Птенчик

Кэтрин Чиджи

Птенчик

Pet by Catherine Chidgey

Copyright © 2023 by Catherine Chidgey

© Марина Извекова, перевод, 2025

© Андрей Бондаренко, оформление, 2025

© «Фантом Пресс», издание, 2025

Посвящается моей сестре Хелен, которая помнит

Глава 1

2014

Знаю, что это миссис Прайс, – но в то же время нет, не может быть, и эта мысль не дает мне покоя. То ли зрение меня обманывает, то ли освещение, то ли память. Для начала: на вид ей чуть за тридцать, слишком молода… кроме всего прочего. И все-таки… те же светлые волнистые волосы, красиво очерченные скулы, даже голос похож.

– Давайте вас усадим, мистер Крив. – Она ведет отца к глубокому мягкому креслу с откидной спинкой. Отец только что из душа, и лицо у него свежее, розовое, щеки гладко выбриты. Чувствую запах одеколона «Олд спайс». До кресла всего несколько шагов; отец ковыляет, тяжело опираясь на ее руку. С виду не скажешь, что она такая сильная. – После душа сразу другим человеком себя почувствуете. – Она останавливает его у кресла. – Чистый, красивый, как и полагается к приходу гостей.

– Я его дочь, – поясняю, – Джастина. – И машинально протягиваю руку, не подумав, что пожать она не сможет, потому что поддерживает отца.

– Наслышана о вас. – Она улыбается, в уголках карих глаз добрые морщинки-лучики. Та самая улыбка из прошлого, те же глаза.

Моя двенадцатилетняя дочь Эмма, сидя на кровати, отколупывает с ногтей конфетно-розовый лак. Отец задерживает на ней взгляд:

– Форму повесила?

– Да, как обычно. – Эмма говорит правду, одежда у нее всегда в порядке.

Отец указывает на Эмму дрожащей рукой.

– Это моя дочь Джастина, – обращается он к сиделке. – Врет и не краснеет. Если к ней в комнату зайти, наверняка форма валяется. Мы ей без конца напоминаем.

Эмма лишь улыбается.

– Я тебе коржиков напекла. – Она ставит судок на столик у кровати. – Имбирных, твоих любимых. – Сколько в ней доброты – совсем как у ее отца.

– А теперь, мистер Крив, нащупайте кресло пальцами ног, – говорит сиделка. – Держитесь за подлокотники… вот так… и садитесь. Замечательно.

Сижу рядом с Эммой на кровати и смотрю, а в горле ком от всегдашнего чувства вины – но я же не могу сама за ним ухаживать. Не могу его причесывать, стричь ему ногти, одевать его и раздевать. Не могу его мыть. А главное, в плохие дни не могу без конца объяснять, что в лавку ему возвращаться не надо, что никто его не грабил, что Эмма не его дочь, а я не его жена, воскресшая из мертвых. Все согласны, что лучше места для него не найти.

– Красавец. – Сиделка заправляет ему воротник рубашки под шерстяную кофту – на самом деле чужую, в прачечной вечно путают одежду. – Хоть сейчас на гулянку, – улыбается она, – безобразничать.

– Как знать, – отвечает отец. – Может, как стемнеет, улизну.

Сиделка смеется:

– Ах вы шалун! Небось в казино? По клубам, девчонок снимать? За ним глаз да глаз нужен, Джастина!

– Ладно, – обещаю, – присмотрю за ним.

Сиделка, кивнув, гладит меня по руке.

– Повезло ему с вами.

Не могу отвести от нее взгляда. Конечно, отец замечает. Конечно, на самом деле он помнит. «Соня», – гласит значок на ее элегантной форменной блузе с цветами, вовсе не похожей на медицинскую одежду. В этом заведении гордятся индивидуальным подходом – пусть, мол, обитатели чувствуют себя как дома. Тем, кто живет в коттеджах, даже разрешено держать кошку или птичку – при условии, что их взяли из дома. Нового питомца после смерти прежнего завести нельзя – да и живет отец не в коттедже, а в улучшенном номере.

