Наши лучшие дни

Резко получилось. Не надо бы так.

– Ты тоже сможешь поступить в гребаный Принстон, – выдала Венди. Бокал с вином в ее пальцах чуть качнулся. – Для того я и тему подняла.

– Я туда не хочу.

– Согласна. По-моему, тебе Принстон не нужен. Но ты от него открещиваешься, будто какой-нибудь обитатель медвежьего угла, который двух слов связать не может. А между тем Майлз, чтобы такого студента заполучить, душу продал бы.

Всего несколько дней понадобилось Джоне, чтобы перестать вздрагивать от имени Майлз. В целом нормально, что Венди до сих пор тоскует по мужу. Конечно, Джона не в теме насчет брака, но, по всей видимости, это не фигня, а вроде судьбы – предопределение, вот. Да и несправедливо, когда человек умирает молодым, как муж Венди.

– В любом случае городской колледж тебе не грозит – уж мы постараемся, будь спок, – продолжала Венди. Презрение в ее голосе смутило Джону. – Взять Грейси – она, похоже, отлично себя чувствовала в Риде – это университет портлендский. Не дешевле Принстона, к слову, зато не такой рассадник непуганых лохов.

– Я навряд ли вообще…

– Когда время придет… – Венди запрокинула голову, выпустила колечко дыма. – Я лично прослежу.

Не понимает он эту семейку, хоть режь. О себе говорят «мы люди обычные», сами на работу не ходят, но вот взяли чужого человека к себе – а бюджету хоть бы что. И не подслушаешь у них разговоров, какие вели Ханна с Терренсом, – о покупке продуктов на неделю или о зубной страховке[27]. Квартирка у Венди – впору злодею из «Бэтмена»: тридцать шестой этаж, вид на озеро, сплошные окна, всюду прохладный гладкий мрамор. Потолки высоченные, столики и диваны огромные, но разбросаны редко. Вообще живешь как внутри музейной экспозиции «Мир будущего». Много чем владеет Венди, а Джоне нужен мизер. И впервые в сознательной жизни он не чувствует себя навязанным, лишним. Кажется, наконец-то начало везти. Джона прижился у Венди, которая вино пьет как воду и вообще словно выше привычного мира, где просыпаешься, когда на улице светло станет, и весь день по правилам играешь, отклониться – ни-ни. И лучше жить с богатой социопаткой, чем в Лэтроп-хаусе. Лучше иметь собственную спальню (туда, конечно, порой доносятся стоны тетушки Венди, зато партнеров ее Джона никогда не видел, они к утру испаряются). Так вот, лучше спать в собственной спальне, чем прикидываться спящим в дортуаре с идиотским названием «Смежная комната», где пацаны мастурбируют до потери пульса, а просыпаются с желанием тебе накостылять. Кукурузных хлопьев у Венди в доме – хоть ушами ешь. Плюс полуночные разговоры, до которых Джона не дозрел, – вовлеченность самолюбию льстит, да еще как. Словом, в Джоне человека видят, а не порядковый номер. Ну а что тетя Венди на книжках помешана, так это хобби непредосудительное. Насмотрелся Джона на тех, которые книжек в руки не берут.

У мамы – той, давней – мягкие волосы медью отливали. В детской на постельном белье был принт – виндсерферы. Джона помнил домашние вафли, рыхлые клеточки, до краешков налитые сиропом. Во дворике у них, на лужайке, стоял ороситель, и Джоне нравилось в одних плавках бегать туда-сюда среди радужных брызг. А пахло от мамы свежим хлебом. Папе чужие дяди и тети сигналили, потому что он на зеленый свет не сразу газовал.

