Жаворонок Ёся

Иосиф Циммерманн

Жаворонок Ёся

Was mich nicht umbringt, macht mich stärker.

(То, что меня не убивает, делает меня сильнее.)

Фридрих Ницше «Сумерки идолов», 1888.

Deutscher сын қазақ степи

Иосиф Циммерманн родом из многодетной немецкой семьи, чья история неразрывно связана с немцами Поволжья и Казахстаном. Он вырос в мире, где память о его предках хранилась не в книгах (они были попросту запрещены), а в рассказах у семейного очага. Его путь был во многом предопределен временем: в годы горбачевской перестройки Иосиф окончил уникальный факультет журналистики Львовского высшего военно-политического училища – кузницы военных корреспондентов, где закладывались не только основы мастерства, но и умение видеть историю сквозь призму судьбы человека.

Однако, несмотря на блестящую подготовку, офицерская карьера так и не сложилась, уступив место другой, не менее важной миссии – быть летописцем своего народа. Бывший корреспондент газеты советских немцев Neues Leben и руководитель пресс-центра всесоюзного общества советских немцев Wiedergeburt, он посвятил себя исторической прозе, где оживают судьбы его земляков – тех, кто, подобно звеньям одной цепи, соединяют прошлое, настоящее и будущее.

Его произведения – это не просто книги, а голос памяти, зов предков, устремленный в вечность. Это не просто литературные труды, а попытка сохранить голоса ушедших поколений, передать их боль, радости, надежды и мечты. Через судьбы своих героев он воссоздает страницы истории, в которой отразились трагедии и подвиги его народа – от первых немецких переселенцев в России до вынужденных скитаний и потерь XX века.

Каждая его книга – это дань памяти тем, кто строил дома на чужбине, с надеждой смотрел в будущее, но всегда хранил в душе свою историческую родину. Вдохновленный реальными судьбами, автор создает образы, которые трогают до глубины души, напоминая, что история – это не просто череда событий, а живые люди, чьи голоса не должны быть забыты.

Пролог

Узкие, длинные и остроконечные крылья легко и быстро подняли крохотную пичугу на невероятную высоту. Неистовые порывы ледяного ветра стратосферы почему-то не касались птахи. Чудом они обтекали ее мягкие перья. Не шевельнулась ни одна пушинка.

Непревзойденная акробатка зависла в воздухе, презентуя себя вселенной: коричнево-желтую, с пестрыми вкраплениями спинку; довольно широкую для изящной птички белого цвета грудь; аккуратную и утонченную, украшенную небольшим хохолком мордочку с коротким клювом и крупными глазами, окаймленными светлыми бровями.

– Чр-р-ик! – раздалось скромное начало, и моментально все необъятное небесное пространство затрепетало в такт долгой звонкой трели.

Пел жаворонок. В разгар знойного летнего дня. Над бескрайней и практически безжизненной степью. Безжалостные лучи ржаного солнца, в поисках всего живого, добирались и рылись в доньях глубоких трещин иссохшей и выжженной дотла земли просторной равнины. Остатки жухлой полыни, покрытые известковой пылью, издавали горький аромат.

Сделав вдох полной грудью, жаворонок почувствовал, нет, скорее даже увидел собственную смерть. Ему уже не повиновались крылья и вскоре вообще перестали трепетать. Он вяло опустился на раскаленную почву. Тушка птицы не свалилась на бок. Сначала она осталась стоять, а потом нерешительно двинулась идти. Труп почему-то продолжал все слышать и чувствовать. Например, он ясно улавливал сухой хруст врезавшихся в его кожу и ломающихся при этом острых верблюжьих колючек, отчетливо воспринимал, как песок и мелкие камешки обжигали его особо крепкие ноги. Идти было трудно и больно.

В какой-то момент жаворонок решил умереть окончательно и бесповоротно: упасть и никогда больше не подниматься. Но ему не позволили это сделать. Чьи-то руки подняли его. От неожиданности птичка замерла. В широко раскрытых агатовых глазах вспыхнуло недоумение, быстро перерастающее в страх. Странно! Ведь мертвым, вроде, нечего бояться!

Пичуга медленно оглянулась. За ней длинным шлейфом тянулась вереница человеческих душ.