– Не буду вам мешать, – говорит Соня.

Хочется с ней побеседовать, спросить, знала ли она миссис Прайс, – но что я ей скажу? Как объясню, что случилось? Притом что у меня было тридцать лет, чтобы все обдумать, разложить по полочкам. Все равно эта история всегда у меня внутри – черная тяжесть давит на сердце, не дает дышать.

– Не забудьте, в три часа в большом зале игра «Любопытные вопросы», – напоминает Соня. – Вам предстоит защищать свой титул.

– Это да, – отвечает отец.

И она уходит.

– Новенькая, – говорю я.

– Дольше пары месяцев ни одна не продержалась, – отвечает отец. – Зарплата у них не позавидуешь.

– Никого она тебе не напоминает?

– Кого?

– Неужели не видишь?

– Кого? – спрашивает Эмма.

– Не понимаю, о чем ты. – Отец, взяв газету, показывает раздел «Недвижимость» – я в поисках нового дома. – Кирпич. – Он тычет пальцем в объявление, обведенное в кружок. – Красивый, прочный. На века.

Итак, сегодня у него хороший день, а из хорошего дня надо извлечь все, что можно, – задержаться подольше в номере или прогуляться с отцом по парку, а парк здесь дивный: скамейки в тени дубов и кленов, роскошные клумбы с розами. Садовники вежливо кивают, а сами что-то подстригают, подравнивают, обихаживают.

Но мне снова двенадцать.

Глава 2

1984

Под вечер я лежала на животе, запустив пальцы в густую выжженную траву, которая росла вдоль забора. Ближе к земле, там, куда не попадали солнечные лучи, стебли белели, словно обглоданные кости. Сновали мокрицы в членистых доспехах, из-под сухого листа выползла сороконожка в поисках нового крова. Я снова бережно укрыла ее листом. Отсюда, из нашего сада на склоне холма, моря не видно, зато чувствуется его запах. Здесь растут пышными куртинами каллы и гортензии, с яблони сыплется мелкая кислая падалица, и никто не спрашивает, как я справляюсь с горем. Трогаю пальцем пустую раковину улитки, дую на нее, и она откатывается в сторону. В чисто прибранном доме, за плотно задернутыми шторами отец сейчас уныло тянет виски под унылые пластинки. Солнце еще жарит по-летнему, припекает шею и плечи, и пора бы уже вернуться в дом, приготовить отцу ужин, пока он сидит в полутемной гостиной и бормочет: «Бет, Бет, Бет». Принести ему говяжьей солонины с капелькой горчицы, как он любит, и картошки в мундире, и мороженого с персиками, с лужицей сиропа на дне тарелки. И пусть он называет меня умницей и говорит, как ему со мной повезло. А потом отдраить до блеска раковину на кухне, вычистить краны, в которых отражается мое лицо, искаженное, словно в кривом зеркале, выгладить кухонные полотенца с птицами, дворцами, географическими картами и, сложив их квадратиками, убрать на полку – но это не сейчас. А пока что можно еще полежать в траве, среди пустых раковин, прошлогодних листьев и безудержного стрекота цикад. Трава сухая, невесомая.

В виске стрельнуло. Я приподнялась, села на пятки, стараясь не потерять равновесие. Все хорошо, хорошо. Наверное, солнце всему виной? Голова гудит, во рту привкус жженого сахара… нет, ни при чем тут солнце, это организм в очередной раз готов меня подвести. Выходит, я не переросла? И от таблеток никакой пользы? Глянула на свои руки – как чужие, и сад тоже чужой, и каллы парят надо мной желтоклювыми птицами, и небо в дымке, точно затянуто пленкой, и мамин голос, пусть быть того не может: Я дома. И вот он, приступ, обрушился на меня сквозь нагретый воздух, пригвоздил к земле.