Джона помнил день, когда обоих просто не стало. Помнил женщину с тугим узлом волос – как она сказала, что папа и мама на машине врезались в какой-то «виадук». Потом случилась Джонина первая патронатная семья – ему пришлось жить в городишке, который пропах навозом. Засыпая, Джона слушал треск цикад и думал: а папа с мамой тоже их слышат? Далее патронатные семьи сменяли одна другую. В них ругались, порой пинали своих собак, порой забывали, что пора обедать. А два года назад очередной патронатный отец отвел Джону в Лэтроп-хаус, где его поселили в «Смежной комнате» с четырьмя другими мальчиками.

– Я тебя обыскалась. – Венди, разомлевшая от вина, возникла в патио. Улыбнулась и уточнила: – Ты в порядке вообще?

Джона кивнул. В квартире у Венди никакие цикады не стрекочут. Только автомобили далеко внизу проносятся – шух-шух, да зловещий ветер дует с озера. Зато, если войти в комнату и закрыть за собой раздвижные двери, все внешние звуки останутся за ними. Герметичность водонепроницаемого мешка. В доме будут только звуки внутренние – производимые тетей Венди. А это либо фальшивое напевание композиций Мерайи Кэри, либо уже упомянутые стоны из спальни – мысль о них Джона усиленно гонит прочь.

– Слушайте, Венди, а вы знаете, кто мой отец?

Венди даже вином поперхнулась:

– Предупреждать надо.

Правда, сразу посерьезнела.

– Вопрос провокационный, Джона. – Венди прикурила сигарету, откинула голову, выдохнула дым. – Ну да, я знаю, кто он. Однажды Вайолет привезла его на День благодарения номер два. Больше, кажется, мы не пересекались. Вайолет встречалась с ним пару лет, в колледже.

Джона не сводил с нее глаз – ждал.

– Видишь ли, не мне эту информацию выкладывать.

– Но ведь нашли меня именно вы? – Джона случайно подслушал разговор Ханны и Венди. – Выходит, рассказать Вайолет про меня – то же самое, что рассказать мне про моего отца, разве нет?

– Вайолет я про тебя не рассказывала, Вайолет о тебе знала и без меня. На минуточку, она замешана в твоем появлении на свет.

– Вы же понимаете, о чем я.

Венди отхлебнула еще вина:

– Понимаю. И ты в своем праве. Только давай не будем пороть горячку, договорились? Не хочу, чтобы ты себе информационный обвал устроил – по крайней мере, пока не познакомишься с Грейси.

– Вы хотя бы расскажите о нем, а?

Венди задумалась – вроде и правда решила рассказать.

– Если честно, он как-то не врезался мне в память. Неплохой парень, но какой-то… пресный, что ли. Впрочем, у Вайолет других и не бывало. Все как один нормальные до воя. Он на биофаке учился. Ты силен в естественных науках, Джона?

Он отрицательно покачал головой.

– Ну, может, проявятся еще способности – попозже. Может, станешь выдающимся врачом. Теперь внешность. Мне помнится бледный, неуклюжий субъект в рубашке навыпуск и с короткими рукавами. И все, Джона. Больше никаких подробностей, к сожалению. – Венди вздохнула. – Знаешь, моего мужа воспитывала мачеха. Его мама умерла родами, отец женился через год, прежде чем Майлз успел осознать свое сиротство. До подросткового возраста он и не подозревал, что растет с мачехой.

– Паршиво.

– Да, хорошего мало. Но я это к чему? К тому, что генетика – это еще не все.

Разговор Джоне надоел. Он-то надеялся, Венди про отца в курсе.

– А что это за День благодарения номер два?

Венди рассмеялась:

– Тебя, Джона, ждет еще уйма сюрпризов.

1977–1978

Каждый раз, входя в новую свою кухню, Мэрилин боролась с импульсом немедленно оттуда выйти. Причиной была цветовая гамма: тошнотворно-оливковые шкафчики, линолеум оттенка несвежей горчицы. По утрам Мэрилин, прищурившись, смотрела строго на кофейник, затем несла его в гостиную, оформленную в бежевых тонах. Гостиная ей тоже не нравилась, но там, по крайней мере, Мэрилин могла продержаться, особенно с чашкой кофе и газетой. Главное, говорила она себе, не зацикливаться. Не такое оно уродливое, их с Дэвидом первое жилище, снаружи так вообще игрушечка. Темно-зеленый коттеджик, и по фасаду высажены кусты с желтыми цветами – форзиции, кажется? На почтовом ящике, на калитке, написано: «Супруги Соренсон», вследствие чего даже вынимание телефонных счетов стало маленьким интимным праздником, вроде романтического ужина.

