Птенчик

– Что бы я без тебя делала? – воскликнула миссис Прайс, когда я, встав на стул, пыталась дотянуться губкой до верхнего края доски. – Кстати, зайка, – она развернулась на стуле, – нашлась твоя любимая ручка? Может быть, в рюкзаке?

– Нет, – ответила я, выжимая губку.

– Ох, прости.

– Ничего, спасибо.

– Другая ручка ее вряд ли заменит?

– Да.

– Понимаю. Жаль.

Сверху видно было, как миссис Прайс выводит замечания на полях работы Доминика Фостера: Пиши аккуратней, пожалуйста! Очень грязно, Доминик! Она поставила ему четыре с минусом, хоть никакой особой грязи я там не увидела, а потом, когда она проверяла работу Карла, где и впрямь была сплошная грязь, она написала: Отлично! и Блестяще! И поставила пять с плюсом.

Когда я домыла доску, миссис Прайс велела мне вытряхнуть квадратный коврик, лежавший у нее под столом. Мы вместе его вытащили, и я поволокла его во двор, на траву; я не думала, что он такой тяжелый. Грубая изнанка царапала руки, серый ворс пропах пылью. Посередине виднелась отметина от ног миссис Прайс и один-единственный золотистый волос, сверкавший под полуденным солнцем. Я сняла его, спрятала в нагрудный карман, а потом долго-долго выколачивала коврик о траву, поднимая пыль.

Когда я вернулась, миссис Прайс пила таблетку из коричневого пузырька.

– Боже, ну ты и выпачкалась! – ахнула она. – Вся форма в пыли. Твой папа на меня разозлится.

– Он на такое не злится.

Она принялась чистить мой школьный сарафан.

– Ты меня просто утешаешь.

– Нет, правда, он не разозлится.

– Правда? Честное слово? – Она отступила на шаг, смерила меня взглядом.

– Миссис Прайс!

– Что?

– Вы верите тому, что сказал мистер Чизхолм? Про плащаницу. Про вспышку света из тела.

– Моментальный снимок воскресения, – напомнила она.

– Да.

– Если откровенно, Джастина, не знаю. Но точно хотела бы верить.

– Я тоже.

– Красиво звучит, согласись – что можно умереть и возродиться яркой вспышкой. Как молния, как фейерверк.

Я кивнула.

Взяв меня за подбородок, она повернула мое лицо к свету – и, послюнив большой палец, стерла со щеки грязь.

– Извинись за меня перед папой, – прибавила она. – И передай привет.

Спустя долгие месяцы, когда все пошло прахом, я нашла в нагрудном кармане тот самый золотистый волос. Он накрепко переплелся с нитками шва и даже после стирки остался на месте.

Глава 6

2014

Когда мы с Эммой снова навещаем отца, то сиделку Соню не застаем. Взяв кресло-каталку, мы везем отца в кафе через дорогу; оно находится в хозяйственном магазине, столики расставлены возле отдела товаров для сада. Ящики с рассадой кабачков и помидоров стоят возле бетонных фигурок гусей, у стены свалены мешки с грунтом, словно баррикада на случай какой-нибудь опасности. Заказываю отцу кофе с молоком и жду, когда он пожалуется, что в доме престарелых кофе невкусный, а сахара в бумажных пакетиках всегда меньше чайной ложки.

За столиком напротив малыш лет двух-трех достает из подставки в форме леечки цветные мелки и, взяв раскраску, начинает калякать.

Эмма улыбается ему, и он показывает ей рисунок.

– Ух ты! Вот здорово! – хвалит она.

Малыш протягивает ей мелок, и она, склонившись над листком, раскрашивает часть пиратского корабля.

– Простите, – говорю я матери малыша, но та машет рукой.

– Кто это такие? – спрашивает отец.

– Так, милые люди, – отвечаю я.

– Знакомые?

– Нет.

– Мало ли, проходимцы.