Очнулась я на диване, лицом к спинке с пуговками, заморгала, и мало-помалу синие, голубые и белые нити слились в знакомый рисунок: девушка на качелях – старомодное платье с оборками, осиная талия, крохотные ножки в туфельках. Ленты развеваются на ветру. Купидоны, бабочки.

Я потерла шишку на виске.

– Бедная ты моя, – вздохнул отец.

– Я была в саду, – вспомнила я. – Или нет?

– Все с тобой в порядке, все хорошо, – заверил он.

– Так почему я здесь?

– Я тебя сюда перенес. На, попей.

– Ничего не помню.

Я глотнула воды и ощутила на языке привкус крови.

Однажды в детстве я спрятала во рту монетку, чтоб не отобрали, – вот что напомнил вкус.

– Я думала, таблетки меня вылечили, – вздохнула я. – Думала, переросла.

– Сходим опять к доктору Котари. Что-нибудь да подберем, путем проб и ошибок.

– Как это?

– Может, придется снова таблетки попить.

– Нет, от них у меня трясучка и во рту пересыхает. Может, подождем?

– Может быть, он другие пропишет – и все будет хорошо.

– Все же было хорошо. Я думала, мне таблетки уже не нужны.

– Прости, родная. – Он плеснул себе еще.

Я спросила сдавленным шепотом:

– А вдруг это случится в школе?

– Миссис Прайс за тобой присмотрит.

– Станут думать, что я урод какой-то.

– Миссис Прайс этого не допустит.

Я помолчала, потом спросила:

– Может, подождем?

Отец со вздохом кивнул.

– Но еще один приступ – и идем к доктору Котари. А то, чего доброго, упадешь и расшибешься. А это нельзя, ни в коем случае.

Остаток того дня помню смутно – зачастую после приступа целые часы выпадали из памяти, – но вот что запомнилось надолго: я смотрю «Лодку любви», положив голову отцу на колени. Под песню в начале капитан Стюбинг глядит в бинокль, бармен Айзек украшает фруктами бокал, а Джули, директор круиза, улыбается на фоне моста Харбор-Бридж в Сиднее, потому что собралась замуж за австралийца, чей акцент на австралийский совсем не похож, и потом он ее бросит у алтаря, потому что неизлечимо болен, а ее слишком сильно любит. А Вики, дочь капитана, со стрижкой точь-в-точь как у меня, стоит на палубе в матроске, и за ее спиной синеет океан. Вики живет на корабле и успела побывать и в Пуэрто-Вальярта, и в Акапулько, и в Масатлане – интересно, как это, жить сразу везде – и нигде?

– Где они? – спросила я.

– Что? – не понял отец.

– Где плывут, в какой они стране?

– Гм…

– А если в круизе кто-нибудь умрет? Что тогда?

– Это же «Лодка любви», здесь не умирают.

– А в жизни?

– Капитан имеет право хоронить людей в море, – объяснил отец. – Он может заключать браки и хоронить.

– Но в море не выроешь яму, – удивилась я. Не шевельнуться, вся отяжелела.

– Все равно говорят «хоронить».

Я знала, что Вики на самом деле намного старше; если смотреть титры в конце и вглядеться в мелкие римские цифры, то станет ясно, что в Новой Зеландии показывают давно прошедший сезон – мы отстали на годы.

Когда пассажиры поднимались на борт, отец ласково трепал меня за ухо, и мне казалось, будто в ухе шумит море.

