Проверка моей невиновности

И вновь поначалу никакого ответа. Ребекка перевернула несколько страниц и набрала еще несколько слов в ноутбуке.

– Работа сама по себе вознаграждение, – наконец произнесла она. – Мало что приносит столько удовлетворения, как посвящение себя цели, в которую веришь. Но такому цинику, как ты, этого, подозреваю, никогда не понять.

– Цинику?

– Именно. Вот кем тебя считали в Кембридже, и ничего, судя по всему, с тех пор не изменилось, если можно о чем-то судить по твоим… сетевым излияниям.

Вместо того чтобы отвечать на это, Кристофер задумчиво проговорил:

– Надо полагать, это непросто – работать на человека с такой… ну, с такой сложной жизнью. Он с женой номер три сейчас, верно? Или четыре?

Ребекка одарила его еще одним презрительным взглядом и продолжила стучать по клавиатуре.

– Надеюсь, Роджер хорошо с тобой обращается, вот и все, – добавил он. – Надеюсь, не воспринимает тебя как должное.

– Я понятия не имею, что ты имеешь в виду, – произнесла она.

– Просто думаю, – отважился Кристофер, – если ты собираешься продать свою душу ради кого-то…

Ребекка захлопнула ноутбук.

– Про душу мою ты не знаешь ничего. Вообще ничего. – Встав и опершись на стол, она продолжила: – То, что в очень далеком прошлом мы с тобой вместе учились в Кембридже, не означает, что мы обязаны разговаривать друг с другом сорок лет спустя. Ты мне в те-то времена не нравился, а сейчас не нравишься и подавно. Роджер – хороший человек, его мотивы и поступки ты постоянно толкуешь для своих читателей, уж какие они там у тебя есть, превратно. Если ты попытаешься хоть как-то помешать его работе со своими дурацкими притязаниями на так называемую самиздатскую журналистику, безразличие, которое я к тебе испытываю, превратится в нечто совершенно иное. Оно превратится в ненависть. Роджер, так вышло, – средоточие моей жизни. Я не собираюсь за это извиняться, а толковать ты это можешь как угодно. Мне в самом деле безразлично, что ты обо мне думаешь. Знаю же я одно: мне незачем стыдиться ничего из сделанного в моей жизни – что для Роджера, что для группы “Процессус”.

Кристофер слушал эти слова бесстрастно, впитывая их, впуская их в себя, а затем сказал:

– Правда? – И продолжил: – Какая жалость, что больше нет в живых Пола Дейнтри и своими взглядами на это он не поделится.

Ребекка вытаращилась на него в ярости, не способная уместить в уме, что́ она услышала.

– Пошел вон, – только и сказала она.

Кристофер встретился с ней взглядом на миг-другой, а затем встал и покинул библиотеку. Она смотрела ему вслед не мигая. Выражение ее глаз описать можно было исключительно как смертоубийственное.

3

Следующие два часа Кристофер провел у себя в номере – писал заметки, а потом облачился в костюм и неспешно направился в основное здание на ужин.

Вестибюль вновь оказался запружен. Едва ли не тотчас определил Кристофер хозяина гостиницы – Рэндолфа Ведэрби, тот стоял в обществе шестерых или семерых гостей. Коренастый самоуверенный мужчина, чья копна темных вьющихся волос подозрительно походила на парик, Рэндолф (заставить себя считать его “лордом Ведэрби” Кристофер был решительно не в силах) вещал для этого кружка гостей, показывая на выразительные детали убранства и одновременно отвлекая их внимание от пятен сырости и осыпавшейся штукатурки. Судя по всему, происходила небольшая неофициальная экскурсия. Кристофер предположил, что участвовали в ней строго по приглашению. Тем не менее, топчась чуть поодаль от компании, он сумел незаметно к ней пристроиться, и когда все с Рэндолфом во главе отправились в Восточный коридор, Кристофер эдак невзначай проследовал за ними, а дополнительного участника похода никто вроде бы и не заметил.

