Птенчик

– Она чего только не знает, – заметила я. – Наверное, за границей жила.

– Подумаешь, мама за границей родилась, – ответила Эми. – Папа ее из Гонконга привез.

– Все миссис Прайс да миссис Прайс, – сказала мать Эми. – В последнее время только про нее и слышу.

Бонни, лежа в корзинке, следила за мной большими темными глазами. Эми долго упрашивала родителей завести собаку, и наконец, в день рождения, ее повели в Общество защиты животных, чтобы выбрать щенка. «Я ей жизнь спасла, – не раз говорила мне Эми. – Она меня всегда будет любить».

За ужином мистер Фан расспрашивал меня об отцовской лавке. Супруги Фан тоже держали лавку – «Фрукты-овощи» на Хай-стрит, где высились пирамиды яблок, апельсинов, грейпфрутов, а морковка и пастернак были сложены причудливыми зигзагами. Продавалась там и экзотика вроде кумквата и карамболы, но спросом не пользовалась, даже на распродажах, когда приходило время сбыть все это с рук. На дальней полке пылился заморский товар: бадьян, соевый и устричный соусы, креветочные чипсы, кунжутное масло, чай с настоящими бутонами жасмина – сухими белесыми катышками. Там висели таблички «Руками не трогать» и кривое зеркало наподобие ложки, чтобы открывался обзор всей лавки, до самых дальних уголков. Кажется, сейчас на том месте бургерная, я там была всего однажды – от лавки и следа не осталось. Я постаралась побыстрей уйти.

– Допустим, мне нужен обеденный стол. – Мистер Фан похлопал по столешнице. – С какой стати вместо нового покупать подержанный?

– Не подержанный, – вмешалась миссис Фан, – а антикварный.

Почти вся мебель в их доме была новая, хоть часть и в викторианском духе. В углу гостиной стоял черный лакированный шкафчик – его называли «стоглазым», – ряды крохотных ящичков были испещрены иероглифами. Там Эми хранила фломастеры, ножницы, кукольную одежду, клей, блестки, а в нижних ящиках, повместительней, – настольные игры. Я всегда мечтала там порыться как следует.

– Антикварный стол ненамного дороже нового, – объяснила я, – и качество лучше – из цельной древесины. И не такой, как у всех. Хотя у вас тоже очень красивый.

– Выходит, подержанный дороже нового? – спросил мистер Фан.

– Не подержанный, – поправила миссис Фан, – а антикварный.

– Подержанный, – настаивал мистер Фан. – И дороже.

– Но это не то что подержанные машины. Или одежда.

– Гм… Где он все это находит? Подержанный товар.

– На аукционах, – ответила я. – В газетах, на странице «Продается». Люди часто сами к нему приходят, если у них что-то есть на продажу.

– Если кто-то умер, – сказал мистер Фан.

Об этом я никогда не думала.

Все мамины вещи мы хранили до сих пор – книги, обувь, одежду, швейную машинку, расческу.

– Не знаю, – отозвалась я.

– Если кто-то умер, – пояснил мистер Фан, – то его родные зачастую избавляются от вещей. Хотят выручить денег.

Мамин фен с широким пластиковым раструбом. Мамин велосипед с плетеной корзинкой на раме.

Отец всегда читал в газетах некрологи, некоторые обводил в кружок.

– Я не… – начала я. – Я никогда…

Миссис Фан сказала мужу что-то по-китайски, он посмотрел на меня и кивнул. Больше он не спрашивал, где отец находит товар.

– Как вы управляетесь дома? – спросила миссис Фан. – С папой.

Я поняла, что она имела в виду, хоть она из чувства такта не упомянула о маме.

– Хорошо, спасибо, – ответила я, уплетая курицу в кисло-сладком соусе. Миссис Фан сжала мою руку, положила мне добавки, потом еще, и я съела все без остатка.

– Мы всегда тебе рады, Джастина, – сказала миссис Фан. – Правда, Эрик?

– Всегда, – кивнул мистер Фан. – Когда угодно.