Глава 3

1984

Наутро мне по-прежнему было нехорошо: голова тяжелая, ноги словно увязли в болоте. Отец разрешил мне остаться дома, но я рвалась в школу, ведь миссис Прайс нам обещала сюрприз и тест, но такой, к которому заранее не подготовишься. Я прихватила свою «счастливую» ручку. Мне привезла ее мама с острова Южного, куда она ездила на пароме незадолго до того, как ей поставили диагноз. Это тебе на память, сказала она и показала крохотный кораблик в корпусе ручки, если ее наклонить, кораблик плывет по зеленым волнам пролива в открытый океан. Я эту ручку берегла, чтобы чернила подольше не кончались, но контрольные всегда писала ею. Мне казалось, она приносит удачу. Ручка-талисман.

– Как думаешь, что за сюрприз? – шепотом спросила я Эми, свою лучшую подругу, когда мы садились за парты.

– Что-то вкусное? – предположила Эми. – Опять домашняя ванильная помадка?

Помадку миссис Прайс уже приносила в класс, в самом начале учебного года. И обещала принести еще, если будем хорошо себя вести – все хорошее вознаграждается. И все в тот день сидели за партами прямо, и слушали, и кивали, и не выкрикивали с места – не ради награды, а чтобы сделать ей приятное. И в городе, и в школе Святого Михаила она появилась недавно и была моложе наших родителей и красивее наших мам, носивших широкие коричневые брюки и прозрачные дождевики. Она смотрела на нас по-особому, с любовью, будто ей не терпится услышать, что мы скажем. Положит тебе руку на плечо, как подруга, наклонится поближе и слушает. Она смеялась, когда мы хотели ее рассмешить, находила для нас добрые слова в нужную минуту. Говорила, какие мы молодцы, как нестандартно мыслим. Придешь в школу с новой стрижкой и не знаешь, к лицу ли тебе, а она встанет, подбоченясь, и скажет: «Смотрите, Дэвид Боуи!» или «Кристи Бринкли обзавидуется!» Попросит одного-двух отцов прийти в субботу починить расшатанные парты и стулья – явятся человек десять с молотками и дрелями. Говорили, что ее муж и дочь погибли в автокатастрофе, но никто не знал точно, когда и как и была ли она с ними в машине, а спрашивать не хотели. По утрам она приезжала в школу на белом «корвете» – руль не с той стороны, на американский лад, ни заднего сиденья, ни багажника – как же она возила продукты из магазина? А может, продукты ей доставляли, как героям сериалов, или она обедала во французских ресторанах, где зеркала от пола до потолка, а в них мерцают огоньки свечей? На запястьях у нее позвякивали стеклянные браслеты, а волосы были светлые, волнистые и длинная челка, как у Ребекки Де Морней в фильме «Рискованный бизнес», который нам смотреть запрещали, потому что он совсем не для детей. На шее она носила золотое распятие с крохотной фигуркой Христа, истощенного, в терновом венце.

Подняв крышку парты, я убрала тетради. В начале учебного года я сделала для них обложки из остатков обоев: полосатые из моей спальни – для закона Божьего, математики, обществознания, природоведения; с фуксиями из столовой – для английского языка и литературы. Обои выбирала мама, в самом начале болезни, пришпиливала к стенам образцы и рассматривала в разное время суток, при разном освещении. Хочу, чтобы дом был идеальным, говорила она. Я тогда не понимала.

Проверила еще раз, лежит ли в пенале с мишками моя «счастливая» ручка.

– Что это у тебя? – спросила Мелисса Найт с соседней парты.

Я показала ей ручку, наклонила, чтобы кораблик поплыл.

– Можно?

Я нехотя протянула ей ручку.

– Осторожней, – предупредила. – Она очень ценная.

У Мелиссы длинные медовые волосы, в ушах сережки, а дома бассейн, и сколько бы мы с Эми ни копировали ее походку и смех, все равно нам не стать такими, как она. Однажды на большой перемене мы отстегнули лямки школьных сарафанов, подвернули форменные блузки и завязали узлом на животе, как Мелисса. Паула де Фриз заметила и что-то шепнула Мелиссе на ухо, но Мелиссе было все равно, она хоть и симпатичная, и с сережками, но не вредина.