– Простите, – снова говорю я матери малыша, но та без остановки болтает с подругой.

Вскоре карапуз убредает прочь и, плюхнувшись возле ящиков с рассадой, набивает рот землей. Куда смотрит мать?

Эмма бросается к малышу, берет его на руки.

– Фу, – говорит она, – как некрасиво. – И подносит ко рту малыша салфетку, чтобы тот выплюнул землю. Когда она возвращает ребенка за столик, мать мельком смотрит на него и тут же отворачивается.

Может быть, устала.

Или разрешает ему пробовать на прочность границы.

Когда Эмма была маленькая, меня преследовал страх ее потерять. Она жаловалась, что я до боли стискиваю ей руку на пешеходных переходах и в супермаркетах. Помню, однажды мы пошли вдвоем на природу и ей захотелось поиграть в прятки. Первой пряталась я – присела на корточки за кустом папоротника, и желтую ветровку видно было издалека. Эмма сразу меня увидела, но долго притворялась, будто ищет, звала: «Мама! Мама!» – нарезала круги вокруг моего убежища, словно не знала, где я. Потом настала ее очередь, и я прикрыла глаза ладонями. От моих рук пахло прелой листвой, влажной землей из-под папоротников, усыпанной спорами. Захрустели ветки, зашуршали сухие листья под ногами Эммы. Затем все стихло. Заставив себя досчитать до конца – восемнадцать, девятнадцать, двадцать, – я пошла искать. Пусто. Ни следа Эммы. Я заглядывала за каждое дерево, раздвигала кусты, звала ее. Смотрела вниз с обрыва над рекой. Никого, никого.

– Эмма! – кричала я. – Эмма? – Не вопрос, а мольба. – Выходи, доченька, я волнуюсь.

Кругом все молчало – даже река, даже птицы.

– Эмма! Уже не смешно!

Вдруг ее кто-то увел? Или она упала с обрыва?

Тут где-то далеко позади зазвенел ее смех, долетел, словно щебет невидимой птахи. Я бросилась на звук – и вот она, сидит на корточках под кустом, почти слившись с пейзажем – зеленый свитер, каштановые волосы.

Я только диву давалась: как она в считаные секунды убежала так далеко?

И следом мелькнула мысль: я ее недостойна.

Отец за столиком разглядывает свой кофе – на пенке нарисована смеющаяся рожица.

– Надо же, что делать научились!

– Это у тебя новая рубашка? – спрашиваю, притом что одежду ему покупаю я.

– Эта? – Отец оглядывает себя. – Нет, она у меня сто лет уже.

Знаю, что если загляну под воротник, то увижу метку с чужим именем.

Эмма машет рукой идущей мимо однокласснице. Та с отцом, он толкает перед собой тележку с тротуарной плиткой.

– Кто это? – спрашивает отец.

– Самая красивая девочка у нас в классе.

– Нельзя так говорить, – хмурюсь я.

– Но она и правда самая красивая.

– И все равно так говорить нельзя.

– Это у нас просто игра такая, мама.

– Все люди красивые, – говорю я.

– Шэннон Риччи – нет.

– Каждый из нас красив по-своему.

– У Шэннон руки волосатые.

– Никогда не любил волосатых женщин, – встревает отец. – У первой девчонки, с которой я переспал, всюду была шерсть. И сверху и снизу.

– Пожалуй, хватит об этом, – прошу я.

– Снизу – это где, на пятках? – удивляется Эмма. – То есть у нее пятки были волосатые?

– Везде, – отвечает отец. – Лина Саад. Ее семья была из Ливана.

– Папа!

– В наше время за такие слова назовут расистом. Но она была вся мохнатая.

Он вертит пакетик сахара, ища, где открывать.

– Вот так. – Эмма надрывает пакетик.

– Славно выйти на люди, – замечает отец. – Кофе настоящего попить. Там нас пичкают растворимым – наверное, сотни чашек в день делают. – Он размешивает сахар – и нет улыбающейся рожицы из пены. Отхлебнув, он морщится.

