Проверка моей невиновности

– Надеюсь, вы не возражаете, – уже постфактум.

– Отнюдь, отнюдь, – произнес Эмерик без особого энтузиазма. Воздел руку со стаканом, осторожно и неуверенно протягивая ее Кристоферу. – Ну, будем. И спасибо вам большое.

– Надеюсь, вы не считаете, – сказал Кристофер, – что к вам пристает совершенно посторонний человек. На самом деле мы с вами встречались – несколько раз. Но то было немало лет назад. Я учился в Святом Стефане в начале восьмидесятых.

– Начало восьмидесятых! Боже мой, это же погружение в античную историю.

– Я временами посещал ваши салоны.

Эмерик не откликнулся, а потому Кристофер добавил в порядке напоминания:

– Вы проводили салоны – у себя на квартире во Дворе Кайта[27].

Когда Эмерик вновь не отозвался, Кристофер задумался, не отказывает ли старику память. Но наконец возник ответ:

– Прямо-таки роскошно вы их, на мой взгляд, назвали – “салоны”.

– Но они и были роскошны, – настаивал Кристофер. – Изумительно роскошны – для двадцатиоднолетки только что из школы в Сомерсете. – Размещая капкан, он добавил: – У вас там даже клавесин был, ну честное слово.

– Это был клавикорд, – поправил его Эмерик. (Стало быть, память у старого хрыча все-таки была по-прежнему достаточно остра.) – Обычно кто-то из теоретиков музыки исполнял что-нибудь. А иногда пела моя дочь. У нее был довольно славный голос.

– И как поживает Лавиния? – спросил Кристофер. – Держится, я надеюсь?

– Насколько мне известно, – проговорил Эмерик суховато. – Мы не очень-то часто видимся. Она пошла своим путем.

– В Америку, насколько мне известно.

– Именно. Вы неплохо осведомлены.

Кристофер протянул руку.

– Зовут меня Кристофер, кстати. Кристофер Сванн. На случай, если никак не удается вспомнить.

– Кристофер Сванн… – Эмерик откинулся на стуле, с трудом извлек что-то из памяти. – Это вы человек с блогом?

– Наверное, можно сказать и так, – ответил Кристофер.

– Хм-м. Я поглядывал туда раз-другой. С учетом ваших собственных подходов, вывод я могу сделать только один: вы явились сюда, чтобы пошпионить за оппозицией и написать о происходящем что-нибудь саркастическое, так?

– Я просто историк консервативного движения, – сказал Кристофер, – и какими бы ни были мои личные взгляды…

– А, Эмерик! – К ним за столик подсел Роджер Вэгстафф, ворвавшийся в бар с видом разгоряченным. – Простите, я задержался. Слишком много тех, кто желает со мной поговорить. – Он уже устроился – и вдруг осознал, кто это с ним рядом. – О господи, это ты, Сванн. Мне показалось, что я мельком видел тебя сегодня в толпе. Какого беса ты сюда явился?

– Полагаю, создавать неприятности, – произнес Эмерик.

– Ну, я надеюсь, вам он никаких не создает.

– Нет, нисколько. Мы тут совершенно цивилизованно пикируемся.

– Позволь взять тебе выпить, Роджер? – предложил Кристофер.

– Нет, спасибо. Нам с Эмериком нужно кое-что обсудить наедине.

– Что ж, я тогда допью и оставлю вас.

Он отпил немного от своего бренди с содовой – примерно три четверти еще оставалось у него в стакане – и с расслабленной улыбкой откинулся на стуле.

Роджер вперил в него ледяной взгляд, однако было ясно, что Кристофер с места не сдвинется.

– Да пожалуйста, – проговорил Роджер. – Не то чтоб оно было сверхсекретным. Квази пришлось отказаться, разумеется.

– Я так и предполагал, – сказал Кристофер. – Наша новая премьер-министр навьючила на него довольно изнурительную задачу – в разгар экономического кризиса найти, где можно урезать налоги. Главе казначейства будет чем заняться еще несколько дней. И кого же вы нашли ему на замену?

Роджер обратился к Эмерику:

– Договорились ли вы с вашим венецианским приятелем?

– Прекрасно договорились. Он с восторгом принял приглашение. Прилетит ранним рейсом и к обеду должен быть здесь.

– Великолепно. Сможете объявить перед завтрашней первой сессией?

– Конечно.

– У вас докладчик из Венеции? – спросил Кристофер.