Словом, Мэрилин изо всех сил искала плюсы. Переезд оказался небезболезненным – вместо того чтобы сразу сорваться вместе с Дэвидом, Мэрилин еще несколько месяцев торчала в Чикаго, морально готовила отца к разлуке. Дэвид тем временем обустраивал для них дом на айовской Дейвенпорт-стрит. После пересечения границы штата Иллинойс все университетские баллы Мэрилин уже не считались, и теперь, в Айове, ей пришлось записаться на отупляющие какие-то курсы в муниципальном колледже[28] и посещать их, пока не начнется очередной семестр в местном университете. Зима нагрянула непривычно рано, принесла нечто вроде анабиоза: неделя за неделей размазывала бледную немочь по каждой грани их с Дэвидом существования. Из щелястых рам тянуло холодом, тучи цвета шифера застили солнце. Вот и попробуй в таких условиях сохрани на подъеме моральный дух. Впрочем, к марту снег почти растаял, а небо начало очищаться от зимней серости. Ничего, Мэрилин примут в университет, уже летом она возобновит учебу. Пока ей надо дом обустроить, а то такое ощущение, будто в нем пара подростков обосновалась. И Мэрилин развешивала по стенам объекты искусства из комиссионок – все в стиле фанк[29] – и сама шила занавески для столовой с большущими окнами. Создание уюта оказалось делом неожиданно трудным. В свое время Мэрилин ошибочно полагала, что у мамы вкус врожденный. Ничего подобного, вкус надо развивать – это она теперь поняла. И за порядком следить постоянно. Потому что вещи в комоде склонны устраивать кавардак, а пыль способна скопиться – и копится – на любой поверхности буквально за одну ночь.

Не совсем так представляла себе Мэрилин замужнюю жизнь. Ей казалось, они с Дэвидом из постели вылезать не будут, разве только для перекусов или вечерних посиделок на террасе, предполагающих свежий деревенский воздух и подкармливание окрестных кошек. Но Дэвид, занятый курсовой работой – что-то там по эмбриологии и неврологии, – как правило, уходил, когда Мэрилин еще спала, а возвращался, когда она уже спала. Поначалу она пыталась его дожидаться. Но застарелая бессонница вкупе с вновь обретенной привычкой ополовинивать вечером бутылку вина делала свое дело – Мэрилин отключалась. Все ее достало в этой Айове, и больше всего сама Айова. Мэрилин практиковала длительные одинокие прогулки у реки, иногда заглядывала в больницу – сэндвич Дэвиду передать, просто обнять. Такие посещения не радовали мужа. Окруженный молодыми амбициозными врачами, взвинченный от хронической усталости, он смущался и спешил поскорее выпроводить Мэрилин. А она-то настроилась на уют, на стабильность – они с Дэвидом оба студенты, оба при деле…

Решение перекрасить кухню пришло внезапно. Краску Мэрилин купила в девять утра, за работу взялась сразу, – словом, двенадцатью часами позже, к возвращению Дэвида, все было готово. Сама Мэрилин спала, распластав руки на пластиковой столешнице, в стенах ненавязчивого голубого оттенка.

Дэвид стал ее будить, трясти за плечи.

– Милая, здесь токсичные пары!

Мэрилин не поднимала головы. Клеенчатая скатерть приятно холодила ей щеку.

– Да проснись же! – Дэвид распахнул окна, принялся махать учебником, выгоняя дурной воздух. – Здесь нельзя находиться!