Миссис Прайс, стоя перед классом, ждала, когда мы угомонимся. Мелисса вернула ручку.

– Сегодня, люди, – начала миссис Прайс (она называла нас «люди», а не «дети», и это придавало нам взрослости), – мы изучаем строение глаза.

Она поручила Мелиссе раздать всем размноженную на копировальной машине схему – Мелисса была у нее в любимчиках. Несправедливо, но что поделаешь. Распечатки терпко пахли краской, мы водили пальцами по схемам, миссис Прайс показывала, где роговица, склера, сетчатка, зрительный нерв, а потом мы все аккуратно подписывали и чертили стрелки на схеме, где глаз совсем не был похож на глаз. Сосредоточиться было трудно, в голове еще стоял туман после приступа.

– Конечно, – сказала миссис Прайс будто в ответ на наши мысли, – наилучший способ что-то узнать – это увидеть своими глазами, верно?

Она улыбнулась своей особенной улыбкой и направилась вглубь класса, где на лабораторных столах, накрытые полотенцами – как будто это и есть сюрприз, – лежали рядами ножницы, скальпели и еще какие-то небольшие острые инструменты, как в зубном кабинете. Миссис Прайс открыла судок для мороженого, и Карл Параи воскликнул «Клубничное!» своим новым бархатным голосом, который появился у него летом, но миссис Прайс засмеялась: нет, уж точно не клубничное, – а в судке оказались глаза. Коровьи глаза, по одному на двоих.

– Это мистер Пэрри нам передал, по доброте душевной, – объяснила миссис Прайс, – так что будете у него в лавке – не забудьте поблагодарить.

Линн Пэрри просияла: она хранила секрет до конца, и вот миссис Прайс выделила ее среди всех. Мистер Пэрри, здешний мясник, угощал всех ребят любительской колбасой, когда те приходили с родителями в лавку. «Не мешало бы тебя подкормить», – приговаривал он и подмигивал, взвешивая отбивные или натачивая большой блестящий нож. Иногда он дарил нам карандаши, зеленые с металлическим отливом, а сбоку надпись: «Мясная лавка Пэрри, Хай-стрит», но я своим никогда не писала, даже не точила его ни разу, слишком он был красивый. Потом он потерялся.

– Ну что, люди, разбейтесь на пары, – велела миссис Прайс, и Эми схватила меня за руку и вцепилась крепко, до боли.

– Что-то мне не хочется, – шепнула она, но миссис Прайс уже раздавала столовой ложкой глаза, а ребята занимали места за лабораторными столами. Мне чудилось, будто все это я уже видела: лотки, сверкающие ряды инструментов, мертвые глаза глядят во все стороны. Рука тянется за чем-то острым. После приступа меня часто одолевали странные мысли, я гнала их прочь.

– Для начала, – сказала миссис Прайс, – обрежем лишнее – все ошметки по краям, так? Можно ножницами или скальпелем. Это остатки века и глазодвигательных мышц.

Я протянула Эми ножницы, но она мотнула головой.

– Не бойтесь, держите крепче, – подсказывала миссис Прайс, проходя между рядами. – Смелей, он прочный. Молодец, Мелисса. Молодчина, Линн! – Положив руку Линн на плечо, она смотрела, как та аккуратно срезает клочки плоти.

Придерживая наш образец, я взяла ножницы. Руки-ноги до сих пор были свинцовые.

– Зрительный нерв не трогайте, – предупредила миссис Прайс. – Вот этот обрубочек сзади, без него корова не видит.

Глаз был на ощупь скользкий, как виноградина, которые мы с Эми чистили, когда играли в рабынь. Мне казалось, я вижу ресницы. Я сдвинула обрезки на край лотка.

– А сейчас посмотрите на роговицу. Все нашли роговицу? Видите, она мутно-голубая, такой она становится после смерти. При жизни она прозрачная, как пластиковый пакет с водой, чтобы пропускать свет.