До сих пор об этом вспоминаю.

После ужина мы с Эми играли в «Угадай, кто?» и в «Операцию». У меня дрожали руки, и когда я пыталась что-то достать из больного пинцетом, всякий раз срабатывал сигнал.

– Ты продула! – приговаривала Эми. – Дули-дули, вы продули!

Потом мы пошли наверх искупаться и надеть пижамы – дома у Эми мы до сих пор плескались в ванне вместе. Отец считал, что пора с этим завязывать, но не объяснял почему.

Мы намылились мочалкой-игрушкой Эми – пластмассовым щенком с массажными валиками на лапах и держателем для мыла внутри. Вода в ванне от мыла сделалась белой, как молоко, так что не было видно наших ног, как будто мы русалки в молочно-белом море – мы до сих пор иногда играли в русалок.

– У тебя грудь выросла, – заметила Эми.

– Да ну, – отмахнулась я.

– Выросла. Настоящая. Пора тебе купить лифчик.

Она отвернулась, чтобы я потерла ей спину, и я, откинув ее густые черные волосы, долго водила массажными валиками вдоль ее лопаток, не потому что она была грязная, а потому что приятно.

– Болит она у тебя? – спросила Эми. – Грудь?

– Нет, – ответила я, но вспомнила маму после операции. Толстые повязки, прилепленные пластырем. Шрамы. Окунув пластмассового щенка в воду, я продолжала водить валиками по спине Эми. Чуть выше талии у нее темнели три крохотные родинки – три точки в ряд; интересно, знала ли она про них? Я спросила: – А где вообще покупают лифчики?

– В магазине «У Джеймса Смита». Разденут тебя догола, грудь твою обмерят, общупают и подберут тебе лифчик.

– А ты откуда знаешь?

Эми пожала мыльными плечами.

– Моя очередь. – Я передала ей щенка, мы поменялись местами, и она принялась тереть мне спину.

– Кто у нас в классе самая красивая? – спросила она.

Это была любимая наша игра – расставлять девчонок по красоте. Одна из нас спрашивала: «Кто самая красивая? Кто вторая?» – другая считала до трех, и мы хором выкрикивали ответ.

– Раз, два, три, – посчитала я, и мы обе сказали: «Мелисса!»

На первом месте всегда шла она, за ней обычно Селена Котари, дочь доктора, следом Рэчел Дженсен или Паула де Фриз – после обсуждения, у кого какая прическа и у кого красивей ноги. Обсуждали мы и их недостатки, они тоже могли повлиять на исход, по настроению, – толстый зад, волосы на руках, чересчур мясистые мочки ушей, кривые зубы, краснеет шея во время пробежек на физкультуре. Друг друга мы обычно ставили на четвертое место, в это можно поверить, четвертое место – это справедливо. Но в тот день Эми спросила: «Кто четвертая?» – и я, досчитав до трех, ответила: «Ты», а Эми сказала: «Катрина Хауэлл». Я не стала ни пятой, ни шестой, ни седьмой, а дальше шли уродины: Линн Пэрри, дочь мясника, пахнущая холодными сосисками и колбасой, которую она приносила на завтрак, Ванесса Камински, толстуха.

– А как же я? – спросила я у Эми, когда мы добрались до двузначных чисел.

– Ты? – Эми стала с силой тереть мне шею.

– Ай! Осторожно!

– Кто одиннадцатая? – спросила Эми.

– Раз, два, три… Жанин Фентон, – ответила я.

– Жанин Фентон, – сказала Эми.

– Эми, а я?

– А-а, про тебя-то я и забыла. – Она посадила щенка мне на плечо, столкнула, и тот полетел вверх тормашками в воду. Я смотрела, как он плавает кверху пузом, а внутри у него киснет мыло.

– Я же не целилась в сторону обрыва, – сказала я. – Мячиком.

– А мне показалось, ты нарочно.

– Эми, по-твоему, я такая гадина?

Эми промолчала.

– Да и все равно она ни за что бы не прыгнула.