Впереди гордо вышагивал загорелый мужчина средних лет. На нем была рубинового цвета атласная римская тога. Голову украшал золотой лавровый венец.

К понтифику пристроился капитан корабля. Тулью его фуражки украшала кокарда с изображением черепа и скрещенных костей. На белом околыше виднелась обрамленная снизу золотистой каймой черная надпись Titanic. Кровавого цвета козырек покрывал ледяной слой инея.

Следом понуро брел ефрейтор в коричневой униформе. Похоже, что его аккуратно подстриженные квадратом черные усики служили пьедесталом разрушенной сифилисом переносицы.

С ним под ручку поспешала блондинка в белом миди-платье. Несмотря на безветрие, какая-то сила постоянно задирала ей подол. Женщина кокетливо пыталась его придержать.

Ей вслед, пыхтя своей табачной трубкой, ковылял маленького роста генералиссимус.

Своим танцем в стиле фанка и поппинга нарушал строй светлокожий юноша с африканской прической. Над колонной то и дело взвивалась его рука в белой, усыпанной стразами перчатке.

Ему пытался подтанцовывать явно пьяный мужчина. Кисть его левой руки, на которой отсутствовали два пальца, двигалась так, будто он дирижировал невидимым оркестром.

Его пытался урезонить круглолицый тип, меченый на полулысой голове красным родимым пятном, по виду напоминающим кляксу…

В хвосте колонны двигался огромный дуб. У деревянного исполина вместо густых ветвей топорщились цепи из огромных чугунных колец. Крону дерева украшал сияющий на солнце цинковый гроб.

Жаворонок вновь сильно испугался и хотел было закричать. Но он не смог выдавить из себя и звука. Из открытого клюва полупрозрачной дымкой, преломляя поток света, исходило лишь раскаленное дыхание.

Птичка попыталась собрать во рту достаточное количество слюны, чтобы смочить пересохшую гортань. Когда-то у нее это получилось, и она человеческим голосом хрипло произнесла:

– Слишком много знаменитостей в одном месте. Плохая примета. Быть хаосу и беде.

– Тезка, а тебе-то чего бояться? – с грузинским акцентом, протяжно, удлиняя гласные и опуская согласные звуки, спросил генералиссимус. – Увидеть собственную смерть или смерть близкого тебе человека – это только к долголетию и радостной жизни…

– Ёся, – позвал из ниоткуда родной голос, и невидимая рука погладила чуб конопатого мальчишки. – Передай всем, что нас покинул человек золотой души и доброго сердца…

Круглый сирота

– И с чего это они взяли, что я круглый? – с легким негодованием, вслух недоумевал девятилетний щуплый мальчик, рассматривая свое хилое тельце в высоком дверном зеркале шифоньера. Для этого ему пришлось залезть под огромный мамин платок, которым оно сейчас было занавешено. – Я же совсем, даже ни каплю не похож на мячик? Это вон старшую сестру Катьку по делу дразнят тыквой и глобусом. Она такая толстая, что ее легче перепрыгнуть, чем обойти. А меня то за что?

Для большей убедительности, он задрал клетчатую почти выцветшую фланелевую рубашонку, оголив свой впалый живот. Медленно и озадаченно провел ладонью по проступающим ребрышкам. Ощущение было схоже с выпуклостями на поверхности стиральной доски. На ощупь пересчитал их с одной и с другой половины своего тела. На каждой имелось по восемь. Это очень удивило мальчика. В одном из кабинетов школы он видел человеческий скелет, у которого ребер было гораздо больше. Да и учительница тогда рассказала, что у людей их двадцать четыре.

“ У меня наверное еще не все выросли. – мысленно решил ребенок. – Или не хватает, потому что я сирота”.

В свои юные годы он уже знал что это такое и успел усвоить, что быть сиротой – это плохо и не нормально. Пять лет назад умер их отец. Тогда его впервые обозвали этим словом. Ему казалось, что с того момента против него ополчилась вся детвора их казахстанского поселка Аккемира. Как сговорившись! На улице и в стенах школы, считай что каждый, кому только было не лень, мог его оскорбить, ущипнуть, толкнуть, подставить ножку или просто ударить.

– Без мамы остальные ребра теперь подавно уже не вырастут, – пробормотал себе под нос и глубоко вздохнул мальчуган.