– После смерти? – переспросила Эми. – После смерти? – И перекинула через плечо толстую черную косичку, словно боясь ее испачкать.

– Ха! – Карл повертел коровьим глазом перед ее лицом и замычал.

Миссис Прайс показала, как разрезать глазное яблоко ровно пополам, не повредив хрусталик. Я боялась, как бы от отвращения меня не накрыл новый приступ, но оказалось, это все равно что резать курятину для запеканки или трогать мясистое брюшко улитки, а студень внутри глазного яблока не противней яичного белка. И до чего же легко глаз распался пополам, на два полушария – расколотый мир. Миссис Прайс показала нам слепое пятно, где зрительный нерв проходит сквозь сетчатку и нет световых рецепторов. В этом месте мы ничего не видим, объяснила она, но мозг заполняет пробелы – разве не чудо? Разве не удивительно все устроил Бог?

Эми, осмелев, склонилась над столом, тыча иглой в хрусталик.

– Постарайтесь все запомнить, люди, – напутствовала миссис Прайс. – Возьмите на заметку. Это важно.

Затем мы, вырезав роговицу, рассматривали зрачок, и миссис Прайс рассказала, что зрачок по-латыни pupilla, это означает «куколка», потому что в чужих зрачках мы видим свое крохотное отражение. Я проверила – и впрямь отражаюсь в зрачках у Эми, девочка-тень в черном кружке.

– Видите, зрачок – это просто дырка, – сказала миссис Прайс. – Нам кажется, будто там что-то плотное, черный шарик, а на самом деле там нет ничего.

Стоявшая со мной рядом Мелисса побледнела, ни кровинки в лице. Ее вывернуло наизнанку – не отскочи я вовремя, она забрызгала бы мне туфлю. На полу между нами расползлась противная едкая лужа.

– Ах ты зайка моя! – воскликнула миссис Прайс. – Пойдем-ка, присядь. – Она усадила Мелиссу на стул у доски, принесла ей воды.

– Простите меня, пожалуйста, – выдохнула Мелисса.

– Глупости. – Миссис Прайс погладила ее по голове. – Бог создал некоторых из нас более чувствительными, чем все остальные, и это чудесно, правда? Никогда не надо за это извиняться.

Мелисса кивнула, лицо у нее было бледное и прекрасное, словно лик святой, а мы смотрели, и каждый из нас мечтал сидеть на стуле у доски, чтобы миссис Прайс гладила его по голове и говорила тихим ласковым голосом, – жаль, никто не додумался сблевнуть.

– Эй, Джастина, – шепнул Карл и, когда я обернулась, сунул мне руку за ворот. Что-то мокрое, холодное скользнуло под блузку. Наверняка он ждал, что я завизжу.

– Это что, коровий глаз? – спросила я.

Карл не мог ответить, он давился от смеха.

Я выдернула из-за пояса подол блузки, и глаз плюхнулся на пол сгустком слизи, словно от меня оторвался жуткий кусок.

– Ну и придурок ты, Карл, – сказала Эми, но вряд ли всерьез, потому что мы обе считали его красавцем, маорийским Джоном Траволтой, и писали его имя шариковой ручкой на плечах, на ногах – там, где под одеждой не видно.

Я заправила блузку и вновь принялась за дело – стала отделять слепое пятно от сетчатки.

– Ну что, люди, мне нужен доброволец, – объявила миссис Прайс. – Кто уберет? – Она указала на лужу.

Ни одна рука не поднялась.

– Мы же с вами одна команда, – продолжала она. – Одна семья. Мы помогаем друг другу.

Тишина.

– Или мне самой кого-то назначить?

– Я уберу, – раздался голос со мной рядом.

И на прекрасном лице миссис Прайс расцвела улыбка, ради которой мы готовы были на все.

– Эми! Спасибо, птенчик мой. Иди попроси у мистера Армстронга ведро и тряпку.