Тишина. Тут я почувствовала, что вода убывает, услышала тихое журчанье в сливе. Это Эми выдернула затычку, а сама вылезла из ванны.

В ту ночь я долго не могла уснуть. Зашла миссис Фан, поцеловала нас обеих и велела допоздна не болтать, но Эми, похоже, было не до болтовни. С моего матраса на полу видно было, что валяется у нее под кроватью: скомканный носок, открытая книга страницами вниз. Чуть дальше, в пыльной тьме, – кажется, ручка. Я дотянулась до нее, схватила, подтащила к себе, медленно, бесшумно – нет, не моя, откуда ей тут взяться? Я искала везде: дома, в школе, в лавке. Ручка просто-напросто испарилась. Сквозь щель в занавесках струился оранжевый свет фонаря и мешал уснуть, даже если закрыть глаза. Была жара и духота, Эми сбросила одеяло, и оно дыбилось возле ее ног, словно девятый вал. С полки на меня смотрели куклы – Барби, у которой гнулись коленки, и ее сестренка Скиппер, плоскогрудая, с веснушками. Когда мы играли в куклы, ни одна из нас не хотела быть в роли Скиппер.

Вскоре послышались тихие шаги на лестнице – мистер и миссис Фан в мягких тапочках поднимались на второй этаж. Полилась вода из крана, зашуршала одежда, скрипнула дверца платяного шкафа. И дом затих.

– Эми? – шепнула я.

Ни звука.

– Эми!

Призрачным пальцем я коснулась ее призрачной спины.

– Что? – спросила Эми сердито.

– Спишь?

– Угу.

Что-то щелкнуло – это остывала железная крыша.

– Эми?

Недовольный вздох.

– Я что-то сделала не так?

Эми опять вздохнула, повернулась ко мне, но лица в темноте было не разглядеть.

– Стыдно смотреть, как ты подлизываешься к миссис Прайс, – сказала она.

– Что? Я не подлизываюсь!

– Ну, со стороны виднее…

– Как же я подлизываюсь?

– Ну, на машине с ней разъезжаешь.

– Я не напрашивалась, она сама предложила.

– Именно! Ты теперь ее птенчик. Была Мелисса, стала ты. – В голосе ее звенел металл – такого прежде никогда не бывало.

– Да ну!

– Помнишь, что было месяц назад? В начале учебного года ее птенчиком была Паула, потом что-то изменилось и стала Мелисса. Теперь твоя очередь.

Все это я помнила. Никто не знал, в чем провинилась Паула, просто миссис Прайс больше не просила ее вытряхнуть стружки из точилки, застелить газетами лабораторные столы, достать из шкафчика с канцелярией новую коробку мела. Паула делала вид, что ей все равно, но мы-то замечали, каким взглядом она смотрит, когда ее работу выполняют другие – Мелисса и новые птенчики. Избранных всегда было трое-четверо, обычно хорошенькие девчонки, красивые мальчишки, у которых друзей и так полно, кому успеха и без того хватает. Впрочем, иногда она приближала к себе кого-нибудь из ребят-изгоев – и дела у него сразу шли в гору. Да вот совсем недавно это случилось с Линн после того, как ее отец передал для лабораторной работы коровьи глаза. Сначала миссис Прайс поручила ей выбить тряпки, потом – закрыть окна и подмести пол, затем – привести в порядок шкафчик для уроков труда, где лежал всякий хлам: сломанные ножницы, высохшие тюбики клея, обрезки чертежной бумаги. Девчонки стали подсаживаться к Линн на большой перемене, расписывать сердечками ее пенал, а Мелисса даже нарисовала ей лошадь – в этом она была мастер, все мы думали, что когда-нибудь она станет знаменитой художницей. А потом миссис Прайс выбрала себе нового птенчика, и все мы перестали обращать внимание на Линн, а та приклеила картинку с лошадью к крышке парты да так и оставила на память.

– Ты с ней даже говоришь не своим голосом, – продолжала Эми. – Пищишь, как мышь.

– Она мне нравится, – постаралась защититься я. – Что тут такого?