В эту минуту за его худенькими плечами, прикрытыми от всех присутствующих в комнате черным, украшенным красивыми яркими цветами с длинными кистями по краям (в семье его называли цыганским) платком раздалось очередное плачевное причитание маминой подруги, ее напарницы по работе уборщицей в поселковой школе – бабы Марфы:

– Ладно то старшие, а шо теперича с младшими стане? Кому они нужны – круглые сироты?

– Ёся, ти де? Ой не побачать щастя бідні круглі сироти. – зычно запричитала его крестная мать, тетя Нина. – Це точно! Вони саме так зникнуть без батьківського нагляду. Чи соп'ються, чи скотються у бандитизм.

– Да сплюнь ты, старая! – неожиданно в комнате раздался новый голос, по которому Ёся сразу узнал другую мамину подругу. Это пришла баб Маля. Немка была намного старше его мамы и слыла в поселке очень строгой старушенцией. Не дожидаясь ответа или какой-либо реакции от Ганы, она уже с порога заунывно и нараспев стала громко читать прощальные строфы:

So wie ein Blatt vom Baume fällt,so geht ein Mensch aus dieser Welt.Die Vöglein aber singen weiter…Als ich geboren wurde,habt Ihr gelacht und ich geweint.Nun lächle ich und Ihr werd weinen.

(Подобно тому, как лист падает с дерева, Вот так и человек уходит из этого мира. Но птицы продолжают петь. Когда я родился, вы смеялись, а я плакал. Сейчас я улыбаюсь, а вы печалитесь.)

Надо понимать, что это были поминальные стихотворения на немецком языке. Ёсе они совсем не понравились – показались не в рифму, абсолютно нескладными. Вот толи дело стихотворения у Пушкина или Есенина! На днях он по заданию учительницы наизусть выучил следующее:

Белая березаПод моим окномПринакрылась снегом,Точно серебром.На пушистых веткахСнежною каймойРаспустились кистиБелой бахромой…

От одних этих строк мальчик влюбился в березу, хотя еще ни разу в жизни не видел это дерево наяву. В их степном поселки в основном росли карагач да тополь.

Не успел Ёся выбраться из под покрова цыганского платка, как в комнату вошла низкого роста казашка. Это была мать его одноклассницы. В поселке тетю Дамежан чаще и с уважением называли Батыр-ана – мать героиня. Она одна, без мужа, воспитывала семерых детей.

Едва переступив порог, женщина на всю комнату громко провозгласила:

– Артынын кайырын берсін, Алла алдынан жарылқасын, иманды болсын! (Пусть после нее будет мир, благо и покой. Пусть Аллах примет ее, да превозносит ее душу!)

Девятилетний мальчик понял буквально каждое слово, произнесенное сейчас тремя женщинами на своем языке: украинки, немки и казашки.. Он мог бы без посторонней подсказки перевести все сказанное на русский. Но общий смысл остался для него на уровне – ни бельмеса. Почему вдруг, он и младшая сестренка стали круглыми? Ёся даже на минуту вообразил, как он с ней кувыркаются на пыльной земле у ног вооруженного пистолетом и с черной повязкой на одном глазу пирата. Именно так он представлял себе образ бандита, к которому они теперь должны скатиться.

На улице была весна, а баб Маля пела вроде как про осень и о том, что люди падают с деревьев как опавшие листья. А разве можно поднять душу вверх, как это сказала тетя Дамежан? Ее же нельзя взять руками. Ёся знал об этом уже в три года. О душе ему перед своей смертью поведала родная бабушка. Мама недолюбливала свою свекровь и нарочито официально обращалась к ней исключительно по имени и отчеству – Амалия Иосифовна. Так вот, тыкая старушечьим костлявым пальцем внуку в грудь, его ома (было принято, чтобы дома дети обращались к бабушке только на немецком) часто повторяла:

– Душа невидима, но она есть у каждого из нас. Тут, внутри…

За те минуты, пока Ёся рассматривал себя в завешенном зеркале, помещение битком заполнили односельчане. Мальчик не чурался тесноты. Он родился и рос в ней. Всего то пару лет назад, когда еще были живы его дед, баба и отец, когда еще старшие братья не уехали из поселка, все пятнадцать членов их семьи спали в этой единственной (помимо кухни) комнате саманного дома. Тут только и могли поместиться стоящие вдоль стен три узкие скрипучие железные кровати для взрослых и один шифоньер. Дети всегда спали посреди зала на полу.