– Еще? – Эмма уже разрывает второй пакетик.

– Всегда там меньше чайной ложки, – ворчит отец. – Обещают ложку, а на деле – пшик.

Первые признаки я заметила лет шесть назад. Отец стал надевать носки и ботинки от разных пар, потом – забывать дорогу к нам: звонил мне и спрашивал, как добраться. Начал путать слова – бумажник, салфетка, проигрыватель, газонокосилка. Забыл, как зовут нашу кошку, называл ее Мяу. Однажды он позвонил после ужина, и голос был такой убитый, будто случилось несчастье.

– Не могу открыть мороженое в новой упаковке, – пожаловался он.

– То есть как – не можешь открыть?

– Не могу снять… это, плоское, сверху.

– Крышку?

– Да, крышку, черт возьми, крышку.

– Там под ободком есть выступ, – объяснила я. – Отогни его пальцем, она и откроется.

– Что с ним? – спросил Доми, когда я повесила трубку.

– Не пойму, – ответила я.

Семейный врач направил отца в гериатрический центр, я заехала за ним домой, убедиться, что он одет как следует.

– Ты что это? – встревожился он, когда я проверяла, какие на нем носки.

– Ничего, ничего.

В машине мы сначала болтали о том о сем, и отец казался прежним.

Чуть погодя он спросил:

– Куда мы едем?

– В клинику, – ответила я. – В гериатрический центр.

– В гериатрический?

– В центр для пожилых, – поправилась я.

– Мне же всего шестьдесят восемь!

– Тебе семьдесят, папа. Ну подумаешь, пару тестов предложат.

– Каких еще тестов?

– Не знаю точно. Скорее всего, память проверят.

– Не нравится мне это. – Отец стал смотреть в окно. И спустя минуту спросил: – Куда мы едем?

В приемной сидела женщина, на вид моя ровесница, с пожилой матерью. Когда мы садились, она встретилась со мной взглядом, и мы друг другу кивнули. Старушка-мать была божий одуванчик: крохотная, ноги-спички в спущенных коричневых колготках. Она без конца теребила ветхую шерстяную кофту, тянула за нитки, распуская петлю за петлей. Наконец дочь не выдержала:

– Мама, так от кофты ничего не останется. – И перевела взгляд на меня: – Прошу прощения. Что-нибудь другое надеть ее не заставишь.

Отец взялся за газету и сразу открыл некрологи – вот что значит привычка.

Когда подошла наша очередь, доктор разрешила мне посидеть на приеме, взяв с меня слово не подсказывать.

– Конечно, – заверила я.

Вид у доктора был такой, словно она только что с тренировки: черные легинсы, хвостик на макушке, мешковатая толстовка. На шее нефритовая подвеска в форме рыболовного крючка.

– Помогать нельзя. – Отец поднял палец. – Будто тебя здесь нет.

Над его головой, на бледно-зеленой стене, висела гравюра в рамке: лошади несутся по мелководью. Рядом – кнопка с надписью: ТРЕВОГА. Я села, подложив под себя ладони.

– Итак, мистер Крив, – начала доктор ровным голосом, занеся ручку над бланком, – начнем с вопросов на внимание и память. Есть вопросы попроще, есть посложнее, к некоторым я буду возвращаться.

Отец без труда назвал сегодняшнее число, и месяц, и год.

– А время года? – спросила доктор.

– Зима.

– Какой сегодня день недели?

– Вторник. Или нет? – Он задумался; доктор что-то писала в бланке. – Или уже среда? – Отец посмотрел на меня, ища подсказки, но я не отрывала взгляда от лошадей на мелководье. Была пятница.

– В каком мы городе, в какой стране?

– Окленд, Новая Зеландия, – буркнул отец.

– Где мы находимся?

– Я же сказал.

– Я имею в виду, где мы сейчас. – Она указала пальцем в пол, на линолеум, и замерла в ожидании.