Экскурсоводом Рэндолф оказался увлеченным. Он останавливался перед каждым семейным портретом и, просвещая гостей, предлагал развернутые биографии своих предков. Отыскался здесь, к примеру, Таркин, 7-й граф Ведэрби, в окружении потомства; все они, как впоследствии выяснилось, зачаты были конюшенным Джеймзом во время многочисленных отлучек графа в Индию, где он присматривал за своей чайной плантацией. Имелся и снимок Джолиона, 9-го графа Ведэрби, позирующего с двумя африканскими львами, которых он только что убил, – снимок этот был сделан за несколько секунд до того, как третий лев, таившийся в зарослях позади, выпрыгнул оттуда и откусил графу голову. Далее – Джульетта, 6-я графиня Ведэрби, позирует с попугаем, которому, согласно яростно оспаривавшемуся завещанию, ее полоумный супруг позднее оставил все имение. А вот стеклянная витрина с коллекцией японских кухонных ножей, стибренных у их законных хозяев Флорианом, 8-м графом Ведэрби, во время его пятнадцатилетнего пребывания в той стране, – красивый и вместе с тем смертоносный набор бритвенно-острых инструментов, предназначенных для шинковки, очистки и филетирования, и один из них оказался очень кстати, когда в 1893 году, после унизительного поражения на крокетной лужайке, граф решил совершить ритуальное харакири. Вкратце, по ходу экскурсии становилось все более очевидным, что история семейства Ведэрби в целом сводится к череде прискорбных эпизодов, в первую очередь характеризующихся насилием, душевным недугом и неукротимой страстью к эксплуатации всех и каждого, кто оказался слабее самих Ведэрби.

Однако оказалось, что нынешний граф вовсе не глух к современным тенденциям. Проходя мимо небольшой пустой витрины, у которой коридор резко поворачивал, он сказал:

– А вот в этой витрине когда-то размещался австралийский трофей, который 9-й граф привез с собой из Нового Южного Уэльса. Маленький бумеранг. Мы решили, что оставлять себе предмет, по праву принадлежавший аборигенному народу, неприемлемо. И поэтому в начале этого года мы его вернули.

Сколь великое ликование случилось в Ведэрби-холле, когда этот маленький предмет без всякой финансовой ценности был обнаружен в малоиспользуемом шкафу кем-то из персонала уборщиков, Рэндолф не заикнулся. Во времена, когда хозяева домов, подобных этому, за их сомнительные роли в колониальной истории Британии стали попадать в лучи все более пристального общественного внимания, сделать примирительный жест на публику, выгодно освещенный в СМИ, показалось замечательно удачным. Бумеранг отправили старейшинам народа вираджурай в обстоятельствах тщательно инсценированной фотосессии с участием самого Рэндолфа Ведэрби.

Возможно, граф и считал, что о том, на каком историческом счету его семейство, ему беспокоиться незачем, однако самодовольство его не пережило слегка нервного разговора с Кристофером ближе к концу экскурсии.

Группа собралась перед обширным полотном, на котором изображался галеон у причала в оживленной гавани. Картина таилась в затененном конце одной из угрюмых лестниц Ведэрби-холла. В свое время, должно быть, работа впечатляющая, однако века обошлись с ней немилосердно: краски поблекли, и небеса и море стали теперь едва ли не одинакового оттенка серого, а большинство мелких деталей уже и не разобрать. Впрочем, кое в чем Рэндолф не сомневался.

– Имя человека, стоящего вот здесь на полуюте, – сказал он, – Септимус Ведэрби, и назвали его так, потому что он был 5-м графом. (Познаниями ни в математике, ни в латыни семейство, судя по всему, не блистало.) Сомнений в этом никаких нет, потому что до сих пор можно разглядеть вышитый у него на жилете герб Ведэрби. Гавань определяется как Бристоль, а время – возможно, конец XVII века или же XVIII, ранние годы. Похоже, судно вскоре отправится в очередной вояж. Граф изображен смотрящим в телескоп в юго-западном направлении, а весь груз уже надежно убран в трюмы, и все готово к отплытию. К сожалению, название судна, когда-то различимое на носу, ныне прочесть трудно. Однако по оставшимся читаемым буквам можно довольно уверенно сделать вывод, что судно именовалось “Горацией”.

Тут Кристофер, в ком проснулось любопытство, выступил вперед и сказал:

– Не возражаете, если я взгляну поближе?

– Конечно, не возражаю, – ответил Рэндолф.

Кристофер вгляделся в название, выведенное на носу корабля, а затем извлек телефон и навел его фонарик на тот же самый участок полотна. Через несколько секунд пристального изучения он отступил от картины и сказал:

– Что ж, я могу ошибаться, однако это, на мой взгляд, на “Горацию” не похоже.