– Вам там слева трудно это понять, – произнес Эмерик. – Отвернуться от Евросоюза не то же самое, что отвернуться от Европы.

– Вот именно, – сказал Роджер. – Лично я обожаю Европу.

– Ну конечно же, обожаешь, – сказал Кристофер. – Крайние правые там тоже процветают. Во Франции, в Италии, в Испании…

– Ой, да господи боже мой, Сванн, избавь нас от студенческой политики. Мы уже не в Святом Стефане. Во всяком случае, большинство из нас.

– Так или иначе, – сказал Эмерик, – докладчик, к которому я обратился, – не политик. Одно из моих опасений относительно этой конференции состояло в том, что никого не пригласили поговорить на темы культуры.

– Ну, вы же понимали, в чем состоит наша трудность, – сказал Роджер. – Любой писатель, актер или музыкант в стране – левак.

– Это правда, что консервативные голоса в искусстве представлены недостаточно, – сказал Эмерик. – Вот поэтому важно давать слово тем, кто таков и есть. Или был.

– Так кто же прилетит из Венеции? Джеффри Арчер? Эндрю Ллойд Уэббер?[28]

– Скажите мне, – произнес Эмерик, спокойно пропуская подначку мимо ушей, – слыхали ли вы о писателе Питере Кокерилле?

Кристофер помедлил. Имя казалось очень-очень смутно знакомым, но вспомнить, где прежде его слышал, он не мог.

– Боюсь, нет, – сказал он. – Вам придется меня просветить.

– Я тут задумался, – сказал профессор Куттс. – Он был довольно интересным романистом, писал в 1980-е. Вы упомянули, эм, “салоны”, а поскольку его однажды приглашали докладчиком, я подумал, что вы, быть может, оказались среди публики.

– А… нет. Я не присутствовал – на той встрече. – Кристофер нахмурился. – Впрочем, кое-кто из моих друзей мог там оказаться. И вот сейчас я припоминаю, что он тогда произносил это имя.

Эмерик исторг горестный вздох.

– Я тоже, так вышло, тогда не смог присутствовать. Чрезвычайно прискорбно, я был… серьезнейше нездоров в тот вечер. Всегда сожалел об этом. Вы, значит, никогда его не читали?

Кристофер покачал головой.

– Что ж, рекомендую. Большинство считает “Адское вервие” его лучшей работой. Впрочем, последний его роман тоже замечателен. Перемена вектора – и значительный художественный эксперимент. Хотя чтение отнюдь не уютное.

– Что ж, предвкушаю его выступление, – сказал Кристофер. – Полагаю, он уже в летах.

– Увы, он явится не лично. Питер Кокерилл умер давным-давно. Всего через несколько лет после своего визита в Святой Стефан. Он покончил с собой.

– Понимаю. Какая трагедия. – Кристофер не знал, как еще отозваться на эти сведения с давностью не в один десяток лет. – Тогда… не понимаю… кто же будет выступать завтра после обеда?

– Профессор Ричард Вилкс. Ведущий в мире специалист по Кокериллу. Он преподает в Университете Ка-Фоскари. Профессор выступит с речью под названием… – Эмерик посмотрел на экран телефона и в него несколько раз потыкал, – “Мастер переизобретения. Темы обновления в романах Питера Кокерилла и их важность для консервативного движения”.

– Что ж, это, во всяком случае, освежит общий настрой, – сказал Кристофер, про себя прикидывая, как воспримут подобную речь пылкие экономические либертарианцы, коих среди публики было, судя по всему, большинство. (К слову, о пыле – комментатор из “Новостей ВБ” и колумнист из “Шипастого” к этому времени уже покинули бар, чтобы продолжить свои занятия где-то в другом месте.) – Не известна ли вам случайно причина его самоубийства?

Эмерик улыбнулся наивности этого вопроса.

– Как вы, я уверен, понимаете, это очень сложное явление, редко подлежащее какому-то одному толкованию. На этот счет есть несколько теорий. Мы знаем, что к недостатку признания своих работ он относился с очень, очень большой горечью. С удовольствием могу вам сказать, что уже несколько лет наблюдается заметное возрождение интереса к нему – не в последнюю очередь благодаря усилиям профессора Вилкса. Однако тогда, в середине 1980-х, когорта молодых писателей выглядела совершенно иначе – Рушди, Исигуро, Макьюэн и так далее, – и все внимание доставалось им. Кокерилл чувствовал, что заслуживает того же и его карают за его политические взгляды. Он, знаете ли, отказывался гнуть модную антитэтчеровскую линию. Именно поэтому его и стоит читать. Если ничто из написанного мною вас не убедило, быть может, это удастся его романам. Мировоззрение, которое я пытался облечь в слова в своих очерках, он излагал в форме художественного повествования. Важность семьи, Бога; чувство национального единства и принадлежности. Он был редчайшим зверем – настоящим писателем и настоящим консерватором. Я считаю нас с ним во многих смыслах родственными душами.