– Все нормально, – пробормотала Мэрилин. – Высохло почти.

– Надо выйти на крыльцо! Скорее, Мэрилин! Сколько же времени ты на кухне провела? Ты сознание потеряла, да?

– Конечно, нет!

Мэрилин вышла, ведомая Дэвидом. Он указал на стул, но Мэрилин опустилась прямо на ступени, и Дэвид после минутного раздумья последовал ее примеру.

– Что с тобой происходит, малыш?

Прозвучало с неожиданной прямотой. Еще один подводный камень супружества: раньше Дэвид не рискнул бы в таком тоне говорить, а теперь пожалуйста.

– Мэрилин, ты совсем… в смысле, нельзя засыпать в помещении со свежепокрашенными стенами – они токсины выделяют. И мы вообще перекраску не обсуждали! Мне казалось, такие вещи мы будем решать вместе.

– А тебе что, не нравится?

– Дело не в этом. Я за тебя беспокоюсь. В последнее время ты чем-то несколько… гм… удручена, милая.

– Господи!

– Я тебя просто не узнаю, – продолжал Дэвид. – Такое вытворить…

– Я ведь не напалмом стены обработала, в конце-то концов! Я хотела что-то полезное сделать. Дом этот гадкий привести в божеский вид.

– С каких это пор дом – гадкий?!

– Дэвид, ты просто днем дома не бываешь. А когда и бываешь, не замечаешь, что кухня того же оттенка, что стены в палате для умалишенных. То есть была, пока я за дело не взялась. Я думала, ты обрадуешься. Я даже цвет не просто так выбрала, а потому, что на нашей свадьбе ты был в голубом галстуке. А ты одним озабочен – почему без спросу. Для этого я с тобой жизнь связала? Чтобы стать жертвой мужского шовинизма?

– Что ты такое говоришь? – Он обиделся, причем сильно. – Я тебя о самочувствии спрашиваю. Твое поведение не совсем адекватно, и я обязан о тебе позаботиться. Не думал, что заботу ты воспримешь как оскорбление, а к самому факту, что я мужчина, твой муж, прицепишь словечко «шовинизм».

– То есть о причинах неадекватности ты не догадываешься? А кто меня привез в эту дыру, кто меня запер в этом кукольном домике – занимайся, мол, хозяйством, обеспечивай быт? Сам-то ты работаешь, с людьми общаешься, пользу приносишь, а со мной совсем не бываешь!

– По-твоему, я тебя специально избегаю? Господи боже мой! Что за бред?

– Значит, я уже и рехнулась. Чудненько.

Мэрилин встала, открыла дверь. Проходя мимо кухни, критически оглядела свою работу. Завтра надо будет вторым слоем стены покрыть. Достала бутылку вина. Дрянь штопор у них, дешевка, никак не впихивается в пробку.

– Опять за старое? Напиться и забыться? – крикнул с крыльца Дэвид.

– Не напиться, а употребить один бокал. Потому что моя жизнь – сплошная тоска, мой муж в мою сторону даже не глядит. Я живу в айовистой Айове, насчет которой меня не предупреждали, что она… что она до такой степени… среднезападная! – Вина Мэрилин налила от души; ставя бокал, силу не рассчитала. Мерло расплескалось, закапало со столешницы, будто кровь, на пол, устеленный полиэтиленовой пленкой.

– Ты сама согласилась. Чего ты теперь от меня хочешь? Чтоб я прощения попросил? Хорошо. Прости, дорогая Мэрилин, за то, что я тебя предупреждал, какова жизнь в среднезападной айовистой Айове, а ты все равно разочарована, твою мать! Ну? Хватит или мне и дальше каяться? В каких конкретно выражениях?

– Не знаю. – Мэрилин дышала натужно, бокал сжимала крепко, рискуя раздавить стекло. – Раньше ты на меня не кричал.

– Я и сейчас не кричу, – сказал Дэвид. И это была чистая правда.