– Правда?

– Больше похоже на “Генриетту”.

Он вновь подсветил картину, чтобы и Рэндолф мог присмотреться поближе.

– Да, – согласился 11-й граф. – Да, возможно, “Генриетта”. Ну, невелика разница…

– Как раз таки велика, – сказал Кристофер. – Еще как велика. Позвольте? – И, уже не спрашивая дальнейших разрешений, он сделал несколько снимков картины, особенно сосредоточившись на носу корабля.

– В чем же эта разница состоит? – осведомился Рэндолф.

– Потому что “Генриетта”, – ответил Кристофер, продолжая отщелкивать один снимок за другим, – была одним из самых известных работорговых судов конца XVII века. – Он сделал еще три фотографии и выпрямился, обращаясь к Рэндолфу и не замечая, что лицо у того побелело. – Оно затонуло у берегов Ямайки в 1705 году, успев совершить едва ли не дюжину рейсов с живым товаром. До сего дня мы не знали, кто стоял за торговой компанией, владевшей этим кораблем. Что ж, похоже, тайну можно считать раскрытой.

Поначалу утратив дар речи, Рэндолф наконец вернул себе кое-какие речевые способности, однако не умение связывать слова в цельную фразу.

– Я… Но… но… Но я… Уверен, вы заблу… В смысле, вы, должно быть, ошиблись… Моя семья, Ведэрби, мы никогда… Мне кажется, у вас со зрением что-то…

Он еще раз всмотрелся в тот самый участок полотна, взбудораженно дрожа с головы до пят. Между тем кто-то из гостей выступил вперед и произнес:

– Позвольте-ка, Рэнди, а кто вообще такой этот малый? Когда мы встретились в вестибюле, нас было всего шестеро. Этот дружочек взялся словно из ниоткуда.

– Да, – подтвердил кто-то из друзей графа. – Он вроде как пристроился. Вот не было его, не было, и вдруг – взялся.

– Точно, – сказал Рэндолф, выпрямляясь и оборачиваясь. – Вы, к чертям, кто такой вообще?

– Меня зовут Кристофер. Кристофер Сванн. Участвую в конференции – как и вы все, надо полагать.

Обращаясь к небольшому кружку наблюдавших, Рэндолф сказал:

– Позвольте мне пару мгновений наедине с этим джентльменом? – И, когда все ушли, повернулся к Кристоферу и вымолвил: – Слушайте, скажу вам начистоту – по-моему, вы всё тут превратно поняли. Совершенно превратно.

Кристофер расплылся в мягчайшей улыбке.

– Мне так не кажется. Более того, если взглянуть на это фото… – он протянул Рэндолфу телефон, – название можно прочесть еще отчетливее. Я понимаю, вам от этого неловко. Никому не понравится напоминание, что богатства его семьи имеют в своей основе нечто подобное. Если это вас как-то утешит, скажу, что вы вовсе не единственный. Полагаю, множество людей постепенно прозревает насчет того, что роскошные музеи-усадьбы наши[21] в большинстве своем возведены на спинах рабов.

– Вот именно! – воскликнул Рэндолф, пытаясь нащупать свойский тон человека бывалого и с этим слегка недотягивая. – Ну что ж… слушайте, будьте славным малым и сотрите уж эти снимки у себя из телефона, а?

Кристофер минуту-другую обдумывал это.

– С чего бы?

– Да просто… Между нами, я сейчас подаю заявки на финансирование, чтобы немного привести это место в порядок, и… Ну, вы же понимаете, каков сейчас климат. Все с недавних пор такие чертовски пробуднутые. Им стоит только унюхать что-нибудь подобное – что угодно, связанное с работорговлей, – так они сразу все равно что твой умирающий лебедь.

– Хм-м. – Кристофер вновь улыбнулся. – Я, конечно, очень сочувствую. Но… Как-то вот все не идет из головы, что моим читателям эти снимки покажутся очень интересными.

Рэндолф сделался, если такое вообще возможно, еще белее белого.

– Читатели? Вы не журналист ли часом?

Кристофер кивнул.

– Теперь в основном онлайн. И тем не менее, с учетом пары сотен тысяч просмотров в месяц, я, похоже, занимаюсь чем-то правильным. – Он сунул телефон в карман пиджака. – За экскурсию в любом случае спасибо. Чрезвычайно познавательно. Не хотелось бы, чтоб те японские ножи оказались в каких попало руках, согласитесь?