– А ты? – спросил Кристофер, поворачиваясь к Роджеру Вэгстаффу. – Тоже поклонник?

– Не могу сказать, что читал его, если честно.

– Почему меня это не удивляет?

Сказано это было без выражения, вполголоса, словно бы самому себе. Тем не менее Роджер, к удивлению Кристофера, клюнул на живца.

– Не знаю, Кристофер. И почему же тебя это не удивляет?

– Ну, едва ли это вообще твое, верно?

– Мое?

– Мало похоже на твою политическую философию.

– Мою политическую философию? Ты понятия не имеешь, о чем толкуешь. Я такой же консерватор, как и Эмерик. Консерватизм – церковь широкая[29].

– То, что вы, ребята, затеваете последнее время, никакого отношения к консерватизму не имеет.

– “Вы, ребята”?

– “Процессус”. Он, похоже, сейчас и есть более-менее главный двигатель всех инициатив британского правительства.

– Ой, ну и фантазер же ты, Сванн. И всегда таковым был.

– Я просто силюсь отыскать хоть какую-то связь между тем, что сказал Эмерик публике сегодня утром, и тем, о чем вы все толковали весь остаток дня.

– Да позволено мне будет внести маленький вклад в это сраженье слов, – вклинился Эмерик, – я лишь скажу, что меня совершенно устраивает то, как продолжают мое дело Роджер и его коллеги.

– Серьезно? – переспросил Кристофер, повертываясь к нему. – Серьезно? А продление полномочий парламента? А вранье королеве? А профуканное Белфастское соглашение?[30] Нарушенные международные конвенции какие только не? Высылка беженцев в Руанду? Установление свободных торговых зон? Даже ваша любимая миссис Тэтчер от такого содрогнулась бы.

– Позволь тебе напомнить, – произнес Роджер, – что у правительства есть демократический мандат на все это – от британского народа.

– Чепуха. Британский народ уже вышел бы на улицы, кабы знал, что́ тут обсуждается. Приватизация НСЗ, ради всего святого…

– Еще одна твоя фантазия. Никто сегодня утром ни слова о приватизации не сказал.

– Разумеется, нет. Даже теперь вы боитесь выступить открыто и объявить об этом. Прежде надо загнать Службу поглубже в гроб.

– Тебе самому никогда не хотелось роман написать? Художественный вымысел, похоже, как раз твой конек.

Кристофер помолчал, словно осознавая, что ему предстоит сделать необратимый шаг. А затем произнес:

– Я его читал, между прочим.

– Читал? Что читал?

– “Реферат второго августа”.

Воздействие этих слов на Роджера оказалось электрическим. Он буквально окаменел. С ужасом вытаращился на Кристофера. Совершенно опешил. Несколько мучительных мгновений оставался совершенно неподвижен и безмолвен.

– Ты же так его называешь, насколько я понимаю? – продолжил Кристофер. – Видимо, потому что в тот день он был завершен и разослан.

Вернув себе дар речи, Роджер сказал:

– Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты вообще говоришь.

– Серьезно? Что ж, возможно, мне стоит спросить у Ребекки. Надо полагать, печатала его и забивала в него все данные она?

– Будь любезен, ее в это не втягивай. Эта женщина служит мне верой и правдой почти сорок лет.

– В профессиональном смысле или в личном? Я заметил, у вас тут смежные номера. Восемь/один и восемь/два, верно?

Лицо у Роджера полиловело от гнева. Тоном сверхъестественного спокойствия он произнес:

– Так, Кристофер, оставь нас с Эмериком сейчас же. Нам есть что обсудить, а этот разговор окончен.

– А, вот и она, твоя фирменная фразочка!

– Моя фирменная фразочка?

– Еще в Кембридже ты так говорил, когда проигрывал в споре. Что в большинстве случаев и происходило. Ты вообще не изменился.

– Да и ты. Конченый неудачник по жизни, я всегда предполагал, что с тобой так и выйдет. И такой же блажной, как и прежде, – потому что могу заявить тебе категорически, что никакого “Реферата второго августа” не существует.