Позднее Мэрилин невольно ассоциировала зачатие Венди с их первой ссорой, с упрямым, ребяческим своим решением не пользоваться колпачком. («Я на полшага вперед не вижу? Ладно же, Дэвид, ладно же!») Логичным казалось уравновесить Венди с двумя событиями – взрослением Мэрилин, к которому она шла извилистой тропой, и с первым случаем, когда Дэвид выругался в ее адрес («Твою мать!»). Впрочем, через годы, в тот или иной из более благополучных периодов, Венди символизировала для Мэрилин еще и форму любви к мужу – самую примитивную, если не сказать первобытную. Ибо той ночью, слишком измотанные для чего бы то ни было, они с Дэвидом в очередной раз нашли утешение друг в друге.

Она сидела за самым дальним столиком, и пшеничные ее волосы, подсвеченные сзади, были в точности как нимб. Он обожал на нее смотреть, когда она об этом не знала, особенно же если вокруг были люди. Вне домашних стен что-то менялось в ней, и она становилась почти незнакомкой. В жестах появлялась сдержанность, в лице – новая привлекательность. Налюбовавшись, он прошел к ней, наклонился, чмокнул в щеку:

– Извини, опоздал. Сюда позвонил, а потом… потом замотался совсем. – Он виновато улыбнулся, сел напротив. – Как же я рад тебя видеть.

Эти слова вызвали у нее настоящую улыбку, искреннюю.

– Я тоже рада тебя видеть!

Он взял ее руки в свои, спросил:

– Как прошло? – Хотя еще раньше, по ее поникшим плечам, догадался, что прошло не очень.

– Я провалилась.

– Погоди. Быть не может.

– Может. Пятьдесят восемь баллов всего.

– Все-таки больше половины.

Неубедительно получилось, он сам чувствовал.

– Я пройду, только если последний экзамен хорошо сдам.

– Ты сдашь. Вместе будем готовиться.

– Он назначен на семнадцатое.

Синяя воздушная блузка, туго обтянувшая ее живот. Дитя, притихшее между ними. Срок родов – девятое декабря. Девятое.

– Ну, это мы с самого начала знали – что дату экзамена придется перенести. Ты вроде говорила, позволят письменную часть выполнить дома. Нам просто нужно…

Почти неуловимо изменился ее взгляд: была обреченность – стала жалость, был страх – стало чувство превосходства. «Ах ты, наивный! – как бы говорила она. – Не прикидывайся, что у тебя идеи имеются». Значит, она извращенное удовлетворение находит в ситуации? Ей нравится играть роль взрослой, а он чтобы был этаким несмышленышем? Если и так, не ему ее винить.

– Профессор Грейди согласен просто отпустить меня, – продолжала Мэрилин. – Его жена работает в секретариате. Мне и деньги вернут – вошли в положение.

Еще секунда – и расплачется. Она просто бредила окончанием университета: раз Дэвид высшее получил, значит, и ей надо. И она этого заслуживает, тут не поспоришь. А он… он мысленно выдохнул. Потому что видеть больно было, как она бьется за полночь над заданиями, как паникует перед каждым экзаменом, как проявляется этот страх на физиологическом уровне. И потом – неужели они своего первенца отдадут какой-то няньке или вовсе в заведение по уходу за младенцами? Добро бы ради путных «корочек», а то ведь у нее в дипломе было бы написано «филолог, специальность – английская литература», тьфу. Подленькие мыслишки, он сам это понимал. Вызваны не чем иным, как хронической усталостью.

Официантка возникла у него за плечом, будто привидение. Ишь, улыбается от уха до уха. Что за люди здесь – доброжелательны до того, что кажутся слабоумными. В своем родном районе на северо-западе Чикаго Дэвид никогда себя жителем мегаполиса не чувствовал. А тут, в Айове, в этой дырище, почему-то чувствует.

Он уставился на официантку:

– Простите, что вы сказали?

– Это я с вами по телефону говорила? Беременная блондинка в синей кофте – ваши ведь слова?