Сейчас на этом месте кружком стояли или сидели, два десятка взрослых людей. Все как один были одеты в темную и старомодную одежду: потертые на локтях пиджаки, помятые брюки; грубые длиные платья, с полностью застегнутой на большие пуговицы горловиной; блеклые платки. В воздухе стоял сильный запах нафталина. Ёся невольно вспомнил бабушкин сундук, в котором она хранила свои вещи, щедро посыпанные огромными таблетками от моли.

Многие из присутствующих опирались на свои посохи. В узкие просветы между скорбящими виднелся обитый черной и красной тканью длинный ящик, расположенный на двух табуретках. Мальчик уже часто слышал, что этот ящик зовется – гроб.

Ребенку с трудом удалось протиснуться сквозь толпу. Обеими руками он боязливо ухватился за края открытого гроба. Сквозь ткань обивки Ёся почувствовал колючую поверхность неотесанных досок и вспомнил, как вчера во дворе перед их домом помогал соседу, дяде Эдику, сколачивать этот гроб. Из горбылей – выпуклых досок боковой части бревен с корой, какие как мусор и отходы валялись возле совхозной пилорамы. Дядя Эдик, как и раньше Ёсин папа, там работал.

– А я ведь этому ремеслу у твоего фатера научился, – сквозь слезы признался тридцатипятилетний мужчина. – И какие только мы с твоим батей заказы не выполняли: гардеробы и серванты; трельяжи, столы и стулья; сундуки и тумбочки. Высшего класса!

– А меня папа обещал научить веники вязать, – счел уместным добавить девятилетний сирота.

– Дядя Антон был мастером своего дела. Золотые руки. А как играл! Он же сам себе баян изготовил. Из пяти разломанных. Где-то нехватающие запчасти раздобыл. Как гармонист на всю Актюбинскую область прославился. И музыку сам сочинял. Нам с Идой на свадьбу написал вальс “ За нашим домом растет чилига”.

– А я не могу играть, – с обидой в голосе признался Ёся, при этом вытер нос рукавом и громко втянул сопли. – Папа только старших успел научить. А мне тогда еще не под силу было поднять и растянуть гармошку.

– Если захочешь, я тебя научу работать рубанком, киянкой и стамеской. Так сказать, по отцовской стезе пойдешь. Продолжишь родовое дело. Ведь даже ваша фамилия Циммерманн на русский переводится как плотник или столяр.

– А бабушка и дедушка еще плели корзины из талы.

– Рукодельная была семья. У меня до сих пор две соломенные шляпы лежат. Новенькие. Твоя ома перед смертью успела сплести. Месяц до своего столетия не дожила.

Получается, что гроб стал первой поделкой, к которой приложил свои ручонки младший сын талантливого гармониста и столяра Антона Яковлевича Циммерманна …

В гробу лежала Ёсина мама – Галина Агеевна, урожденная Долгорёва. Как всегда в белом ситцевом платочке. Ее лоб сейчас был покрыт бумажной лентой с диковинными рисунками двух бородатых мужчин и одной женщины с ребенком на руках. Под ними виднелась подпись: – «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Ёся не мог тогда знать, что это был православный погребальный венчик. Но его очень смутило то обстоятельство, что вот так открыто, у всех на виду там сейчас было написано запретное слово “Боже”. Он с недоумением и даже опаской посмотрел по сторонам. Убедившись, что в комнате нет завуча Марии Ильиничны – вздохнул с облегчением. Каждое утро на пороге школы она вылавливала немецких детей и, ухватившись кончиками пальцев огромной квадратной ладони за верхнюю пуговицу их школьной формы: коричневого платьица у девочек и темно-синей куртки с погончиками на плечах у мальчиков – заглядывала им за пазуху. При этом постоянно выспрашивала:

– Крестик носишь? Молитесь дома? Про бога вам рассказывают?

При этом часто сетовала:

– За вами, католиками, глаз да глаз нужен.

“Хоть бы ей потом никто не сказал, что у мамы на лбу слово “Боже” написанно было, – мысленно взмолился Ёся. – Иначе Мария Ильинична проходу мне не даст.”