Как раз за ужином в тот вечер Кристофер впервые мельком и увидел Эмерика Куттса и Роджера Вэгстаффа. Они сидели за главным столом, между ними – лорд Ведэрби, и, примерно когда подали основное блюдо, судя по их заговорщицкой близости, а также по взглядам, которые они время от времени бросали в его сторону, Кристофер уверился: он – предмет их разговора. Несомненно, они все сочли его источником неприятностей, каждый по-своему.

Наутро, после завтрака, его ждал сюрприз. Он шел мимо стойки портье на первое заседание конференции (которое предполагалось в зале, обустроенном в конюшне), и тут его окликнули:

– О, мистер Сванн?

Он обернулся и увидел, что его подзывает к себе администраторша.

– Да?

– Просто хотела сказать, что ваш новый номер готов к заселению.

Она протянула ему ключ, приделанный к тяжелому медному грузу с кистями.

Кристофер приблизился и неуверенно принял ключ.

– Мой… новый номер?

– Да. Девятый. На первом этаже. Можете вселяться хоть сейчас, если желаете.

– Но… что-то не так с тем моим номером?

– Нет. Просто лорд Ведэрби сказал…

Тут объявился сам лорд Ведэрби – ловко возник из кабинета где-то позади стойки портье.

– Доброе утро, мистер Сванн. Я счел, что вы предпочли бы располагаться в главном здании. В гуще событий, так сказать. Девятый номер – прекрасные старинные покои. Вам там будет очень удобно. А поскольку у нас случился неожиданный отказ от участия…

– Что ж… – Кристофер осознал, что опешил. – Это очень любезно, однако я вполне устроился во флигеле.

– Ваши вещи уже перенесли, – сказал граф.

– Правда?

– Да. Пока вы завтракали, я позволил себе отправить к вам человека с этой целью.

Кристофер промолчал, не понимая, что обо всем этом думать.

– Ключ от номера во флигеле можете не возвращать, – сказал лорд Ведэрби. – Он уже заблокирован.

Тон у него был безупречно учтивый, даже услужливый. Но когда он собрался вернуться в кабинет и на прощанье кивнул Кристоферу, взгляд его читался иначе. В нем была холодная непроницаемость с оттенком не учтивости, а чего-то совсем иного. Чего-то гораздо более опасного. Чего-то убийственного.

4

В десять часов в то утро конференция началась в единственно возможном порядке – с приветственной речи сэра Эмерика Куттса. И пусть он теперь был уже несколько стар и давным-давно покинул академический пост в колледже Св. Стефана, сила риторики в старом философе не угасла. Речь его в основном взята была из его наиболее известной книги “Как я стал консерватором”. Кристофер с ней был знаком, но подозревал, что многие присутствовавшие в зале – в большинстве своем на немало лет моложе его самого – этот эпохальный труд одного из отцов-основателей движения никогда не читали. Но все равно слушали в зачарованном безмолвии, как профессор Куттс проигрывает знакомую пластинку. Катастрофа выборов 1945 года и приход к власти лейбористского правительства, намеренного устроить мощное, всеохватное государство всеобщего благополучия, опорой которого должна была выступить Национальная служба здравоохранения, – начало, иными словами, британской “культуры зависимости”. Сокрушительные события Суэца в 1956-м с их смертельным ударом по британской уверенности в себе. Чудовищный выбор 1973 года о присоединении к Европейскому экономическому сообществу. Неостановимое укрепление профсоюзов, которые к концу 1970-х держали страну за горло. Почти все это Эмерику довелось наблюдать самолично. Адама Смита и Эдмунда Бёрка[22] он читал в юные годы и вскоре пришел к выводу, что в идеальном обществе долг политика сводится к тому, чтобы просто стоять в сторонке и как можно меньше лезть в равновесные, гармоничные дела свободного рынка. Однако к 1979 году Великобритания от идеального общества была далека. Уступив свою независимость сперва профсоюзам, а затем европейской бюрократии, страна оказалась в незавидном, отчаянном состоянии. Великий кризис требовал великой политической фигуры – и она, конечно же, выступила вперед.