Неужели его? Неужели по телефону, чужому человеку, он именно так ее описывал? От стыда в горле пересохло. Это ведь как про собственную ладонь вслух рассказывать. Он смотрел на жену. Какая она? Красивая. Целеустремленная и в то же время бесконечно печальная. А Дэвида хватило только на «беременную блондинку в синей кофте». Слишком шаблонно для студентки филфака.

– Это я и есть, – произнесла Мэрилин.

Он один уловил грусть в ее голосе.

– Вы уже определились? – спросила официантка.

На мгновение он заподозрил, что она каким-то образом прочла мысли их обоих. Но тут Мэрилин вытащила меню, на которое, оказывается, Дэвид локти поставил. Аппетит у него улетучился, зато Мэрилин заказывала не стесняясь: бургер без майонеза, картошка фри плюс салат, двойная порция маринованных огурчиков с укропом.

– Конечно, вам нужно кушать за двоих, – прокомментировала официантка.

А он знал: Мэрилин бесит, когда проходятся насчет ее беременности. Видел: жена сдерживается из последних сил. Не торчи над ними эта баба с пошлым своим оптимизмом, Мэрилин расплакалась бы, слезы капали бы прямо в ледяной чай.

– А вы что будете заказывать? – Официантка повернулась к нему.

Мэрилин как-то заметила вслух, мол, тебя если от мыслей отвлечь простым вопросом, ты вздрагиваешь и цепенеешь, как олень в свете фар. «Задумчивый мой, – говаривала Мэрилин, гладя его по щеке. – Мой безумный ученый».

– Ему то же самое, – сказала она сейчас – пришла на помощь. – Только бургер с майонезом, вместо чеддера швейцарский сыр и помидорчик. Салата не нужно. А вот огурчиков положите – я их съем.

– Вы, наверно, чревовещатель, – сострила официантка. – Что-то я не видела, чтоб вы рот раскрывали.

Мэрилин в один миг осунулась. Зубы стиснула, понял он по характерному западению щек.

– Моя лучшая половина! – Он стал третьим в этой любительской постановке, в этом скетче о супружеских узах, тяге к солененькому и готовом выплеснуться отчаянии. Выдавил: «Спасибо», взглядом взмолился: «Да уйди ты, ради всего святого!» Прочел на беджике имя официантки – Джанет. Подумал: «Имена не выбирают».

Хвала Господу, официантка Джанет убралась на кухню. В глазах Мэрилин стояли слезы. Пальцы теребили соломенную подставку под горячее.

Он накрыл ее ладони своими. Покосился по сторонам и произнес:

– Я буду делать за тебя домашние задания. – Вот и возможность искупить мерзкие мысли – все до единой. – И тест финальный тоже. Ты потом своим почерком перепишешь.

– Милый. – Несколько слезинок скатилось-таки по ее щекам, но она сумела улыбнуться. – Во-первых, очень это будет подозрительно, если я вдруг получу «А» после двух месяцев жалких «D».

– Для меня шекспировские шедевры все равно что по-гречески написаны, но твердую «С» я тебе гарантирую.

– А во-вторых, думаешь, я на это пойду? Позволю тебе такое? Чтобы тебя выгнали с треском? Нет, я сейчас со всем этим разделаюсь, пока ситуация в моих руках. Ну то есть не совсем в моих.

– Одним курсом меньше. Не конец света. Не надо так расстраиваться.

– Жена профессора Грейди уже вернула мне деньги за все уроки. Теперь продержимся. А лукавить я больше не собираюсь, в том числе и перед самой собой.

– Ты сама все решила? Со мной не поговорив?

– Я подумала: зачем тянуть? Развяжусь сразу.

– То есть ты бросила колледж.

– Что за слово – бросила! Ничего я не бросила, просто… просто так лучше. Для нас.

– Но не для тебя. Ты ведь хотела совсем другого.

– Я устала.