Из внутреннего кармана пиджака Кристофер вытащил флешку и положил ее на стол перед Роджером.

– Что ж, тогда это очень странно, – сказал он. – Потому что вот здесь его копия.

Долго-долго эти двое, Роджер и Кристофер, глядели на миниатюрное устройство для хранения информации, лежавшее на столе между ними. Блефовал ли Кристофер? Мог ли он действительно раздобыть подобные тайные сведения? Этого никак не узнать.

Так или иначе, в тот вечер они не обменялись более ни единым словом. Кристофер откланялся Эмерику и удалился из бара. Роджер проводил его взглядом. Губы он сжал плотно и не выдал никакого прощального оскорбления, никакой последней угрозы, но огонь у него в глазах горел. Сэр Эмерик Куттс заметил это, и в голосе у него, когда он заговорил со своим другом и протеже, звучало беспокойство с примесью веселья.

– Батюшки, Роджер, кажется, мне еще не доводилось видеть, чтоб вы кого-то оделили таким взглядом.

Худо-бедно изображая удаль и бесшабашность тона, Роджер спросил:

– Это каким же?

Эмерик на миг задумался и наконец подобрал le mot juste[31].

– Ну, откровенно говоря, пришлось бы назвать его… уничтожающим, – сказал он.

5

Следующий день ознаменовали три значительных события: из Венеции в Ведэрби-Пруд прибыл профессор Ричард Вилкс; в возрасте девяноста шести лет скончалась Ее Величество королева Елизавета II; Кристофер обнаружил исчезновение своей флешки.

Перепалка с Роджером выбила его из колеи гораздо сильнее, чем он готов был показать. Когда уходил из бара, его трясло, и он был все еще взбудоражен даже у двери девятого номера. Оказавшись внутри, плюхнулся в комковатое ушастое кресло у камина и выпил виски из бутылочки, найденной в мини-баре. Прежде чем снять пиджак и повесить его в гардероб, он совершенно точно – поклялся бы – похлопал по внутреннему карману и удостоверился, что флешка на месте: он почувствовал ее надежный осязаемый контур. Однако наутро, обнаружив, что ее там нет, усомнился. Вспомнив, что последний раз ее в самом деле видел, когда та лежала между ним и Роджером на столе в баре в разгар их спора. Он умылся, оделся и поспешил в салон “Аддисон”, но, разумеется, никакой флешки там не нашлось. Бар оказался закрыт, и спросить, отдали ее бармену или тот обнаружил ее сам, было не у кого.

Все это вызывало немалое беспокойство. Дело не в том, что на пропавшей флешке хранилась единственная копия того файла. В “облако” Кристофер ничего не загружал, поскольку не доверял ему, однако в случае этого файла у него имелась запасная копия на ноутбуке и еще одна – на домашнем стационарном компьютере. Но при всем этом ему не нравилось, что необъяснимо исчезла сама флешка, – нисколько не нравилось, и он решил продолжить поиски в обеденный перерыв.

На первом утреннем заседании в четверг явка была очень хорошая, докладчица – некая знаменитость, а в здешних кругах даже кумир. Она вела статусную колонку в одной национальной газете, звали ее Джозефин Уиншоу (дочь легендарной журналистки и медиамагнатки Хилари Уиншоу[32]), а тему ее доклада легко могли предсказать те, кто следил за ее материалами в последний год или около того. “Истинная пандемия в Британии: вирус умов, вирус пробуднутости”.

На сцене Джозефин представил сэр Эмерик, предвосхитивший ее выход таким объявлением:

– Как вы, возможно, слышали, дамы и господа, – или, более того, могли предполагать, даже если не слышали, – один из гостей, ожидавшихся во второй половине сегодняшнего дня, вынужден был отказаться от участия в конференции. Между ним и докладчиком, согласившимся в срочном порядке занять освободившееся место, общего очень мало. Однако то, что́ новому докладчику предстоит сообщить, на мой взгляд, не менее важно, чем то, что мог бы сказать нам новый казначей. Его зовут профессор Ричард Вилкс, и прямо сейчас он летит к нам из Венеции, где преподает английскую литературу в Университете Ка-Фоскари… Надеюсь, вас не обескуражит то, что тема доклада у профессора Вилкса не впрямую политическая. Он будет говорить о жизни и работе романиста Питера Кокерилла. Если это имя вам незнакомо, позвольте порекомендовать тем нашим делегатам, у кого найдется несколько свободных минут, обратить внимание на собрание гостевых книг этой гостиницы, представленное в библиотеке. Книги эти велись с 1920-х и предлагают восхитительную перекличку исторических имен XX века. Здесь останавливался Уинстон Черчилль, а также Эдуард VIII и мисс Уоллис Симпсон. Гостили Ивлин Во, Бенджамин Бриттен и Питер Пирс[33]. (Эти три последних имени, подумал Кристофер, проблески узнавания вызвали не у многих из публики.) А две ночи – тринадцатого и четырнадцатого мая 1985 года – останавливался здесь еще один почтенный писатель – Питер Кокерилл. “Какая честь, – написал он в книге, – быть гостем в одном из величайших загородных имений былой Англии. Лорд Ведэрби… – это отец нынешнего графа, – оказался достаточно щедр, чтобы пригласить меня лично, и устроил мне долгую и исчерпывающую экскурсию по дому, включая его самые чарующие тайные уголки и закоулки”. С точки зрения некоторых, и сам Питер Кокерилл, возможно, относится к “тайным уголкам и закоулкам” современной английской литературы. Однако для многих из нас – особенно тех, кто трудится в славной традиции британского консерватизма, – его работа несколько важнее этого. А потому прошу вас, призываю вас явиться и послушать, что имеет сказать нам профессор Вилкс. Доклад обещает быть чрезвычайно насыщенным и необычным.

Сэр Эмерик далее добавил к своему объявлению несколько фраз о Джозефин Уиншоу, однако необходимости в многословии и не было, поскольку публика – в том числе те, кто стоял в проходах или смотрел на телеэкраны в дополнительном зале, – были уже полностью подготовлены к ее появлению.

Джозефин, тридцати двух лет, вышла на сцену в платье кобальтовой сини, дополненном жемчужным колье и хрустальной брошью в виде сцепленных колец (“Гуччи”, для тех, кто в курсе). Когда предсказуемые овации стихли, она сразу же перешла к своей спорной теме. Первая половина названия ее речи провоцировала достаточно, однако Джозефин уделила ей всего несколько минут: по ее мнению, опасности пандемии ковида в 2020 году были преувеличены, а карантин нанес неприемлемый ущерб британской экономике, но вообще-то его можно было избежать, если бы все были чуточку менее щепетильными насчет смертей нескольких тысяч пенсионеров, которые все равно померли бы немногими месяцами позже.

Но затем она взялась за суть дела. Беда британского общества, то, что его действительно истощает и ему мешает, – это пробуднутость. Что такое “пробуднутость”, она в итоге так и не объяснила. Да и незачем, поскольку ее публика и так это знала. Джозефин же явила такую манеру обращения с этим словом, что гордился бы и Шалтай-Болтай Льюиса Кэрролла: слова были ей служанками, и она употребляла их так, чтоб они означали именно то, что она хотела. И поэтому все у Джозефин было пробуднутое. Ну или по крайней мере, все, что делала и говорила британская элита, было пробуднутым, пусть даже эту самую элиту тоже нельзя было толком определить. В общем, не в том она была настрое, чтобы всякие там тонкости терминологии ее стесняли. “Би-би-си” пробуднутые. Это ослепительно очевидно. Англиканская церковь пробуднутая. Уж это-то ясно. Судебная система пробуднутая. Тут и говорить не о чем. Едва ли не все печатные СМИ пробуднутые, едва ли не все сетевые СМИ пробуднутые, и, очевидно (вернее даже, это настолько очевидно, что и произносить-то не стоит), вся академическая среда глубоко, смертельно, непоправимо пробуднутая. Оплачивать свою телевизионную лицензию – пробуднутость. Прививаться – пробуднутость. Желание вернуться в Евросоюз – пробуднутость. Раскладка мусора по разноцветным бакам – пробуднутость. Спасать планету – пробуднутость. Подавать бездомным, доброжелательно принимать иммигрантов и хотеть для социальных работников зарплату, на которую можно прожить, – пробуднутость, пробуднутость и, соответственно, пробуднутость. Вставать на одно колено – пробуднутость, ездить поездом – пробуднутость, особенно если можно туда же прилететь самолетом, питаться овощами – пробуднутость, покупать авокадо – пробуднутость, читать романы – пробуднутость.

На этом этапе ее выступления Кристофер начал витать умом – извлек телефон и принялся сочинять краткое электронное письмо Джоанне.