– Я не был безоглядным обожателем миссис Тэтчер, – сказал профессор Куттс публике (кое-кто полушутя освистал это заявление). – Однако за десять лет мы очень сблизились. Она частенько вызывала меня к себе в номер десять за политическими рекомендациями, и у меня была возможность непосредственно посмотреть, как работает ее ум. Ей не хватало воображения – возможно, не хватало даже сопереживания. Определенные сферы жизни – например, культура, книги, музыка и искусство – ее не интересовали. (Кстати, в том и состоит настоящая причина того, почему столь многие творческие личности – особенно писатели – ее не выносили.) Но в большинстве черт она была непоколебимой – непоколебимой в приверженности собственной стране, непоколебимой в решимости служить британскому народу, но превыше всего непоколебимой была ее любовь к свободе. Никогда не забывайте, чего удалось добиться для Восточной Европы и Советского Союза ее неустанными усилиями… Свобода, – продолжал профессор Кутс, – есть самая суть того, что означает “быть консерватором”. Это означает, конечно, свободу в рамках закона. Но если люди пишут законы несправедливые, для британского образа жизни не подходящие, нам нужна свобода лишать таких людей власти. Вот почему наше решение 2016 года покинуть Евросоюз оказалось единственным и сокрушительным ударом в пользу британской свободы со времен Великой хартии вольностей[23]. (Аплодисменты.) История XX века преподала нам страшнейшие уроки того, что может случиться, если во имя социалистического идеализма свобода окажется у нас отнята. Но уроки эти выучили не все. Современные левые постоянно ищут все новые и новые коварные способы ограничить свободы независимого индивида. Ныне кажется, что цель их – захватить полную власть над тем, что́ мы говорим, и даже над тем, что́ мы думаем. Культура отмены. Политическая корректность. Ползучая “пробуднутость”. Если у вас какие-нибудь не те воззрения, вам нужно заткнуть рот и покарать вас. Но это не по-британски. Британцы верят в свободу мысли и свободу слова. Британцы говорят то, что у них на уме, и не станут иметь ничего общего с тем, кто пытается их остановить.

Эти соображения, а также подобные им приняты были скорее с одобрением, нежели с откровенным восторгом. Среди делегатов Эмерик Куттс был явно фигурой чтимой, пусть и не все отчетливо понимали, кто он такой. Зато гораздо больше и признания, и воодушевления досталось от публики следующему оратору – Роджеру Вэгстаффу, взошедшему к трибуне под продолжительные аплодисменты и приветственные крики.

Он сделал всего несколько вступительных замечаний, касающихся политических событий последних двух дней.

– Дамы и господа, – сказал он, – мы планировали иначе, однако так складывается, что эта конференция происходит в поразительной точке британской новейшей истории. Впервые за много лет у нас в премьер-министрах настоящий консерватор. (Аплодисменты.) Премьер-министр, которой не страшно решиться на снижение налогов, минимальное правительство и урезать вмешательство государства в наши жизни и наше предпринимательство. Премьер-министр, которая вернет Британию на ее рельсы!

После этих слов, которые опять оказались встречены бешеными аплодисментами и криками “Вперед, Лиз!”, Вэгстафф взялся представлять первую коллективную дискуссию конференции – четырехсторонние дебаты на тему “Британская Национальная служба здравоохранения: есть ли у нее будущее?”.

В дискуссии участвовали парламентарий-тори, журналист “Телеграфа”[24], врач-отщепенец, а ныне медиаперсонаж, соорудивший себе из этого выгодный второй источник доходов, – и сам Роджер. Кристофер внимательно слушал эту дискуссию и вел подробный конспект, но по истечении часа у него не возникло ощущение, что он узнал хоть что-то новое. Ему стало интересно посмотреть, решится ли Роджер, осмелев в этой обстановке, выложить начистоту все свое видение перспектив британского здравоохранения. Ответ на этот вопрос оказался таков: пока нет. В сегодняшней дискуссии фигурировало очернение НСЗ как “священной коровы”, которую “фетишизируют” британские левые. Шел разговор о невозможно длинных списках-очередях, неэффективной бюрократии, хронической нехватке медперсонала. Большинство этих бед, заподозрил Кристофер, были сознательным результатом решений, измышленных для того, чтобы подготовить НСЗ к ее неумолимой участи – полномасштабной приватизации. Пока шла дискуссия, эту цель никто не выболтал, но Кристофер знал, что закулисно “Процессус” эту затею проталкивает мощно. Он видел предложения, изучал секретные электронные таблицы, определял американские фармацевтические компании, готовые влезть, как только дадут зеленый свет. Но знал он также, что “Процессус” пока выжидает: они пристально следят за общественными настроениями и полностью осознают, что британцы все еще не вполне готовы к такому радикальному и необратимому шагу. Вот что, по мнению Кристофера, придавало силу его положению: у него было доказательство их намерений, и он мог нанести немыслимый ущерб их проекту, заранее разоблачив его.