– Ну, это… в больнице, – ответил отец.

– А на каком мы этаже?

– А зачем это надо?

Доктор сделала пометку.

– Я назову три предмета, а вы повторите. Постарайтесь их запомнить, через несколько минут я вас попрошу их назвать еще раз: яблоко, стол, монета.

– Яблоко, стол, монета, – повторил отец. – Ерунда какая-то. Яблоко, стол, монета.

Затем ему велели посчитать семерками от ста в обратном порядке.

– Девяносто три, – начал отец. – Восемьдесят… восемьдесят шесть. Шестьдесят девять. – Он глянул на меня. Я смотрела на лошадей. – Шестьдесят один?

– Достаточно, – сказала доктор ровным голосом, записав результат. – А сейчас я назову слово, а вы произнесите его по буквам задом наперед. Слово «мир». М-И-Р. Назовите, пожалуйста, буквы в обратном порядке.

– Р. М. – Отец замялся. – Нет, не так. – Я чувствовала его умоляющий взгляд. И отвела глаза, посмотрела на тревожную кнопку. – А-а… М. Р. И… Нет, простите. Простите.

Доктор что-то записала.

– А что за три предмета я вас попросила запомнить, мистер Крив?

Отец заплямкал губами, покачал головой.

Еще пометка.

– Что это? – Доктор показала наручные часы.

– Часы, – ответил отец.

– А это? – Она показала карандаш.

– Ручка? Карандаш! Карандаш!

Доктор попросила отца повторить фразу: «Никаких если и никаких но».

– Никаких если и никаких но, – произнес отец.

Она попросила его выполнить написанное на бумаге задание, и он прочитал и зажмурился. Попросила написать предложение, и он написал: «Что я здесь делаю?» Попросила взять в правую руку листок бумаги, обеими руками свернуть вдвое и положить на колени. Попросила нарисовать циферблат со всеми цифрами, чтобы стрелки показывали одиннадцать.

Я видела, как он расстраивается от малейшей ошибки, чувствовала, как сгущается напряжение в тесном кабинете с белоснежной койкой, моделью мозга и тревожной кнопкой. Перекошенный циферблат. Мир задом наперед.

В кафе Эмма достает из сумочки зеркало, изучает свое отражение. Хмурится. Подкрашивает губы блеском.

– Славно выйти на люди, – повторяет отец. – Там нас пичкают растворимым. – Он отпивает еще глоток. – И все-таки мне там очень хорошо.

Глава 7

1984

На следующей неделе миссис Прайс стала давать мне все больше поручений, и я неизменно соглашалась. Я распечатывала задания и тесты, вертя ручку копировальной машины, хранившейся в канцелярском шкафу; миссис Прайс взяла с меня обещание не подглядывать, потому что это нечестно по отношению к остальным, и я не подглядывала, слово даю. Я собирала в монастырском саду маргаритки, астры и веточки алиссума для алтаря Девы Марии и чистила аквариум, где жила Сьюзен, самочка аксолотля. Миссис Прайс принесла ее в начале учебного года для живого уголка, и мы сгрудились вокруг аквариума, разглядывая это диковинное существо. Аксолотли – их еще называют мексиканскими ходячими рыбами – на самом деле никакие не рыбы, а хвостатые земноводные, родственники саламандр, объясняла нам миссис Прайс, но саламандры, когда вырастают, переселяются на сушу, а аксолотль на всю жизнь остается личинкой: живет в воде и не теряет свои ветвистые жабры. Поначалу мы каждое утро бегали к аквариуму поглазеть на Сьюзен, но очень скоро к ней привыкли, она была уже не в диковинку. В тот день аквариум давно пора было чистить, и я осторожно пересадила Сьюзен в пластиковый лоток – миссис Прайс говорила, что кости у аксолотлей мягкие и они очень нежные, хрупкие. Пока я меняла воду и чистила стекло, Сьюзен смотрела на меня золотистыми глазами и шевелила бахромчатыми жабрами, растопырив пальчики, удивительные, почти человеческие. Я вынула из аквариума большие плоские камни, пластмассовый сундучок, керамический горшок, где она любила прятаться, и вычистила их зубной щеткой, протерла листья искусственных растений. Затем вернула Сьюзен в аквариум и скормила ей червячка – Сьюзен схватила его и проглотила в один присест.