Вряд ли же, – писал он, – в рукописи Брайена упоминается прозаик по имени Питер Кокерилл? Он, кажется, был среди выступающих на одном из Эмериковых салонов в нашу пору в Святом Стефане. А если упоминается, не могла бы ты прислать мне – и желательно побыстрее – джипег тех страниц, где эти упоминания есть.

С трибуны же не давали передышки. Прислушиваться к экспертам – пробуднутость. Верить в науку – пробуднутость. Оксфорд и Кембридж – пробуднутые. Северный Лондон – пробуднутый. Чай-латте – пробуднутый. Чечевица – пробуднутая. Жизнь без машины – пробуднутость. Езда на велосипеде на работу – пробуднутость. Работа из дома – исключительная пробуднутость, нечто едва ли не пробуднутейшее из всего, что можно, по мнению Джозефин, себе позволить.

Ответ от Джоанны прилетел стремительно.

Да, вообще-то упоминается. И конечно же, я тебе чуть погодя эти страницы отправлю. Ты отдаешь себе отчет, что в наши дни электронная почта считается устаревшим способом общения? (Со слов Прим.) Так или иначе, приходской вебсайт уходит на профилактику сегодня в полночь, после чего электронный адрес у меня работать не будет до следующей недели.

“Национальный фонд” – пробуднутый. Ассоциация пеших туристов – пробуднутость. КОПЖОЖ, КОЗП и НОПЖОД[34] – все пробуднутые. “Канал 4” – пробуднутый. “Радио 4” – пробуднутое. “Радио 3”[35] – пробуднутое. Кого ни возьми из национального достояния, кто б ни пришел в голову, от Ричарда Аттенборо и Джуди Денч до Мэгги Смит и Стивена Фрая, – все пробуднутые, пробуднутые, пробуднутые и пробуднутые. Принц Чарлз пробуднутый дальше ехать некуда. Принц Гарри и того пробуднутее. У Меган Маркл пробуднутость полностью зашкаливает. Байден – пробуднутый. Демократы – пробуднутые. Голливуд – пробуднутый. Болливуд – пробуднутый…

В этой точке выступления Кристофер уже уловил его суть и ощутил потребность глотнуть свежего воздуха. Встав и выбравшись из своего ряда мимо остальных делегатов – они все как один завороженно слушали и энергично кивали, – он вышел из конференц-зала через заднюю дверь и вновь решил немного размяться, пройдясь по берегу декоративного пруда. До чего спокойное это место, идеальное для тихих размышлений, – и снова никто не мешал его мыслям, если не считать все того же одинокого рыбака на складном стуле. Кристофер, проходя мимо, приветственно кивнул, но затем, поддавшись внезапному порыву, остановился, повернулся и решил перекинуться с ним парой слов.

– Удачное ли утро нынче? – спросил он.

Рыбак покачал головой.

– Нет. Сегодня утро неудачное.

– Какая жалость. На что надеетесь? Щука, окунь, форель?

– Трудно сказать.

– Ну, сколько обычно ловится – в средний день?

– Нисколько.

– Вообще?

– Вообще. Ни одной не видел, ни одной не поймал.

– О. – Кристофера это признание несколько обескуражило. – Скажите, а давно ли вы сюда ходите?

– Почитай, пять лет, наверное.

– И ни одной поклевки?

– Ни единой.

– Вот те на. Выходит, это вроде как… тщетное занятие.

Человек обдумал сказанное, а затем пожал плечами.

– Вся жизнь тщетная на самом-то деле, верно же, если вдуматься?

Кристофер обдумывал этот неоспоримый тезис личной философии на пути обратно в основное здание. Там, когда он остановился у стойки портье, чтобы узнать, нет ли для него каких-нибудь сообщений, администраторша спросила:

– Вызнали чего толкового из него?

– Из кого?

– Из Деда Боба Хопкинза. Я видела в окно, вы с ним разговаривали.

– А. Ну… да, кой-чего, надо полагать, вызнал. Есть над чем подумать, во всяком случае.

– Бедолага юродивый, – произнесла регистраторша. – Вот в чем беда.

– Юродивый?

– Да, и я вам скажу, в чем тут потеха: рыбы в том пруду нету. Ни единой. И никогда не было. Туда никого не запускали, понимаете? А он все равно приходит что ни день, в любую погоду. Лорд Ведэрби позволяет. Очень он добрый в этом смысле, его светлость. Никакого вреда не видит от Деда Боба, так почему ж не пустить его посидеть день-деньской у воды?