– У тебя есть на то причина. И твои преподаватели, насколько я понимаю, входят в положение.

– В смысле, я очень сильно устала. Не только физически. Моя душа измотана, опустошена. Понимаю, Дэвид, как это звучит, но…

Эту идею он уже выдвигал однажды – смутил тогда Мэрилин ужасно. Теперь ему показалось, что со второй попытки прокатит.

– Любимая, послушай. Почему бы тебе не обратиться… к специалисту? Просто поговорить об этом, а? Принимая во внимание диагноз твоей мамы…

– Моя мама допилась до цирроза с летальным исходом, потому что чувствовала себя хронически несчастной, – отчеканила Мэрилин. – Ее гены в моем организме не значат, что и мне предстоит тащить этот крест – вечную депрессию. Господи! Я вся в заботах. Мне одиноко. Мой гормональный фон нестабилен. Но это, Дэвид, не симптомы сумасшествия.

– Разве я произнес слово «сумасшествие»? А если тебе одиноко, ты просто поговори со мной.

– Вдобавок мы до сих пор не купили детскую кроватку, – произнесла Мэрилин с нажимом, и Дэвид понял: нравится это ему или нет, а тему они сейчас сменят.

Они все распланировали заранее. Думали, пять, от силы шесть семестров – и диплом у Мэрилин в кармане. Думали, она устроится официанткой в ночную смену – это на первых порах, – а потом найдет работу посерьезнее. Интеллектуальное что-нибудь, в местной газете, к примеру. Его задача – жилье. Шаг второй – ученая степень для Мэрилин, более просторный дом. Только после этого – ребенок. Не раньше.

– Мы справимся, – заверил Дэвид еще весной, когда Мэрилин сообщила, что у нее задержка около двух месяцев; отсутствие, предполагающее наличие.

И они справлялись ровно до нынешнего дня, до тех пор, пока не очутились в позитивном ресторане с не менее позитивной Джанет. Все лето Мэрилин принимала препараты на основе мела и ходила слушать курс «Ирландская поэзия». Живот обрисовался к осеннему семестру. Мэрилин с удовольствием занималась средневековой литературой, нередко в постели читала вслух из «Сэра Гавейна», делая пометки на полях.

– Давай, если мальчик родится, Артуром его назовем, – поддразнивал Дэвид, кладя ладонь ей на живот, чтобы уловить, как толкается его дитя. – А если девочка, то Шантеклер.

Но Мэрилин игру не поддерживала. Улыбалась, как Мона Лиза, отгораживалась одеялом. Не трепетала, подобно Дэвиду, перед тайной новой жизни. Усмехалась:

– Шантеклер – мужского рода. Для девочки не подходит. – Или: – У меня температура чуть ли не вдвое выше твоей. Не надо объятий, ладно?

Он все лелеял надежду, что вместе они отыщут способ быть счастливыми. И без того зыбкая, надежда эта теперь таяла с каждой минутой.

– Не будем ссориться, – сказала Мэрилин. Больнее всего Дэвида ранила ее покорность обстоятельствам. – Прости, что решила все сама. Мне казалось, это простейший выход. – Улыбка стала горькой – такая умирающей впору. – Если уж ломать себе жизнь, то лучше при этом поменьше денег потратить. Теперь мы, может, и на детские качели выкроим.

Появилась луноликая Джанет: улыбка прежняя, обе тарелки на предплечье, чудом держатся. Вызвала в Дэвиде новый приступ раздражения – чего скалится, и зачем эти фокусы, вовсе они тут неуместны. Взяла бы просто по тарелке в каждую руку.

– Что еще для вас добыть, ребята?

Дэвид взглянул на жену. Она расстелила салфетку на коленях, точнее на том их небольшом участке, который был не занят животом. Откинула со лба прядь волос, вонзила вилку в маринованный огурец – неестественно голодная, послушная требованиям наполовину сформировавшего существа, которое, родившись, компенсирует матери все разочарования.