В лавку я опоздала на час, и отец был недоволен.

– Я думал, с тобой что-то случилось. Надо же, взяла и не пришла.

– Я была с миссис Прайс, – объяснила я в оправдание. – Помогала. Ничем опасным не занималась.

– Да, но я-то откуда знаю? Что ж ты не позвонила?

– Не было мелочи на телефон-автомат. – Вранье: я так увлеченно помогала миссис Прайс, что начисто забыла позвонить отцу.

Я ушла в подсобку разобрать и привести в порядок новый товар – вымыть ящики для цветов, начистить до блеска хрусталь.

Чуть позже отец принес пустые ценники и стал вешать на товары, с которыми я уже закончила.

– Сто пятьдесят долларов? – Я взяла в руки чайник «Роял Далтон».

– Прошу, пойми, – сказал отец, – кроме тебя, у меня никого больше нет. – Забрав у меня чайник, он написал на ценнике «175».

– Понимаю, – кивнула я. И указала на набор серебряных бутылочек: – Двести?

– Больше. – Голос у него все еще был недовольный.

– Сделать тебе шницель на ужин?

Отец со вздохом достал десятидолларовую бумажку, заправил мне за ухо выбившуюся прядь.

– Туда и обратно.

Мясная лавка мистера Пэрри была за углом, неподалеку от овощной лавки Фанов, и я на ходу помахала миссис Фан. Она разворачивала апельсины, завернутые в лиловую папиросную бумагу, и складывала пирамидой, на каждом апельсине красовалась зеленая наклейка-звездочка; Эми стояла за прилавком. «Что это такое?» – спросил у нее покупатель, указав взглядом на горку авокадо. Рядом был газетный киоск с кричащими журнальными обложками под проволочной сеткой: «Сенсация! Репортаж из княжеского дворца Монако», «Что значит, когда тебя называют насильником», «Удивительные поделки из прищепок», дальше – химчистка: «Кожа и мех», «Шторы», «Свадебные платья». И наконец, мясная лавка – красно-белый кафель, козырек над большой витриной, а на витрине связки сосисок, горы фарша, отбивные на стальных подносах, украшенных веточками искусственной петрушки. На стекле перечислены толстыми белыми буквами товары дня. На крюках подвешены окорока.

– Рад тебя видеть, Джастина, – улыбнулся мистер Пэрри.

С мамой я часто сюда захаживала, а с отцом мы давно здесь не появлялись, проще было покупать все необходимое в новом супермаркете: фрукты, овощи, мясо.

– Не мешало бы тебя подкормить. – Мистер Пэрри, подмигнув, протянул мне ломтик любительской колбасы, совсем как в детстве; я поблагодарила и съела. – Как вы там управляетесь?

– Хорошо, спасибо, – ответила я. От колбасы осталась жирная пленка на руках и губах. Я смотрела на весы, пока мистер Пэрри отрывал от толстого рулона кусок бумаги и заворачивал шницель. Больше он ничего у меня не спросил.

Примерно в это время начались кражи, хоть вначале мы ничего не заподозрили. У Карла пропал ластик с роботом R2D2, у Линн Пэрри – полосатый шарф, который она связала сама, у Ванессы Камински – прозрачный зонтик в форме купола. Джейсон Асофуа потерял штрих-корректор, а Джейсон Моретти сказал: красть такое – просто дурость, он же у тебя высох. У меня пропал ватный шмель, которого сделала для меня медсестра из зубного кабинета, он висел в парте, в дырке для чернильницы, и покачивался на веревочке всякий раз, если поднять крышку. Когда я принесла его в класс, Эми старалась скрыть зависть, но я заметила ее взгляд, когда раскачивала шмеля, чтобы он кружился и танцевал. Впрочем, у Эми тоже был подарок из зубного кабинета – немного ртути в прозрачной игольнице, если ее встряхнуть, она то разваливалась на серебристые шарики, то вновь соединялась. Все мечтали ее заполучить, но как раз она-то и не пропала.

Когда у меня потерялся шмель, я вытащила все учебники, поискала под партой, даже в пенал заглянула – но маленький пушистик с прозрачными крыльями и чернильными точками вместо глаз исчез, как и ручка с парома, подарок от мамы. У Паулы потерялся пластмассовый смурфик-лунатик, самый редкий в коллекции смурфиков, все о таком мечтали; мы уговаривали родителей заправляться на бензоколонках «Бритиш Петролеум» – только там продавались эти фигурки. Найдется, утешали мы Паулу, а она рыдала: нет, нет, он совсем пропал, да не просто пропал – украли. Но бывает же, что вещи теряются, так? То одно неизвестно куда девается, то другое. А мы еще дети, растеряши, разве нет? А потом и у миссис Прайс кое-что пропало: средь бела дня исчезла из сумочки розовая перламутровая помада. Миссис Прайс глубоко опечалило, что один из нас вор; она-то думала, в школе Святого Михаила нам прививают совсем другие ценности. Мы все друзья – кто же крадет у друзей? Мы же одна команда – одна семья. Неужели вор рассчитывает уйти безнаказанным? Мистера Чизхолма она тревожить не хочет, но если надо, поговорит с ним. Мы слушали, опустив глаза, ведь миссис Прайс имела право подозревать любого из нас.

– Говорила же я, у нас завелся вор, – сказала Паула, упиваясь своей правотой, хоть никакая правота смурфика-лунатика не вернула бы. Ее отец все заправки в городе объездил в поисках такого же, но такие больше не продавались. Зато Паула из-за слез осталась вне подозрений – впрочем, откуда нам знать, что она не притворялась? Все мы украдкой наблюдали друг за другом, каждый приглядывал за своими вещами. Катрина Хауэлл обвинила Селену Котари – дескать, та нарочно оставила дома свои маркеры, а нам сказала, что их украли, чтобы никто ее не заподозрил, но доказательств у Катрины не было, а то, что она все свалила на Селену, само по себе подозрительно.

Однажды утром, когда мы ждали миссис Прайс, Рэчел Дженсен шепнула Джейсону Асофуа, что Эми единственная, у кого ничего не пропало.

– Да ну, неправда, – вмешалась я.

– Что неправда? – спросил Джейсон Дэйли, и Джейсон Асофуа зашептал ему на ухо. – Вот как? – отозвался Джейсон Дэйли и передал Джеки Новак.

Все они посмотрели на Эми.

– Что такое? – спросила она.

– У всех что-то украли, а у тебя – нет, – сказала Рэчел Дженсен.

Весь первый ряд обернулся.

– А у Доминика? – спросила Эми.

– У меня двух машинок не хватает, – сказал Доминик.

– Ну а Брэндон?

– У меня губная гармошка пропала.

– Видишь? – спросила Рэчел.

– Это ни о чем не говорит, – возразила Эми.

Джейсон Моретти сказал:

– Мама говорила, твой отец ее однажды обсчитал. Теперь приходится сдачу каждый раз проверять.

– Мой папа… – начала Эми, но Натали О'Кэррол перебила:

– Они кладут гнилые фрукты поглубже в пакет, а те, что получше, – сверху. У нас в Новой Зеландии так не делают. Замечаешь только дома, когда уже поздно.

Карл, пальцами растянув уголки своих красивых глаз, передразнил:

– Ты хотеть яблок? Сочный, свежий яблок? Покупать дешевая-дешевая!

Все засмеялись, подхватила и Эми – значит, не обиделась, рассудила я. В разгар смеха вошла миссис Прайс. Мы встали, поприветствовали ее хором:

– Доброе утро, миссис Прайс! Да хранит вас Бог, миссис Прайс!

– Что смешного? – спросила она.

Я вспыхнула, сама не знаю отчего.

– Джастина?

Я взглянула на Эми, та смотрела в окно.

– Карл строит рожи, вот и все, – ответила я.

Миссис Прайс сделала нам знак садиться.

– Пусть будет осторожнее. – Она улыбнулась. – Сколько веревочке ни виться, все равно концу быть.

На большой перемене я пошла на площадку, но Эми в трубе не было. Карл и компания мальчишек швырялись камнями в крону грецкого ореха, а Мелисса и Паула сновали туда-сюда, подбирали сбитые орехи и складывали в кучку.

– Эй, Джастина! – окликнул Карл. Я думала, он на меня злится, ведь я на него наябедничала миссис Прайс, но он предложил: – Хочешь попробовать? – и протянул мне камень.

Камень был гладкий, как птичье яйцо, и хранил тепло его ладони. Я посмотрела наверх, в гущу изумрудных листьев, напоенных солнцем, светом.

– Давай, – подзадоривал меня Карл, – разнеси тут все! – Фраза прозвучала как в кино.

– Ага, разнеси тут все! – подхватила Мелисса.

Мне вспомнилось, как я кинула Бонни теннисный мячик и ветер отнес его к обрыву, где внизу камни, острые точно бритвы. Как Бонни помчалась следом, но вовремя остановилась. Я взвесила камень в руке и швырнула со всего размаху. Два ореха шлепнулись на землю. Со второй попытки я сбила еще орех.

– Она лучше тебя кидает. – Джейсон Моретти толкнул Карла в плечо.

– Заткнись, – сказал Карл – но он смотрел на меня с полуулыбкой, склонив голову набок, будто у него что-то на уме. Глаза его искрились на солнце золотом. По коже у меня забегали мурашки, словно меня облепили сотни бабочек, трепеща крохотными крылышками. Потом, когда Джейсон Моретти и Джейсон Асофуа снова стали кидаться камнями, подбежала сестра Бронислава.

– Дети, дети! – кричала она, а черная ряса полоскалась позади нее, словно крылья. – Это очень опасно! Кто-нибудь покалечится!

Миниатюрная темноглазая полька, одна из последних монахинь в монастыре, она вздрагивала от громкого шума, потому что в Польше во время войны на ее глазах расстреляли всю ее семью. Так говорили, так мы передавали друг другу шепотом, и это, скорее всего, была правда: те, у кого здесь учились старшие братья и сестры, рассказывали, как однажды на большой перемене она присматривала за детьми на площадке и, услышав хлопок в двигателе проезжавшей мимо машины, спряталась за тракторными покрышками. Монахини больше не вели у нас уроков, но по-прежнему за нами приглядывали во время игр, учили нас пению, народным танцам, давали индивидуальные уроки красноречия – для тех, кто хотел сойти за выходцев из другой, более образованной среды. Сестра Бронислава учила нас в первом классе, и в первый день, когда мама привела меня в школу и ушла, я не могла от нее отцепиться – зарылась лицом в ее длинную черную рясу, а она погладила меня по голове и разрешила поиграть с четками, висевшими у нее на поясе. Потом сказала: «Ну хватит плакать» – и усадила меня за парту. Во время пасхальной службы она каждому из нас дала по вареному яйцу, расписанному цветами и птицами, яйцо положено было съесть, но у меня рука не поднялась ломать красивую скорлупку, и оно испортилось.

Мальчишки выронили камни.

– Простите, сестра.

Сестра Бронислава, подобрав камни, продолжала:

– Так можно голову проломить. Выбить зубы, глаз. Убить друг друга.