– Да, но у тебя голос делается как у пятилетней. – У Эми вырвался недобрый смешок.

– Может, тебе завидно?

– Ха!

– А вот и завидно!

– Да ну тебя! Тряпки выбивать, тоже мне удовольствие! Мне за тебя стыдно!

– Завидно, завидно!

– Замолчи!

– Сама замолчи!

– Девочки! – Миссис Фан постучала в стену. – Хватит болтать. Спать пора.

С утра мы пришли в церковь, а миссис Прайс уже была там – какой-то юноша придерживал тяжелую стеклянную дверь, пропуская ее: «Только после вас. Проходите, прошу». Она вплыла в церковь, слегка задев юношу, тихонько извинилась, а он широко улыбнулся ей вслед.

– Можно нам сесть с ней рядом, мама? – прошептала Эми. – Можно?

Но семья Фан села на свои обычные места, а миссис Прайс пристроилась по другую сторону прохода, рядом с семейством Камински. Миссис Камински ей кивнула и, должно быть, похвалила ее шелковый шарф, потому что миссис Прайс сняла его и приложила к щеке миссис Камински, а та блаженно прикрыла глаза. Так чувствовали себя все мы рядом с миссис Прайс – и взрослые, и дети. Блаженствовали, прикрыв глаза.

К причастию Эми не пошла: когда весь наш ряд поднялся с мест и мы двинулись к проходу, она осталась сидеть на скамье, скрестив руки. Миссис Фан подтолкнула ее под локоть, но Эми тряхнула головой. Наверное, потому что согрешила, подумала я. Наговорила мне ночью всяких ужасов и теперь пребывает во грехе, а не в благодати, и ей совестно. Миссис Фан глянула на нее сердито и кивком указала на отца Линча.

– Я съела кусочек хлеба, – буркнула Эми. – Как раз перед уходом.

Перед причастием нужно хотя бы час голодать. Нельзя, чтобы рядом с телом Христовым в желудке бултыхались кукурузные хлопья и бекон.

Но я знала, что Эми врет.

Глава 5

1984

Утром в следующую пятницу миссис Прайс понадобился проектор, и Мелисса вскочила.

– Дайте подумать. – Миссис Прайс поводила в воздухе пальцем, не замечая других ребят, не замечая Мелиссы, и наконец остановилась на мне. – Джастина, достанешь проектор?

– Я же говорила, – шепнула Эми, а Мелисса, когда садилась, обожгла нас сердитым взглядом.

Проектор на колесиках стоял в канцелярском шкафу, и я выкатила его на середину класса, включила, направила свет на экран.

– Отлично. Спасибо, Джастина, – улыбнулась миссис Прайс, а я ощутила сладостную щекотку – может быть, я у нее и впрямь теперь в любимчиках?

Мы изучали аборигенов, слушали, какой была Австралия до прихода белых, потому что важно знать о тех, кто на нас не похож. Миссис Прайс была в белой крестьянской блузе, перехваченной бисерным поясом с бахромой на концах. Стоило ей опустить взгляд или моргнуть, веки ее, подкрашенные тенями, вспыхивали, словно серебряные рыбки, – мне до сих пор это снится, – и она была Дебби Харри, она была Оливия Ньютон-Джон, Агнета из «Аббы». Она показала слайд с Австралией и начала чертить на нем красным маркером перемещения аборигенов. Это люди каменного века, объясняла она, одни из самых примитивных на Земле, они не строили поселений, ничего не выращивали, не разводили скот – кочевали с места на место в поисках пищи и крова. Носили с собой лишь самое необходимое, и настоящих домов у них не было, только стоянки. Представьте, говорила она, что вы спите в дупле или в шалаше из коры, да и то если повезет. Когда она рассказывала, тень ее руки ложилась на карту, словно тень грозовой тучи над бескрайней пустыней. Мы записывали, то и дело замазывая ошибки штрих-корректором, но все равно они просвечивали сквозь белое. Представьте, что у вас нет ни мягкой постели, продолжала миссис Прайс, ни телевизора, ни книг, ни игрушек, ни обуви. Только одежда из шкур, а то и вовсе никакой одежды. Ваши отцы ходят за сотни миль обменивать каменные топоры, бумеранги, охру, перламутр. Вы мажетесь грязью, чтобы не кусали москиты, едите змей, ящериц, толстых белых личинок.

Весь класс уже давился от смеха, сморщив носы.

– Спорим, Эми ест всяких гадов ползучих, – сказал Карл.

Мелисса прыснула, и я подхватила.

– Хватит, Карл, – осадила его миссис Прайс.

– Курьи лапки, осьминогов, тухлые яйца… – не унимался Карл.

– Все, спасибо, Карл. (Но не почудилась ли мне на ее губах тень улыбки?)

Когда я украдкой взглянула на Эми, она сидела с каменным лицом. Делая вид, что записывает рассказ миссис Прайс про аборигенов, она рисовала в тетради змею с раздвоенным языком, таким длинным, что он вылез за край страницы.

На следующем слайде была изображена девочка по имени Миллинги. Миссис Прайс читала нам книгу о ней, и мы знали, что мать у Миллинги умерла, а отец, вождь племени, взял двух новых жен, но одна из них не могла иметь детей и бросилась со скалы.

На рисунке Миллинги окунула пальцы в ручей – наверное, собиралась зачерпнуть воды, – осторожно, чтобы не выпить свое отражение, не навлечь на себя безвременную смерть. Она сидела на корточках, обхватив себя свободной рукой, но ясно было, что она голая. Скоро настанет ее черед выходить замуж. Выбрать себе мужа она не могла, «еще при рождении ее обещали Гумере, таков был обычай тех мест, – объясняла миссис Прайс, – хоть нам это покажется странным». Миссис Прайс взяла синий маркер, сняла колпачок. «Когда Миллинги и другие девушки готовились к свадьбе, – продолжала она, – когда постигали тайную женскую премудрость, они приклеивали к телу живых бабочек и танцевали ритуальный танец под звуки диджериду и барабанов из шкурок поссумов». Миссис Прайс начала рисовать на слайде бабочек, и вскоре Миллинги с головы до пят была в крохотных крылышках.

– Но как же она садится? – спросила Паула.

Вопрос был уместный, и все мы ждали ответа миссис Прайс.

– Так же, как все, наверное, – сказала она.

– Но ведь она раздавит бабочек, – возразила Селена.

Миссис Прайс присмотрелась к слайду, склонив голову набок. Мы любили эту ее позу – она означала, что миссис Прайс всерьез думает над нашими вопросами.

– Может быть, она вообще не садится. Танцует себе и танцует.

Да, подумали мы, вполне возможно, почему бы и нет? Если ты, вся в бабочках, мечтаешь о любви, о будущем муже – разве не хочется танцевать и танцевать до бесконечности?

На большой перемене я пошла, как обычно, к ливневым трубам. Паула, Селена и Мелисса уже разлеглись наверху, и их длинные волосы струились по нагретому бетону. Едва я собралась лезть в трубу, Мелисса спросила:

– Умеешь делать колесо с разворотом?

Я вдруг поняла, что обращается она ко мне.

– Да вроде. То есть да.

– Так покажи, – попросила Паула.

Они втроем сели и стали смотреть, а я, поставив на землю коробку с завтраком, заправила блузку, вышла на травянистый пятачок перед трубами и сделала колесо, развернувшись так, чтобы приземлиться четко на обе ноги.

– Неплохо, – одобрила Мелисса.

– Спасибо, – отозвалась я.

Они снова легли, свесив волосы.

Эми, сидя в трубе, уже ела свой завтрак – спринг-роллы миссис Фан. Она подняла на меня взгляд. И продолжала есть.

– Хочешь бутерброд с сыром и салатом? – предложила я.

Эми взяла бутерброд, а мне протянула спринг-ролл.

– Что я говорила, ты теперь ее птенчик.

– Не пойму, что она во мне нашла, – призналась я.

– Но ты ей нравишься. И тебе это нужно.

– Наверное.

– Еще бы! По тебе видно.

Я надкусила спринг-ролл.

– Мама говорит, не наше дело, что думают о нас другие, – заметила Эми. – Важно лишь то, что у нас внутри.

– Не знаю, что у меня внутри.

– Я тоже.

– Но ведь и ты стараешься ей понравиться.

– Ага.

Слышно было, как наверху Мелисса рассказывает о Карле. Он ей нарисовал космонавта – космонавты у него здорово получались – и подвез ее до дома на багажнике велосипеда. А она нарисовала ему лошадь.

– Значит, он теперь твой парень? – спросила Селена.

– Наверное, можно и так считать, – отозвалась Мелисса.

Эми скривилась, словно ее вот-вот стошнит, и я следом. И когда она предложила сыграть в камешки, я согласилась, хоть никогда не могла продвинуться дальше третьего кона и она всегда меня обыгрывала.

На следующем уроке в класс зашел мистер Чизхолм, директор, чтобы прочесть нам рассказ. Заходил он к нам примерно раз в две недели, мы его любили и боялись, за шалости он нас сек, иногда до крови. Макушка у него была лысая, гладкая, летом розовела, он носил маленькие узкие очки и протирал их клетчатым платком. Когда-то он готовился стать священником и, хоть и бросил семинарию – «а это совсем не стыдно, ребята, ничего плохого, если Бог укажет вам истинный путь», – все равно так и не женился. В детстве, рассказывал он нам, он пережил землетрясение в Нейпире[3] и видел женщину в белом платье, застрявшую по пояс под завалами. Она звала и звала на помощь, но вокруг бушевал огонь и никто не мог к ней подступиться. Мать потянула его прочь, велела не смотреть, но он все равно оглянулся – женщина в белом подняла руки, она горела, платье было в огне, и он подумал, что она огненный ангел, а горящие белые рукава – крылья. Цветистые сравнения он любил.

Теперь я ума не приложу, зачем он поделился с нами столь страшным воспоминанием.

Мистер Чизхолм сел на стул у доски и, заложив пальцем страницу в томике Киплинга, начал:

– В одном из соборов Италии в серебряном ковчеге хранится древнее полотно.

Миссис Прайс кивала, теребя крохотное распятие, которое всегда носила на шее.

– Льняное, ручной работы, четыре с небольшим метра в длину, – продолжал мистер Чизхолм. – Оно пострадало от сырости и от пожара четырехсотлетней давности, прожжено в нескольких местах расплавленным серебром. И на нем сохранился отпечаток тела человека, готового к погребению. – Он поерзал на стуле, подался вперед: – Я это видел своими глазами. Ждал шестнадцать часов, а вместе со мной три миллиона человек – все население Новой Зеландии. Зачем я туда поехал, ребята? Зачем отправился на другой конец земли посмотреть на кусок ткани?

Никто не знал; никто не ответил.

– Потому что полотно это не простое, – продолжал мистер Чизхолм. – Это погребальный саван Христа. Туринская плащаница. Сейчас покажу фотографию, а вы передавайте друг другу. Смотрите.

Он протянул открытку миссис Прайс, а та – Катрине Хауэлл с первого ряда. Я вытянула шею, чтобы тоже увидеть.

Грегори Уолш поднял руку.

– Что, Грегори?

– Там была вся страна?

– Прости, что?

– Вы же сказали, все население Новой Зеландии.

Мистер Чизхолм сощурился из-под узких очков.

– Люди съехались со всего света, Грегори, – объяснил он. – Паломники. Я сказал для наглядности, чтобы вы представили, какая там была толпа.

– А мои родители, кажется, не ездили, вот я и спросил, – сказал Грегори.

– Нет. – Мистер Чизхолм переглянулся с миссис Прайс. – Нет. – Он помолчал, обвел класс многозначительным взглядом, и мы снова притихли.

Плащаницу исследовали, продолжал он, делали снимки в ультрафиолете, где видно больше, чем невооруженным глазом. Кровь настоящая – не краска, не чернила. И раны настоящие – следы шипов на лбу, полосы от бича на спине, колотые раны на ногах, на запястьях, на боку. Обнаружили даже пыльцу растений, что цветут в Иерусалиме ближе к Пасхе. А в области глаз остались отпечатки монет – по обычаю, их клали на веки, чтобы покойник не открыл глаза и никого не забрал с собой в могилу.

Эми коснулась моей руки, и я вздрогнула. Эми хихикнула, наклонилась ко мне поближе, уставилась на меня, вытаращив глаза.

Изображение можно разглядеть только на расстоянии от плащаницы, объяснял мистер Чизхолм, вблизи видишь просто нагромождение пятен. А если отойти подальше, все обретает форму: тело распятого, безмятежное лицо. Неизвестно, как возникло изображение – льняные волокна окрасились не на поверхности, а изнутри. Они потемнели, и пигмент невозможно ни растворить, ни осветлить. Некоторые люди – некоторые ученые – считают, что изображение осталось от мощной вспышки света, от лучей, исходивших из самого тела. Мистер Чизхолм раскрыл ладони, и миссис Прайс повела плечами, оглядела всех нас.

– Только представьте, ребята, – продолжал мистер Чизхолм. – Подумайте, что это может означать. Плащаница – свидетельство смерти Христа, но, возможно, и доказательство его возвращения к жизни. Моментальный снимок воскресения.

Эми передала мне открытку, и передо мной предстало лицо мертвого человека – или воскресшего: закрытые глаза, впалые щеки, перебитый нос. Я прочла послание на обороте: Дорогая мамуля, простоял девять часов в очереди, но не зря. Не забывай поливать венерин волос. С любовью, Деннис. Я передала открытку Мелиссе, и та взяла ее, брезгливо морщась.

Потом мистер Чизхолм, открыв сборник сказок Киплинга, стал нам читать «Откуда у носорога шкура». А мы с Эми, загородившись пеналом, красили друг другу ногти белым штрих-корректором. У нее слой получился слишком толстым, но я все равно сказала, что вышло красиво. А потом мы стали вспоминать шутки вроде: «Я тебя лю… любой доской огрею!» Карл нарисовал космонавта, а Мелисса – лошадь. А носорог снял шкуру и бросил на берегу, а когда снова надел, она была набита крошками от пирога, и он катался по земле, и терся, и чесался, но от крошек так и не избавился.

По пятницам после уроков мы с Эми обычно шли вместе в центр города, она – в овощную лавку к родителям, я – в антикварную лавку «Ход времени». В тот день Эми ждала меня, но миссис Прайс попросила меня вымыть доску – пройтись по ней влажной губкой и вытереть желобок для мела. А Мелиссе она поручила закрыть окна, это работа похуже, всего на пару минут, почти не удастся побыть с миссис Прайс.

– Позвоню попозже, да? – сказала я Эми.

– Ладно, – ответила та, но задержалась ненадолго, пока я доставала из желобка мел. Потом ушла.

Пока Мелисса закрывала окна и закрепляла на крюках длинные веревки, я выбивала на школьном дворе тряпки. Когда я вернулась, Мелиссы уже не было, а миссис Прайс, сидя за учительским столом, проверяла наши работы по викторианской Англии, черкая красной ручкой. Я побежала к мистеру Армстронгу, дворнику, за ведром воды для доски. Вода плескалась через край, когда я шла по натертому паркету, – скользить по нему запрещалось, но в конце каждого семестра монахини натирали полы воском, а нам разрешали, привязав к ногам тряпки, кататься по доскам карамельного цвета. Наверху, над рядом вешалок у двери первого класса, в стене была ниша, а там – гипсовая статуя Христа, с ладонью, поднятой для благословения. Статуя была сборная, и руки вращались; то и дело кто-то из ребят залезал в нишу и разворачивал руку Иисуса другой стороной, как для неприличного жеста. Обычно кто-то из учителей вскоре замечал.