Жаворонок Ёся

Двенадцатилетний брат, держа в руках старенький складной ножик, сосредоточенно смотрел на землю. Правила игры были просты, но требовали ловкости: нужно было бросить ножик так, чтобы он воткнулся в землю. Если бросок был успешным – нож втыкается четко, не падает – игрок мог "захватить" часть территории противника, проводя новую линию. Если ножик падал или отскакивал – ход переходил другому.

– Помни, ножик должен войти острием! – напомнил старший брат, хитро улыбаясь. – А то засчитано не будет!

Петр сделал первый бросок – нож, описав небольшой дугообразный полёт, вонзился прямо в землю. Старший брат присвистнул.

– Ну-ну, малец, я-то думал, ты мажешь чаще!

Теперь была очередь старшего. Он хитро рассчитал угол броска, чтобы захватить чуть больше чужой территории. Но нож, предательски скользнув по влажной земле, упал плашмя.

– Эх, эта грязь! Ну ничего, твой ход, Петруся.

Игра продолжалась, пока круг становился все меньше, а в воздухе витала дружеская конкуренция. И хотя игра была простой, она завораживала своей атмосферой – шорохом ножа в мягкой земле, смехом и добродушными поддразниваниями.

Когда стемнело, братья, вытерев ножи о штаны, встали и отправились в дом, оставив на земле следы своей игры – круги и линии, которые будут напоминать о том вечере еще пару дней.

***

Этим вечером в их доме было непривычно тихо. После многолюдных похорон тишина казалась почти гнетущей. Теперь здесь собрались только они – шестеро детей: четверо братьев, Катя и их младшая шестилетняя сестренка. Даже скрип половиц на нарах в кухне звучал громче обычного, словно сам дом подчеркивал пустоту, оставшуюся после мамы.

В спальне и на кухне горел свет, но тусклые лампочки едва справлялись со своей задачей. Их слабое свечение терялось в углах комнат, поглощенных густой, непроницаемой тьмой. Все вокруг вроде бы оставалось таким, как раньше. Те же предметы на своих местах, те же звуки старого дома. Но что-то невидимое, но ощутимое пропало. Не было привычного шума, детского гомона, который всегда наполнял их дом жизнью. Теперь эта оглушающая тишина казалась неестественной, резала слух, заставляя каждого чувствовать себя потерянным.

Дети готовились ко сну, стараясь не поднимать лишнего шума. Они не переговаривались, не шутили, как обычно. Кто-то торопливо стелил себе постель на двух койках, кто-то раскладывал на полу старые матрасы. Все это происходило в молчании, будто каждый понимал: этот вечер стал началом чего-то нового, непривычного, пугающего.

И только мамина кровать у стены, рядом со встроенным дымоходом, оставалась пустой. Постель была аккуратно заправлена, как будто ждали, что мама вот-вот вернется и снова займет свое место. Еще долгое время никто не посмеет или побоится лечь на нее. Эта кровать была словно священным местом, которое могло принадлежать только маме, даже теперь, когда ее больше не было рядом…

Что он помнил

Ёся, как обычно, проснулся очень рано. В доме еще царила полутьма, а тихое дыхание спящих домочадцев наполняло комнату мягким ритмом. Стараясь никого не разбудить, мальчик медленно оделся, накинул свое старенькое пальтишко и тихо вышел наружу.

Их саманный домик стоял на отшибе, чуть поодаль от поселка. Передние окна дома глядели на элеватор и железную дорогу, по которой иногда с шумом проходили товарные и пассажирские поезда. Задняя часть дома, находящаяся за сеновалом, выходила в совсем другой мир – на восток, туда, где река Илек лениво петляла в степи, а над горизонтом вставало весеннее солнце.

Ребенок замер. Яркое зарево, разлившееся по утреннему небу, заворожило его. Небо было окрашено в розовые и золотистые оттенки, а лучи солнца, еще не жаркие, но уже теплые, мягко касались его лица. Он присел, прислонившись спиной к теплой саманной стене сеновала, и подставил лицо первым весенним лучам. Солнце, постепенно поднимаясь над горизонтом, словно обещало новый день, новую надежду.

Ёся был мальчиком девяти лет, которому грядущее лето готовило юбилей – десятилетие. На первый взгляд, он ничем не отличался от своих сверстников: маленький рост, худое телосложение, острые локти.

Его лицо было круглым, будто вылепленным из глины, а веснушки, раскинувшиеся хаотично, напоминали брызги весеннего дождя. Широкий, высокий лоб смотрелся непропорционально, словно время решило выдать ему место для мыслей, которые пока казались слишком большими для его маленькой головы. Уши немного выдавались в стороны, как у птицы, готовой в любой момент расправить крылья и вырваться из тесного гнезда.

Волосы у Ёси всегда коротко стригли – не от тщательной заботы, а скорее для удобства. Их цвет был неопределенным, переходным, как пыль на дороге после дождя: ни черный, ни коричневый, но с намеком на что-то теплое, прячущегося под солнечным светом. А глаза… Глаза у Ёси были зелеными, но это не был чистый изумруд или весенний лист. Это был цвет, смешанный с серостью и глубиной. Ёся редко говорил много, но в его взгляде читалось больше, чем можно было выразить словами.

Он был частью этого поселка, его степных ветров и простых дней, но в то же время казался кем-то, кто смотрит дальше – туда, где заканчивается горизонт.

Свет становился все ярче и ослепительнее. Ёся жмурился, щурил глаза, но даже так не мог разглядеть реку Илек, скрытую за этой сияющей завесой. Она будто исчезла, растворившись в этом ярком, теплом утреннем свете. В тот момент он чувствовал себя частью чего-то большего – природы, весны, новой жизни, которая начиналась с каждым восходом.

Он родился в год, когда мир переживал великие перемены. В далеком Вьетнаме началась активная военная кампания США. В то же время зонд Mariner 4 передал первые снимки Марса, открывая человечеству новую страницу в освоении космоса. Африка избавлялась от оков колониального прошлого, а в Китае разгоралась культурная революция, изменившая судьбы миллионов.

В советской стране, где появился на свет Ёся, тоже творилась история. 18 марта Алексей Леонов совершил первый в мире выход в открытый космос, навсегда вписав свое имя в летопись человечества. Началась новая волна посмертной реабилитации жертв сталинских репрессий. Власти впервые признали необходимость легализации частных подсобных хозяйств, что должно было стать шагом к положительным переменам в сельской жизни. Однако население Аккемира напрасно надеялось на улучшения – после регистрации домашнего скота их ожидал неожиданный удар. Властями было принято решение сократить частное поголовье крупного рогатого скота, ограничив его количеством: не более одной головы на семью.

Напрасно мать восьмерых детей из семьи Циммерманн стояла перед бюрократами на коленях.

– Сжальтесь! – всхлипывала она, заливаясь слезами. – Мне нечем их кормить, только молоком…

Молодая секретарша сельсовета покачала головой.

– Неположено, тетя Галя.

– Тамарочка… – вдова отчаянно схватилась за последнюю соломинку. – У тебя ведь нет домашнего хозяйства. Оформи на себя одну из наших буренок! Мы сами будем за ней ухаживать, а тебе сметану и масло приносить станем…

Но молодая женщина с высокой прической даже шагнула в сторону, будто боясь заразиться сочувствием.

– Нет! – в голосе ее прозвучала твердая решимость. – Партия приказала – мы выполним!

Дети начинают осознанно запоминать с трех лет, хотя иногда в их памяти остаются и отдельные фрагменты более раннего детства.

Как ни старался, как ни напрягал память, Ёся не мог вспомнить своего дедушку, Якова-Конрада. Даже представить его лицо – не получалось. Ведь фотографий прародителя он никогда не видел. Дедушка умер, когда внуку не было еще и года.

Где-то в глубине сознания всплывал смутный образ: старик плетет рыбацкую сеть, неторопливо затягиваясь трубкой с махоркой. Но, скорее всего, это лишь игра воображения – желаемое, выданное за действительное.

С бабушкой Амалией картина была более ясной. Однажды, занятая хозяйственными делами, она усадила его в небольшой, сколоченный из низких штакетин загон для ягнят – рядом с выходом из сарая. Стоял солнечный день. Ребенок запомнил мягкую каракулевую шерсть ягнят, их огромные влажные глаза и шершавые язычки, осторожно тыкающихся в его лицо и ладони.

Второй момент всплывал в памяти еще явственнее. Она стояла посреди комнаты, окруженная внуками. На ней было темное широкое и длинное, до пят, платье, подпоясанное грубой бечевкой. Развязав этот пояс, она слегка встряхнула платье – и вдоль ее тела на глиняный пол посыпались куски чего-то съестного. Дети с радостными криками бросились подбирать угощение, жадно засовывая его в рот. Ёсе, как самому младшему и слабому, ничего не досталось. Он разревелся.

Много лет спустя ему расскажут, что бабушка Амалия любила ходить в гости. Там ее угощали, и все эти лакомства она незаметно прятала за пазуху.

– Для внуков, – поясняла она, улыбаясь, если кто-то это замечал. – Они ведь ждут меня.

Ну и последнее в череде воспоминаний. Ему уже точно было больше трех лет. Утром в их саманную хату прибежала соседка Роза Мерц – родная дочь бабушки Амалии. О смерти старушки он тогда не услышал и слова. В памяти остался лишь шепот тети Розы о том, что за ночь кот отгрыз ее маме обе пятки и что в ее соломенном мешке нашли два чулка, до краев набитые бумажными купюрами.

– На похороны…

Отца Ёся тоже почти не помнил. Антон пережил свою мать, Амалию, всего на год с небольшим. Он болел туберкулезом – сказывались годы заточения в лагерях трудармии.

Первый отрывок, что сохранился в памяти: отец вернулся домой из санатория. Больше времени он проводил именно там, нежели с семьей.

Поманив сына пальцем, папа предложил вместе поискать жестяные крышки от банок.

– Для веников, – пояснил он. – Меня недавно научили, как ими закреплять связки.

Ёся не знал, как именно крышки используют при вязании веников. Да это было неважно – младший из сыновей был счастлив, что отец позвал с собой именно его.

Глава семьи был человеком противоречивым – добрым и веселым, но в гневе жестоким.

Бывало, он возвращался домой навеселе. Уже с порога вставал на четвереньки и таким образом добирался до кровати. Дети с радостными визгами оседлали его, превращая путь в веселую игру.

Но за непослушание отец наказывал строго. Дети должны были стоять на коленях, под которые он сыпал зерна пшеницы или кукурузы. Эта участь не минула и Ёсю.

Он запомнил длинный шнур, который отец, прикованный к постели, держал в руках. Другим концом были связаны запястья его четырехлетнего сына, стоящего на коленях. Зерна кукурузы больно впивались в кожу, и время растягивалось в вечность.

Когда-то отец уснул. Тогда мама подкралась и развязала руки мальчика.

– Беги, только тихо! – шепнула она. – Дальше я за тебя постою.

В другой раз они были дома втроем: отец, Ёся и младшая сестренка. Отец беспомощно лежал в постели, изнуренный кашлем. Сестренка, крохотная – месяцев пять-шесть от роду, заливалась плачем в деревянной качалке. Худой, ослабевшей рукой отец указал на люльку – мол, покачай. Мальчик послушно взялся за дело, и вскоре плаксуня затихла. Отец поманил сына к себе и вручил ему круглую желтую конфету. Она была кисленькой, но в то же время очень вкусной.

Как все хорошее, сладость быстро растаяла во рту, оставив после себя лишь желание еще. Тогда Ёся исподтишка ущипнул сестренку в люльке. Потом еще раз, уже сильнее. Она проснулась и вновь завопила. Он дождался, пока отец снова велел ему укачать малышку.

– А дашь мне еще конфетку?

Отец усмехнулся и кивнул.

И в последний раз он видел отца, лежащего в гробу. С огромной, темной бородой. Кто-то из взрослых заметил:

– Прямо как Карл Маркс.

В этот момент к усопшему поднесли его младшую дочь. Сестренка, не понимая происходящего, радостно потянулась к своей любимой игрушке – отцовской бороде. Ей было всего одиннадцать месяцев, а Ёсе только 4,5 годика.

***

Справив за домом нужду, младший сын семьи Циммерманн собирался вернуться в дом. В животе громко бурчало – хотелось есть. Вчера он так и не поел: весь день прошел в заботах и суете, связанных с похоронами мамы. О еде тогда он не думал.

Напротив входа в их скромную мазанку располагался огороженный плетнем палисадник. Это было тихое, почти укромное место, где между кустами крыжовника, смородины и вишни стояла одинокая яблонька. В углу высилось дерево с необычными рубчатыми листьями, но его название Ёся не знал. Каждый раз, проходя мимо, он задумывался, что же это за дерево. На этот раз он твердо решил: как только распустятся первые почки, он сорвет пару листьев и отнесет их в школу. "Пусть Зоя Васильевна подскажет, как оно называется," – подумал он.

Между деревьями и кустарниками виднелись пустые грядки. Мама обычно высаживала здесь немного зелени и овощей – лук, чеснок, морковь, помидоры и огурцы. Небольшие запасы – так, чтобы летом всегда было что сорвать для салата или борща. Основной урожай они садили на большом огороде возле речки, но этот палисадник был особенным: он всегда напоминал о маминых руках, о ее заботе, о том, как она возилась здесь, согнувшись над землей.

Вдоль одной стороны ограды уже начали пробиваться густые, ярко-зеленые всходы хмеля. Они казались живыми, словно только что проснулись после долгой зимы. Ёся остановился на мгновение, разглядывая их, и представил, как летом эти тонкие побеги превратятся в длинные вьющиеся стебли. Они будут цепляться за плетень, обвивать его, тянуться вверх в своем вечном стремлении к солнечному свету и теплу.

Мальчик вспомнил, как мама каждый год собирала шишки хмеля. Они были мягкими, будто бархатными на ощупь, с особым терпким запахом, который сложно было с чем-то спутать. Она добавляла эти шишки в огромные алюминиевые фляги – те самые, которыми чаще пользовались доярки на молочных фермах. Ёся однажды спросил, зачем это нужно, и мама с улыбкой объяснила:

– Это для вкуса и аромата. Для браги – лимонада только для взрослых.

Он тогда засмеялся. Ему нравилось это объяснение, хоть он и не совсем понимал, что за "взрослый лимонад" такой. Но в ее словах всегда было что-то особенное – тепло, забота и чуть-чуть тайны, которую, возможно, он поймет, когда вырастет. Теперь, глядя на эти маленькие зеленые побеги, Ёся ощущал в себе странную смесь грусти и радости. Весна обещала новые ростки жизни, но напоминала и о том, что мама больше не будет собирать хмель.

В это апрельское утро грядки выглядели запущенными – покрытыми засохшими стеблями и прошлогодней травой. Ёся задержал взгляд на этом заброшенном уголке и почувствовал, как внутри поднялась тихая тоска. Он прошел к сараю, нашел у двери старые грабли и прихватил штыковую лопату. Решив не терять времени, он направился в палисадник.

Сначала граблями осторожно убрал мусор – сухие стебли, траву и листья. Плетень тихо скрипел под порывами ветра, но больше вокруг не было ни звука. Затем он взялся за лопату и начал вскапывать землю – грядку за грядкой, тщательно переворачивая комья. С каждым движением он все больше погружался в свое занятие, словно стараясь прогнать грусть.

Время шло незаметно. Вспомнились мамины слова, как правильно рыхлить землю, как глубоко закапывать сорняки, чтобы не пустили новые корни. Теперь эти советы, некогда привычные и даже раздражавшие его, звучали в голове с каким-то особым теплом. Ёся не знал, сколько прошло времени, но, когда он оторвался от работы, его лицо и руки были покрыты землей, а в сердце стало чуть легче – будто вместе с мусором он очистил и часть своей боли.

На пороге дома появилась заспанная сестра. Круглолицая и полненькая, она закуталась в старое ватное одеяло. Ее волосы, спутанные и торчащие в разные стороны, выдавали поспешность, с которой она выглянула наружу.

– Нашел тоже время, – осуждающе бросила Катя, щурясь на утренний свет. Ее голос звучал устало и раздраженно. – У нас мама умерла, а он в земле копается.

Ёся остановился и посмотрел на нее с легким недоумением. Он вытер грязные руки о штаны и, покачав головой, искренне спросил:

– А что, нельзя? По правилам?

Катя недоверчиво прищурилась, будто не могла поверить в серьезность его вопроса. Ее лицо стало серьезнее, и она ответила:

– Тебе совсем ее не жалко? – в голосе прозвучала боль, скрытая за обвинением.

Ёся, вздохнув, опустил взгляд на перевернутую землю. Он замер на мгновение, будто собирался с мыслями, а затем тихо произнес:

– Так весна же. Земля требует ухода. Мама бы нас за это похвалила.

Катя стояла молча, глядя на брата. В ее взгляде читался упрек. Наконец, она махнула рукой, как будто сдаваясь:

– А, делай что хочешь.

И, завернувшись в одеяло потуже, скрылась за дверью дома.

Ёся снова взял в руки лопату. Его мысли вернулись к маме – ее голосу, ее рукам, всегда занятым работой. Весеннее солнце поднималось выше, и его лучи ложились на землю, готовую к новой жизни…

День постепенно оживал, пробуждая всех в доме. Один за другим братья выходили за дом по нужде. Их появление означало, что утро набирает ход, и скоро пора собираться в школу. На улице воздух был прохладным и свежим, а солнечные лучи медленно сушили утреннюю росу.

Ёся, не мешкая, поспешил к стоящей у изгороди наполненной дождевой водой бочке. Уставшими руками он плеснул холодной водой на лицо и тщательно смыл с кожи остатки земли и пота, чувствуя, как прохлада освежает и возвращает бодрость. Капли скатывались по щекам, но полотенца рядом не оказалось. Он поспешил в дом, откуда уже доносились голоса братьев и сестер, готовящихся к новому школьному дню.

Переодевшись в школьную форму, он взял в руки портфель и направился к двери. В голове крутились мысли о грядущем дне. По дороге в школу он задумался: станет ли Зоя Васильевна спрашивать его по домашнему заданию? Ёся ведь пропустил занятия в пятницу – в тот самый день, когда умерла мама.

Мальчик шел молча, опустив взгляд на весеннюю, еще мокрую грунтовую дорогу, поверхность которой исчертили глубокие следы – тяжелые колеи от грузовиков и тракторов, среди которых попадались и отпечатки гусеничной техники. В некоторых местах вода собралась в рытвинах, образуя лужи, в которых отражалось серое небо.

Он шел, не поднимая головы, сосредоточенно наблюдая за дорогой, словно пытаясь разгадать историю оставленных на ней следов.

В голове перемешивались воспоминания о маме и предстоящие уроки. Центр поселка с его шумной, всегда суетливой жизнью приближался, а вместе с ним и новая неделя, которая началась с утра, все еще наполненного тишиной утраты.

Аккемир

Никто не знает, что было первым: поселение или железнодорожная станция c названием Аккемир. Нет в живых очевидцев давно прошедших лет. Самое раннее упоминание об этих местах в архивных казначейских журналах датировано 1906 годом. Черными чернилами на пожелтевшей от времени бумаге красивым почерком коллежского регистратора канцелярии управления Ташкентской железной дороги внесен лишь краткий перечень строений из жженого красного кирпича: здание вокзала, дом управляющего, две десятиметровые водонапорные башни, женское и мужское отхожее место.

Сбоку на полях этого же документа совсем другими чернилами сделана приписка: две полуземлянки из сланца и три юрты кочевников.

В этом архивном документе не упоминались ни люди, ни их судьбы, лишь сухие факты строительства и создания инфраструктуры. Однако из этого перечня можно было сделать выводы о том, что место уже тогда становилось важным транспортным узлом. Вокзал и водонапорные башни говорили о том, что это была станция с постоянным потоком людей и грузов. Список был скромным, но достаточно информативным для того времени. Само же название "Аккемир", не было закреплено в документах, что лишь усиливало таинственность истории этого места.

Позднее, в советский период, рядом со станцией, на месте полуземлянки из сланца и трех юрт, начало развиваться полноценное поселение. Но вопрос о том, что было сначала – поселок или станция, так и остался без ответа. Память об этих днях постепенно стиралась, оставляя только то, что можно было найти в архивных бумагах.

Учетчик почему-то не указал в описи расположенное вблизи древнее кладбище мусульман. А карасайское кладбище – зират невозможно было не заметить: многогранные каменные стелы кулпытасов, мемориальные ограды торткулаков и высокие купола надгробий – кумбезов виднелись издалека. Место вечного упокоения точно было здесь раньше и аула, и станции.

Захоронения кочевников продуманно располагаются на возвышенности и обязательно вблизи пусть хоть маленького, но источника воды. Потому заблудившийся в знойной, раскаленной от солнца степи умирающий от жажды путник, завидев еще издали приметные высокие контуры бейит (могил), понимал, что спасение рядом. Там есть вода.

Вблизи того самого кладбища, которое оказалось не упомянуто в казначейских списках, из-под земли били многочисленные родники. В этих краях берет свое начало одна из рек северо-западного Казахстана – Илек. Отсюда живительная влага течет по естественному руслу с отвесными берегами, меняя свою ширину от пары метров в верхнем до ста пятидесяти метров в среднем течении. Ей предстоит преодолеть более шестисот километров сквозь невысокие каменные гряды Мугоджарского массива, оставляя на своем пути пойму, изобилующую многочисленными протоками и озерами, прежде чем Илек как самый крупный приток сольется с великим Уралом.

Обычно к середине лета палящее солнце до последней травинки выжигало в округе степь. А долина реки Илек продолжала зеленеть оазисом жизни: готовая утолить жажду, подарить прохладу и накормить как людей, так и их многочисленные караваны верблюдов, отары овец, стада коров и табуны лошадей.

Зимой в низине реки и под прикрытием высоких обрывов ее берегов кочевники со своим скотом спасались от лютых морозов и снежных буранов.

Такой зимник, по-казахски – кыстау, то и дело становился причиной раздора и даже войн между племенами карасайцев. Эту поистине благодатную территорию местные баи оберегали и передавали по наследству.

Крутые части берегов реки Илек то там, то здесь порой до нескольких сотен метров в длину украшают толстые пласты белого известняка. Редкие дожди, а чаще весенние талые воды периодически смывают его запыленные верхние слои.

– Ақ кемер (белый пояс – в переводе с тюркского), – говорили пригнавшие из степи свой скот на водопой кочевники, глядя из-под ладони на череду круч, до боли в глазах сияющих на солнце своей белизной.

Остается спорным, что появилось раньше: аул Аккемир или железнодорожная станция Аккемир. Живых свидетелей нет. А в том, что их наименования уже не походили на тюркское слово «Ақ кемер», можно смело винить все того же бестолкового царского чиновника , который названия нового населенного пункта великой российской империи записал так, как послышалось, а возможно, он написал так, как принято в его родном языке.

Весной 1975 года село Аккемир представляло из себя поселение из сотни или чуть больше дворов. Три улицы – Центральная и она же Школьная, Советская и Элеваторная. Точных названий не было и никто их нигде не записывал. Называли как кому вздумается. Главное, что сами понимали о чем речь.

Центральная Школьная начиналась сразу же после пустыря, который отделял землянки, так называли свои мазанки жильцы, Циммерманнов, Мерц и Кравцовых от действительной черты поселка.

Там, слева от дороги, находилась почта. За ней шел ряд из четырех новых силикатных домов. В первом традиционно жила семья директора совхоза. Во втором была семья директора школы. Потом дом Гаджиевых – их дочь Лора была одноклассницей Ёси. И следом дом Курманиязова. Кажется пятый ребенок этой семьи, Даша, тоже была ему одноклассницей.

Справа улица начиналась с конторы совхоза “Пролетарский”, во дворе которой стояла кочегарка и водонапорная башня. Последняя постоянно переливалась. Контролировать водонасосы явно не умели. Летом то не страшно. А вот в зимнее время высокая, многометровая башня покрывалась из-за переливающейся воды, льдом и огромными сосульками. Дети села охотно катались тут на санях. Конечно, у кого они имелись. Возвращаясь после занятий в школе, большинство детей умудрялись съезжать с ледяных горок просто на задницах. Другие садились на школьные портфели или кусочки картонок.

В послеобеденное же время ребятня возвращалась на эти горки уже вооруженными. С купленными заводскими или самодельными деревянными санками. Но чаще с тяжелыми кусками льда. На ночь дети заливали воду в тазики, а на следующий день был готов овальный тортик или лепешка под задницу, на котором ребятня мчалась с ледяной горки вниз.

Через три силикатных дома от совхозной конторы находилась саманная школа – место, которое было не просто учебным заведением, а сердцем маленького Аккемира. Баба Маля, хранительница местных историй, любила рассказывать детям о том, как десятилетка поселка появилась на свет, начиная с ее первых шагов.