На большой перемене мы побежали на игровую площадку, где все было огромное, словно в саду у великана: исполинские тракторные покрышки, вделанные в бетон, ряд ливневых труб, в которые можно залезать, гигантские деревянные катушки для кабеля и канат, слишком длинный, на опасной высоте – когда скользишь по нему вниз, саднит ладони. Девочки помладше играли в резиночку – две стояли, натянув резинку на лодыжки, потом сдвигали ее все выше, а остальные по очереди прыгали и распевали: «Опа, опа, Америка, Европа! Раз-два, три-четыре, ноги выше, руки шире!» Путались в резинке, распутывались. Чуть поодаль, на лужайке, ребята собирали скошенную траву и строили из нее стены высотой с ладонь. «Здесь будет гостиная. Здесь спальня. Вот кухня. А это дверь». Те, кто понапористей, распределяли роли: «Я мама, ты малыш. Я старшая сестра, ты бабушка. Ты папа, а я грабитель. Слушайся меня». Мы с Эми залезли в ливневую трубу, привалились к прохладным сводам. Открыли коробки с завтраками, и я угостила Эми бутербродом с сыром и пастой веджимайт[1], а она меня – паровой булочкой со свининой. Обычно Эми тоже приносила с собой бутерброды или рулет с начинкой, как все, – она просила маму не давать ей в школу китайскую еду, но иногда миссис Фан все-таки давала ей остатки от ужина. Это были мои любимые дни, мы всегда делились друг с другом. Слышен был разговор Мелиссы и Паулы, которые загорали на трубах.

– Вот ужас, – говорила Паула, – ты точно не заболела? Может, сходишь в медкабинет? Надо убедиться, что ничего серьезного.

– Это из-за глаз, вот и все, – объяснила Мелисса. – Когда коробку открыли, от них так воняло!

– А по-моему, они вообще не пахли, – возразила Паула.

– Да ну! Я ими насквозь пропиталась – и волосы, и одежда, и кожа… всюду эта вонь!

– Ничего такого не помню.

– Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

– Не помнишь, от них пахло? – шепнула я, и Эми мотнула головой. Наверное, мозг посылал Мелиссе ложные сигналы, как у меня перед приступом всегда появлялся во рту вкус жженого сахара, но о приступах думать не хотелось. Не может быть, чтобы они вернулись. Не может быть.

– Она меня назвала «птенчик мой», – сказала Эми.

Я и сейчас представляю, как она сидит рядом, прижав к груди колени. А лучше бы не вспоминать.

– Что? – переспросила я.

– Миссис Прайс. Назвала меня «птенчик мой». В первый раз в жизни.

Ради нее мы на все были готовы.

На следующем уроке миссис Прайс сказала:

– Надеюсь, люди, вы сегодня слушали внимательно. Сейчас будет небольшой тест – просто проверим, помните ли вы новые термины. Эми, раздай, пожалуйста, листки.

И все поняли, почему она выбрала Эми, – Эми убирала за Мелиссой. И я подумала: зря я не вызвалась – кто знает, какие привилегии теперь получит Эми. Но когда Эми протянула листок Карлу Параи, он понюхал край, за который она держалась, и скривился: блевотиной несет! – и весь класс покатился со смеху, хоть миссис Прайс и сказала: ничего смешного.

– Итак, вам нужно всего лишь подписать на схеме части глаза, – объяснила она. – Работы минут на пять, не больше.

Я полезла в пенал за своей «счастливой» ручкой – а ручки нет. Ни в пенале, ни в парте, ни на полу. Нигде.

– Начали, – велела миссис Прайс, и все взялись за работу. Кроме меня. Я подняла руку, еле-еле, она казалась вдвое тяжелее.

– Что, Джастина?

– Не могу найти ручку.

Смешки.

– Разве нет у тебя запасной? Или карандаша?

– Это моя любимая ручка.