Вместо того чтобы слушать вторые дебаты, запланированные на то утро (пленарное заседание под названием “Что такое постбрекзитный консерватизм?”), Кристофер решил прогуляться в основное здание. Ему стало любопытно глянуть на новый номер, в который его так загадочно прописали. Путь он выбрал длиннее прежнего – пошел по тропинке вдоль декоративного пруда – и вновь заметил фигуру одинокого рыбака, сидевшего в созерцательном безмолвии и глазевшего на воду, которая, как и сам он, казалась бесконечно спокойной и бесконечно терпеливой. Кристофер задумался, каждый ли день рыбак сюда ходит.

Стремительно миновав вестибюль гостиницы, он взошел по впечатляющей дубовой лестнице посередине здания, ведшей на первый этаж. Там он оказался в просторном, мрачном и неприветливом коридоре с дверями по обе стороны. Номер Кристофера, девятый, отыскался в дальнем конце, в глубине дома. Две двери, предшествовавшие девятому номеру, как он заметил, были обозначены как “8/1” и “8/2”. Наверняка смежные. Ключ к его новому номеру был поразительно тяжелым и в замок входил довольно неловко. Однако, повозившись с ним едва ли не минуту, Кристофер сумел проникнуть внутрь.

Первое впечатление на него произвел уже сам размер номера. Он был громаден – примерно в четыре, а то и в пять раз больше того, что во флигеле. Вдобавок его окутывала тьма – даже в этот час дня. Окна, являвшие некий ограниченный вид на огород, были маленькие и витражные, а потому света пропускали мало. Главный предмет обстановки – здоровенная кровать под балдахином. Вглубь уходила продолговатая узкая уборная; имелась и третья комната – или так Кристофер поначалу решил, поскольку она было довольно большая, там разместилась бы некрупная кровать или хотя бы диван. Однако отсутствие окон и наличие вешалок подсказали ему, что это на самом деле исполинский гардероб. И там уже висел его костюм. Все его вещи, как он обратил внимание, были педантично разложены по спальне, а туалетные принадлежности – ровным рядом на полке над объемистой раковиной. Все предметы мебели в основной комнате – древние и тяжелые, в точности таким же оказалось и громадное “ушастое” кресло, размещенное перед пустым камином, выложенным камнем. Он плюхнулся в это кресло и несколько минут посидел, размышляя. Комната была роскошная и удобная, это уж точно, хоть и не то чтобы радостная. При прочих равных предпочтительнее той, какую ему определили вчера. И все же он никак не мог взять в толк, отчего его переместили столь внезапно.

Было в этом нечто странное. Что же все-таки происходит?

В Ведэрби-холле баров было два. Тот, что в зале “Дунсиада”, – оживленный и буйный. Тот, что в салоне “Аддисон”[25], – гораздо приятнее, однако по неведомой причине гости его сторонились. Кристофер, заявившись туда в тот вечер после ужина, примерно в десять, обнаружил, помимо комментатора из “Новостей ВБ” и колумниста из “Шипастого”[26], энергично целовавшихся в тихом углу, лишь еще одного обитателя – сэра Эмерика Куттса, сидевшего за столиком в одиночестве и щурившегося в мобильный телефон. Кристофер приблизился к столику и вежливо кашлянул.

– Сэр Эмерик? – проговорил он, когда профессор поднял на него взгляд. – Позволите ли взять вам еще стаканчик?

Прежде чем ответить на этот вопрос, Эмерик спросил:

– Мы знакомы?

– Да, знакомы – в некотором роде, – ответил Кристофер. – Я сейчас объясню. Вам того же?

Эмерик глянул на свой стакан так, будто забыл, что в нем было, и ответил:

– Да, вполне. Бренди с содовой.

Кристофер взял того же и себе и, вернувшись к Эмерику в его угол, поставил оба стакана с выпивкой на стол и уселся, приговаривая: