Птенчик

Снова смешки.

– Ты хитришь, Джастина?

– Нет, миссис Прайс.

– Есть у тебя другая ручка?

– Да.

– Вот ее и возьми.

Я уставилась на схему глаза, пустую, ждавшую, когда ее подпишут. И не могла вспомнить ни одного термина. Голова, руки, ноги – все будто увязло в тине. Рядом со мной Эми, заполнив последний пропуск, откинулась на спинку стула. Я могла бы подсмотреть у нее ответы – запросто, запросто, Эми была бы не против, – но списывать я не привыкла. За окном покачивались на толстых зеленых стеблях подсолнухи, к их черным серединкам подлетали отяжелевшие от зноя пчелы. А я так ничего и не вспомнила, между тем миссис Прайс торопила: «Осталась одна минута», время поджимало. Я написала наверху страницы свое имя, подчеркнула. Со стены смотрела из рамки Дева Мария с горящим сердцем, в котором расцветали розы.

– Ну что, люди, проверяем работы друг у друга – каждый передает листок соседу слева, – распорядилась миссис Прайс.

Мелисса протянула мне свой листок, а я свой – Эми. Карл в шутку попытался выкинуть свой в окно.

– Само собой, – пояснила миссис Прайс, – тот, кто сидит в конце ряда, встает и отдает свой листок первому в ряду. Удивительно, что вам приходится объяснять. Вы уже не дети малые. – Но она не сердилась на нас, не то что другие учителя. Это звучало как шутка для посвященных, для членов тайного клуба.

Карл улыбнулся мне, проходя мимо. Густая черная челка, в глазах золотые искорки.

– Итак, ответ на первый вопрос? – обратилась к нам миссис Прайс, и класс отозвался хором:

– Роговица.

– Верно, – сказала она, а я поставила в работе Мелиссы галочку. – А на второй?

– Склера, – ответили все, кроме меня. Вторая галочка. Краем глаза я видела, как Эми ставит в моей работе большие кресты, спеша добраться до последнего пункта – видно же, что я ничего не написала.

– Отлично, – похвалила миссис Прайс. – Я вами очень довольна.

В конце урока миссис Прайс попросила всех продиктовать оценки, чтобы записать их в синий журнал – значит, тест был настоящий, хоть она и не предупредила нас. Почти все написали без ошибок, несколько человек – с одной ошибкой, кто-то один – с двумя.

– А у Джастины? – спросила миссис Прайс.

– Ничего, – сказала Эми.

– То есть как – ничего?

– Пусто. Ноль. Ничего не написала.

– Боже, – вздохнула миссис Прайс.

– Ну, вверху она написала свое имя, – усмехнулась Мелисса, заглянув в мой листок. И похлопала меня по руке. – Хотя бы в нем ошибок нет.

Дружный хохот.

– Ладно, спасибо, – сказала миссис Прайс. – Не стоит насмехаться над чужими промахами.

– Я не насмехалась, – вскинулась Мелисса, но миссис Прайс подняла руку – продолжим! – и Мелисса уже не в клубе для избранных, а что может быть горше? – Я не насмехалась, – шепнула Мелисса.

Эми вернула мне работу, я кивнула и спрятала листок подальше в парту, под тетради в обложках из обоев, похожие на кусочки дома – стены крохотного разрушенного жилища. Вдохнула поглубже, задержала дыхание. Доктор Котари говорил, что сильные потрясения могут вызвать приступ, только бы сейчас не расплакаться.

После звонка мне не терпелось улизнуть. Я убрала учебники, поставила на парту перевернутый стул и вместе с Эми поспешила к двери, но миссис Прайс окликнула:

– Джастина, можно тебя на минутку?

И разве не этого я ждала? Разве не мечтала, что миссис Прайс пошлет меня с каким-нибудь поручением или попросит помочь в классе после уроков? Каждый день избранные – ее птенчики, как она их называла, – задерживались после занятий, выбивали перепачканные мелом тряпки, закрывали верхние окна, дергая за длинные веревки, которые закрепляли на крюках, чтобы никто случайно не зацепился и не задохнулся. Натирали до блеска медные подсвечники на алтаре Девы Марии, собирали в монастырском саду свежие цветы и ставили в хрустальную вазу перед образом. Самых везучих посылали в обед со всякими поручениями: забрать из химчистки одежду миссис Прайс, купить лекарства по рецептам, сбегать за диетическим порошком для молочного коктейля. Миссис Прайс давала им деньги из своего кошелька – иногда даже сам кошелек, – а на сдачу разрешала покупать в киоске сладости: бумажные кульки с жевательными конфетами в виде бутылочек, самолетов, листиков мяты и эскимосов или леденцовые палочки, белые с красными кончиками, точь-в-точь зажженные сигареты. «Птенчики», изящно зажав их в пальцах, прохаживались по игровой площадке мимо менее удачливых собратьев, стряхивая воображаемый пепел.

– Мелисса, ты мне тоже нужна, – сказала миссис Прайс. – Линн, возьми тряпки и выбей во дворе, пожалуйста. Остальные свободны. – Дождавшись, когда все разошлись, она продолжала: – Мелисса, мне кажется, ты должна извиниться перед Джастиной.

– Извини, Джастина, – проговорила Мелисса.

– Перед кем ты извиняешься, перед полом?

Мелисса подняла на меня глаза:

– Извини, Джастина.

– За что? – уточнила миссис Прайс.

– За… гм… за то, что тебя обидела?

– За то, что над тобой насмехалась, – подсказала миссис Прайс.

– За то, что над тобой насмехалась, – повторила Мелисса.

– И знаю, что была не права, и обещаю, что больше это не повторится.

– И знаю, что была не права, и обещаю, что больше это не повторится.

– Джастина, прощаешь Мелиссу?

Мелисса, казалось, вот-вот готова была заплакать. На нее больно было смотреть – и все-таки я помедлила с ответом. Посмотрела, как она теребит свою красивую ленту, воротник блузки.

– Ну да, прощаю, – ответила я наконец.

– Тогда хорошо, – сказала миссис Прайс. – Мелисса, можешь идти, но тебе стоит всерьез подумать о своем поведении. О том, кем ты хочешь вырасти. Так?

– Да. Спасибо. – У Мелиссы вспыхнули щеки, из класса она вылетела чуть ли не бегом.

Миссис Прайс поманила меня на стул у доски. Еще ни разу я там не сидела.

– Что с тобой сегодня, солнце мое? – Она присела на краешек учительского стола. – Я про тест.

– У меня теперь все плохо? – встревожилась я.

– Плохо? Нет, что ты, просто я немного беспокоюсь. Как вижу, в классе ты одна из самых способных. В чем же дело?

– У меня… вчера у меня был приступ эпилепсии.

– Ох. Я не знала.

– Потом я иногда странно себя чувствую… тяжесть, в сон клонит… и сама себя не узнаю. И тело как чужое, и с памятью что-то.

– Бедная ты моя, – проворковала миссис Прайс. – Правильно, что мне сказала. Знаешь ведь, со мной можно делиться чем угодно, так?

Я кивнула.

Влетела Линн с тряпками, руки у нее были белые от мела.

– Готово! – крикнула она. – Что-нибудь еще?

– Положи их в желобок под доской, и все, – ответила миссис Прайс. – Спасибо, Линн.

– Сейчас! Еще помощь нужна? – Раньше ее ни разу не просили помочь, и глаза ее сверкали жадным блеском.

– В другой раз, спасибо.

– Понятно. – Линн не спешила уходить.

– Мне нужно сейчас поговорить с Джастиной.

– А, поняла. Спасибо, спасибо.

– Мы думали, что приступов больше не будет, что я их переросла, – призналась я после ухода Линн. Сидя на стуле у доски, я вся сжалась под взглядом миссис Прайс. Свет падал на нее сзади, и ее мягкие волосы шелковисто блестели, так и тянуло их погладить.

– А при чем тут ручка? – спросила она.

– Я не могла ее отыскать. С утра она точно была в пенале – я ее показывала Мелиссе. – Голос мой дрогнул.

– Но у тебя была запасная. Ничего не понимаю.

Я уставилась на свою ладонь. Родинка на пальце, переплетение вен. Заусенец, на который больно нажимать. Я нажала.

– Это подарок от мамы. На память.

– Да? – Миссис Прайс посмотрела на меня выжидательно.

– Моя мама… – начала я. Шрам на большом пальце – это я, не подумав, подобрала с земли осколок стекла. Светлые лунки ногтей. Болючий заусенец. Я снова нажала.

– Что твоя мама? – поторопила меня миссис Прайс.

– Умерла в прошлом году.

– Ах, милая моя! Ах ты мой птенчик! – Она присела на корточки возле стула, приобняла меня. Повеяло ароматом ее духов – жасмин и жимолость или что-то вроде. – Зря мне не сказали. Столько всего я о тебе не знаю. Столько важного. – Она положила мне руку на плечо, и мы посидели так еще. Она не говорила, что у всех событий есть смысл, не говорила, что время лечит, я все равно в это не верила, ведь мама со временем ускользала от меня все дальше. В коридоре за дверью было тихо, во дворе пусто, лишь одна из монахинь, сестра Бронислава, возилась в монастырском саду за школьной площадкой – почти невидимая за живой изгородью из кипарисов, она срезала кустики листового салата. Миссис Прайс продолжала: – Ты очень сильная, Джастина, по тебе видно. Ты сама не подозреваешь, какие силы в тебе таятся.

– Мне нужна моя ручка, – сказала я. Звучало по-детски, но это была правда.

– Конечно, дружочек. – Миссис Прайс помолчала. – Говоришь, ты утром ее показывала Мелиссе?

– Да, перед уроками.

– Гм… Вы с Мелиссой не подруги, нет?

– Вообще-то нет.

– Но ты бы хотела с ней подружиться?

Я кивнула.

– Девочки вроде Мелиссы… Все мечтают с ними дружить. Им не нужно бороться за внимание. – Миссис Прайс погладила меня по колену. – Теперь о твоей оценке. Этот ноль… Так дело не пойдет.

– Да, миссис Прайс. Простите меня. – Само собой, я ее разочаровала.

Она открыла синий журнал, ткнула пальцем в нолик рядом с моей фамилией и, взяв штрих-корректор, замазала ноль, а на его место вписала пятерку.

– Вот и все, – улыбнулась она. – Раз, и готово.

– Но… разве так можно? – изумилась я, а миссис Прайс рассмеялась.

– Мой класс, мои ученики, – пояснила она. – Что хочу, то и делаю.

– Спасибо.

Она махнула рукой.

– Не сомневаюсь, ты отработаешь.

– Отработаю, отработаю, – пообещала я.

– А ты спишь на ходу, как я погляжу. Подвезти тебя до дома? Кажется, нам по пути.

– Я сейчас к папе в лавку, помогаю ему там по пятницам.

– Что за лавка, дружочек? – Она достала из сумки пузырек коричневого стекла, проглотила пилюлю и, перекинув сумку через плечо, направилась к выходу.

– Антикварная, «Ход времени».

Отец говорил с посетительницей, вертя в руках фигурку пастушки, которую та принесла на продажу.

– Это мамина, – рассказывала женщина. – Всегда на камине стояла. Нам запрещалось ее трогать.

Отец, затенив статуэтку плотной темной материей, хранившейся под прилавком, направил на нее лампу черного света, чтобы проверить, нет ли повреждений, незаметных глазу.

– Вот, видите? – Он указал на затылок пастушки. – Здесь подклеено. Должно быть, когда-то ее уронили.

– Не припомню такого, – возразила женщина. – С нее всегда пылинки сдували.

– Видно, кто-то уронил и не сознался. Боюсь, в таком состоянии большой ценности она не представляет.

«Боюсь» – этим словом он всегда предварял плохие новости. «Боюсь, это копия». «Боюсь, сейчас это никто не купит». «Боюсь, художественной ценности не имеет». «Боюсь, отреставрировать невозможно». Казалось, он искренне печалится вместе с посетительницей – но, если на то пошло, после смерти мамы он почти все время пребывал в печали. «Иди сюда, доченька, – подзывал он меня, сидя за рюмкой. – Ты ведь никуда не спешишь?» И я отвечала: нет, никуда. Он заправлял мне за уши пряди волос, называл меня любимой дочуркой, спрашивал, почему мама нас покинула, – на этот вопрос я не знала ответа, но он спрашивал все равно. Просил простить его, непутевого, говорил, что из нас двоих он здесь взрослый, а я ребенок, а не наоборот, обещал взять себя в руки, наладить жизнь – ну а что остается, что? А наутро принимал душ, брился, выпивал две чашки кофе и шел в лавку и со стороны казался почти прежним.

Миссис Прайс смотрела вокруг, заглядывала в ящики шкафов, гладила по волосам фарфоровую куклу, открывала и закрывала ей стеклянные глаза. Еще один посетитель – ровесник отца, в темно-синем костюме, с огромными часами на руке – подкрался к ней бочком и сказал:

– Вкус у вас, я вижу, отменный. Как по-вашему, стоит спустить шестьсот баксов на эту штуковину? – Он махнул в сторону оленьей головы на стене.

– Для себя? – спросила миссис Прайс.

– Да, – ответил посетитель. – В столовую. Сгодится, чтоб разговор завязать, понимаете?

– Гм… – Миссис Прайс погладила пыльный олений мех, словно пытаясь оценить качество. – Смотря какой разговор.

– Ну, скажем: «Может, выпьем со мной?» – Он пожирал ее взглядом: губы, ноги, грудь.

Миссис Прайс засмеялась:

– Странный вопрос, если человек уже у вас в столовой.

– А вы с юмором, – отозвался ее собеседник. – Люблю таких.

– Между нами говоря, – шепнула она, – по-моему, это почти даром.

– Вот как? То есть да, для меня шесть сотен – не деньги, но я хотел цену сбить. Гляньте-ка, совсем выцвел, – он указал на ценник, – видать, сто лет висит.

– Наверное, спрос на оленей здесь невелик.

– Триста пятьдесят от силы, – продолжал он. – Может, это наглость, но мне плевать, охотничий азарт одолел.

– Ну вы и дерзкий! – сказала миссис Прайс.

– Да, я такой. – Ухмыляясь, он достал из бумажника визитку. – Зайдете ко мне? Вместе оленя повесим.

– Не знаю. Спрошу у мужа. – Она отвернулась и посмотрела на меня, сделав большие глаза.

– Эй, минутку. – Рука с аляповатыми часами потянулась к локтю миссис Прайс. – Про мужа вы не говорили.

– Говорила. Сейчас говорю.

– Нет, с самого начала.

Миссис Прайс высвободилась.

Он сказал, чуть подумав:

– Муж не шкаф, подвинется.

Миссис Прайс засмеялась, но на этот раз по-другому.

– Долгих счастливых лет вам с оленем.

Глаза ее собеседника превратились в щелки.

– Знаете что, – прошипел он, – стервы вроде вас весь женский род позорят.

И был таков.

– Все в порядке? – Я подлетела к миссис Прайс.

– В полном, – заверила она. – Спасибо тебе, солнышко. Спасибо, что обо мне печешься.

– Как он посмел вас так назвать!

– Показал свое истинное лицо. Все они показывают, так или иначе.

– Кто?

– Мужчины, лапочка.

– А-а.

Ей, как видно, не впервой отбиваться от приставаний. Но ведь ей весело было его дразнить, разве нет?

– Столько здесь всего, глаза разбегаются от красоты! – Миссис Прайс открыла дамский чемодан начала века, провела пальцами по бутылочкам с серебряными крышками, по лазурной шелковой подкладке.

– Там есть потайное отделение, – пояснила я. – Вот, видите, здесь кнопочка – нажимаете, и… – Крышка с зеркалом откинулась, а под ней оказалось узенькое углубление.

– Для денег? – спросила миссис Прайс.

– Или для любовных писем.

Женщина с пастушкой приговаривала, заворачивая статуэтку в наволочку:

– Нет-нет, вы тут ни при чем, как же мы сами не сообразили, – а отец отвечал:

– Если найдется у вас что-нибудь еще…

Выходя из лавки, женщина задержалась возле похожей фигурки – молочницы, только целой. Перевернула ее в поисках цены, застыла на миг. И бережно поставила обратно.

– Привет, родная. – Отец поцеловал меня в лоб. – Кто это?

– Миссис Прайс, – ответила я. – Она меня подвезла.

– А-а, та самая миссис Прайс! – Он протянул руку. – Что-нибудь случилось? – На его лице отразилась тревога.

– Все хорошо, – заверила миссис Прайс. – Джастина устала немного. И, пожалуйста, зовите меня Анджела.

– Нил.

Пальцы у отца были черные от полироля для серебра – впрочем, как всегда. Даже сейчас, спустя многие годы после того, как лавку продали, чернота эта, въевшаяся в кожу, никуда не делась.

Мне стало неловко, но миссис Прайс, похоже, не обратила внимания. Когда взгляд отца скользнул по ней сверху вниз, она томно улыбнулась. Воздух вокруг нее был будто наэлектризован. Что-то происходило, но меня это не касалось.

– Спасибо, что подвезли ее, – поблагодарил отец.

– Всегда пожалуйста. – Она тронула одну из хрустальных подвесок викторианской вазы, и остальные подвески отозвались тихим звоном. – У моей бабушки была пара таких. Подрагивали при малейшем движении, бабушка их называла сейсмометрами.

– Система раннего оповещения? – улыбнулся отец.

– Да! – Миссис Прайс залилась смехом.

Подвеска все еще покачивалась, отбрасывая на стену радужные блики. До чего же хороша была миссис Прайс – в сандалиях на пробковой подошве, в юбке из батика, с дымчатыми очками в вырезе блузки! Она поигрывала крестиком на тонкой золотой цепочке, почти незаметной на смуглой коже.

– Очень печально было услышать про маму Джастины, – сказала она. – Про вашу жену.

Отец кивнул и вновь стал прежним, сумрачным.

– Спасибо.

Разговор исчерпал себя.

Глава 4

1984

Мы с Эми выгуливали ее кокер-спаниеля на утесах над каменистым пляжем, туда мы ходили почти каждые выходные, чтобы Бонни набегалась вволю. Вдоль тропы росли чахлые колючие кусты, прибитые к земле жестокими ветрами, шуршали и подрагивали пушистые куртинки фенхеля. Бонни носилась в зарослях дикого льна, и продолговатые, похожие на клювики коробочки с семенами тряслись вовсю. Нам строго-настрого запрещали сходить с тропы, тем более приближаться к обрыву; он был высокий, а внизу плескалась вода с пятнами бурых водорослей. В этой части побережья еще с прежних времен сохранились орудийные площадки и сторожевые вышки – смотрели на залив в ожидании врага, который так и не пришел. Иногда мы туда забирались, чтобы побыть в странной тишине за толстыми бетонными стенами, провести пальцами вдоль ржавых стальных опор. Несколько раз мы встречали здесь миссис Прайс на пробежке, яркую, словно коралловая рыбка, в салатовых легинсах и короткой маечке, розовой, как сахарная вата. В тот день мы старались подгадать, чтобы наша прогулка совпала с ее пробежкой, и обе высматривали ее, каждой хотелось поздороваться первой.

– Расскажи еще раз, какая у нее машина, – попросила Эми.

– Сиденья черные, – начала я, – на ощупь горяченные, я ноги обожгла.

– А еще? – Эми бросила собаке старый жеваный теннисный мячик, и Бонни тут же его принесла. В вышине реяли чайки, чиркая белоснежными грудками.

– Магнитола – она нажала на кнопку, и заиграла музыка, – ответила я.

– Что за песня?

– Про «займемся сексом» и «хочу услышать твое тело».

Эми хихикнула и вновь бросила по ветру мяч.

– А еще?

– Медальон со святым Христофором на приборной панели. И, перед тем как ехать, она глянула в зеркало и подкрасила губы. Розовой помадой, перламутровой.

– А самое главное про машину? Что ты сделала не так?

Эми уже знала – за неделю она меня заставила пересказать эту историю с десяток раз.

– Я хотела сесть не с той стороны, машина-то американская.

– А что миссис Прайс?

– Говорит: «Хочешь, чтобы меня арестовали?»

Мы посмеялись, но я тут же представила себя за рулем: дымчатые очки, на губах поблескивает помада, подпеваю певцу про «хочу услышать твое тело», а там, где не знаю слов, – придумываю.

Я бросила Бонни теннисный мячик, и она пустилась вдогонку. Ветер задирал наши легкие хлопчатобумажные юбчонки, приходилось придерживать ради приличия, хоть мне и нравилось, как вздымается юбка под порывами ветра. Я сорвала веточку фенхеля, растерла в пальцах, втянула терпкий анисовый запах, а далеко внизу волны разбивались о скалы.

– Даже Мелиссе и той не довелось вот так прокатиться, – заметила Эми.

– Это потому что мне нездоровилось, вот и все.

– Нет. Ты у нее теперь в любимчиках.

– Да ну, глупости.

Но Эми все это время присматривалась, подсчитывала.

– В среду она тебя попросила вымыть доску, а утреннюю молитву ты уже два раза читала.

Бонни уронила к моим ногам теннисный мяч, ткнулась носом мне в туфлю и подняла взгляд в ожидании.

– Я вообще об этом не думала, – отозвалась я. И соврала.

– Ты что, слепая? – сказала Эми.

Бонни подтолкнула ко мне носом мяч, и я, размахнувшись, кинула его подальше. Я метила вдоль тропы, но подул ветер и мяч отлетел в сторону скал, подпрыгнул раз-другой и исчез под обрывом. Бонни бросилась вдогонку, приминая лапами траву, и я услышала крик Эми: «Нельзя, Бонни, нельзя!» – а сама застыла столбом. В вышине разом загомонили чайки, словно предчувствуя что-то ужасное, неотвратимое. Бонни неслась прямиком к обрыву, и я зажмурилась, чайки кружили над нами и кричали, и все из-за меня, из-за моей глупости, и что мы скажем дома? Эми меня возненавидит, навсегда, и ничего уже не поправишь – и тут я услышала всхлипы Эми: «Умница. Хорошая девочка», открыла глаза, а она сидит, зарывшись лицом в собачью шею. Конечно же, Бонни не сиганула вниз, не разбилась насмерть, ее остановил слепой инстинкт. И пусть родители всегда запрещали мне сходить с тропы, я бросилась к Эми и Бонни, и мы втроем, припав к земле, смотрели, как с обрыва сорвался камень и полетел навстречу ждавшей его воде.

Мне до сих пор иногда это снится.

Всю дорогу до дома Эми со мной не разговаривала. Взяв Бонни на поводок, она рванула вперед, и я еле за ней поспевала.

– Я не нарочно, – уверяла я. – Эми! Я бы в жизни так не сделала нарочно! Знаешь ведь, как я люблю Бонни! Она для меня все равно что моя собака. Мне папа не разрешает никого заводить, потому что я слишком сильно привязываюсь. Эми! Эми!

Но она будто не слышала. Шла и шла, сурово сжав губы.

– Прости меня, прости, – лепетала я горячечно. – Можешь хотя бы на меня посмотреть? Хочешь, забирай себе мой пенал с мишками. Ты же всегда о таком мечтала. Ну пожалуйста, Эми!

Если Бонни останавливалась что-то понюхать, Эми дергала за поводок. В тот день я должна была у нее ночевать: а вдруг она весь вечер не будет со мной разговаривать? Что подумают ее родители?

На углу ее улицы меня осенило. Эми все шла, не сбавляя шага, но я схватила ее за руку, и когда она попыталась вырваться, я сказала:

– Кое-что еще про машину миссис Прайс.

Эми остановилась, глянула на меня искоса:

– Что?

– Там под магнитолой встроенная зажигалка.

– Подумаешь! – фыркнула Эми. – У папы в машине такая же.

– Ну да, – кивнула я. – Но спорим, он тебе курить не разрешает.

– Что?

– Она просила никому не рассказывать.

– Что не рассказывать?

Бонни поскуливала, тычась Эми в ногу, просила мячик, а никакого мячика уже не было.

– Когда она подкрасилась розовой помадой, – сказала я, – она зажгла сигарету. Ну, знаешь, ментоловую. – Я сочиняла на ходу, но сама верила – миссис Прайс не станет курить что попало. – А потом предложила и мне покурить. – И это тоже казалось правдой.

– Враки! – воскликнула Эми, но я поняла, что теперь она у меня на крючке.

– Она мне дала сигарету, я затянулась и выпустила дым, как в кино. – Я сложила губы трубочкой. – На вкус отдавало мятой. Она была в помаде, но это ничего. Я стряхнула в окно пепел и вернула сигарету, а миссис Прайс велела: никому не говори. Так что и ты никому не говори, ладно?

– Ладно, – ответила Эми. – Хорошо. Не скажу.

К нашему приходу миссис Фан приготовила мое любимое блюдо, курицу в кисло-сладком соусе с жасминовым рисом, и подала в тарелках с синими драконами. По краям тарелок был узор – снежинки и звездочки из прозрачных точек. Миссис Фан говорила: многие думают, что в фарфор вделаны рисинки, а на самом деле это дырочки, заполненные глазурью, и если тарелку поднести к окну, то они просвечивают. Тарелки эти она берегла для самых дорогих гостей.

Миссис Фан попросила меня прочесть молитву, и мы взялись за руки, по-семейному. По словам Эми, католиками они стали лишь ради того, чтобы не выделяться и чтобы ее с братишкой Дэвидом приняли в школу Святого Михаила, однако в церкви они прижились – знали все слова мессы, от начала до конца, и отец Линч их ставил в пример: вот как Божия любовь простирается на людей иной веры. В гостиной у них так и остался алтарь, где они хранили фотографии умерших предков и воскуряли благовония перед статуэтками китайских богов, – особенно мне полюбилась богиня милосердия в сверкающих белоснежных одеждах и в белом венце. Но был у них и столик с фигурками Иисуса и Девы Марии, пластмассовыми, но как будто из сахарной глазури, а на стене – фотография Папы Римского в полный рост, с засохшей веточкой кипариса с прошлогоднего Вербного воскресенья, заткнутой за уголок, и рядом сосуд со святой водой из церковной лавки.

Миссис Фан сказала:

– Ешьте, а то остынет. – И мистер Фан, Эми и Дэвид, взяв палочки, принялись за еду.

Возле моей тарелки тоже лежали палочки. Я пыталась зажать их в пальцах, но они выскальзывали, падали, как при игре в микадо[2]. Наконец я подхватила-таки кусочек курицы, но тут же уронила на колени.

– Забыла вилку тебе положить! – спохватилась миссис Фан, увидев, как я мучаюсь. – Ты ж так не наешься, истаешь от голода! Эми, дай, пожалуйста, Джастине вилку.

– Не пойму, что тут сложного, – удивилась Эми. – Дэвид ест палочками с трех лет.

– Не обижай гостью, – одернула ее мать.

– Миссис Прайс умеет есть палочками, – не унималась Эми. – Она нам показывала, двумя карандашами.