К своему ужасу он только сейчас заметил, что мамины руки лежали вперехлест на груди и были связаны обыкновенной бельевой веревкой. В левой она держала яркий портретик с изображением бородатого человека, чью голову окружал яркий желтый полукруг. Меж палец свисала бечевка с деревянным крестом на конце.

Ёсю в тот момент даже передернуло от страха.

– Зачем вы маму связали? – дрожащим голосом и тихо спросил мальчик, обернувшись к стоящим за его спиной взрослым. Его широко открытые зеленые глаза демонстрировали невероятный испуг. Кто-то счел нужным лишь молча погладить спрашивающего по голове.

Мальчик неуверенно дотронулся рукой до выпирающих, покрытых белым погребальным саваном, маминых ступней. Он почувствовал, что мама была босой.

“Ну правильно, – мысленно порешил ее младший сын. – Кто ж ложится на чистое обутым?!”

Справа от гроба, сидя на кровати, теснились его братья: Николай, Сергей, Саша, Павел и Петр. Посередине, вся в черном, сидела сестра Катя. Ёся впервые видел ее в платке. Сколько он себя помнил, она всегда ходила простоволосой, а зимой лишь иногда надевала мальчишескую шапку-ушанку.

Не хватало только шестилетней сестренки. Вероятно, она где-то спала, или ее отвели в детский сад.

Также отсутствовали Яша и Антон. Один давно жил в далекой Сибири, другой служил в армии.

Николай подхватил Ёсю, стоявшего у гроба, и усадил его к себе на колени. Широкой ладонью он прижал Ёсину лысо стриженную голову к своей густой шевелюре. Мальчик нерешительно обхватил самого старшего из братьев обеими руками, насколько мог. Это было нелегко: Николай был инвалидом. Спереди и сзади у него торчали уродливые, остроконечные горбы.

В семье рассказывали, что двухлетнего Коленьку покалечила няня в детском саду. Это было во время войны против немецких фашистов. Тогда воспитательница получила похоронку на мужа. То ли от горя, то ли от помутнения рассудка, она уронила маленького мальчика на дубовую скамейку.

Ёся боялся прижаться к брату слишком крепко – вдруг сделает ему больно. Раньше Николай никогда не брал его на руки. Он и не жил с ними постоянно, а лишь изредка приезжал в гости из отдаленного аула, затерянного где-то в районе железнодорожного разъезда с интересным названием – Шубаркудук. Взрослые говорили, что Николай был их сводным братом: у них был общий отец, но разные матери.

Несмотря на все обстоятельства, их семьи тесно дружили. Мама Николая, тетя Анна, в последние месяцы все чаще наведывалась к ним. И это при том, что у нее самой, помимо Коли, было пятеро детей от второго мужа – дяди Кадырхана. Но многодетную мать не останавливало ни дальнее расстояние, ни дорогие билеты на поезд, ни необходимость оставить свою семью и хозяйство без присмотра.

Во время своих частых приездов тетя Анна успевала сделать массу дел: она обстирывала всех детей своей подруги, латала и штопала одежду неугомонных сорванцов, кормила их и убирала в доме. Главное же, она ухаживала за их больной мамой: поила ее отварами, делала компрессы, обтирала истощенное болезнью тело барсучьим жиром.

Часто тетю Анну сопровождал ее старший сын Коля. Официально он работал киномехаником в аульном клубе, но в свободное время увлекался фотографией и, как их общий отец, виртуозно играл на баяне. Это умение приносило ему неплохой заработок на вечеринках и свадьбах.

Несмотря на свое увечье, Николай смог жениться. Его избранницей стала высокая, массивная и значительно старше его женщина по имени Антонина. У них не было общих детей, но у вдовы от первого брака уже было двое взрослых сыновей. Старший из них, Макар, иногда поднимал Ёсю одной рукой, держа его под потолком, и, задрав голову, громко спрашивал своим басом:

– Дядя, а ты знаешь, сколько твоему племяннику лет?

– Двадцать один, – серьезно отвечал первоклассник, а потом, копируя тетю Тоню, визгливо добавлял, вызывая смех у всех вокруг: – И шо, такиву дылду в армии не залишили?!

Антонина обычно стриглась почти налысо, оставляя лишь короткую челку, выглядывающую из-под платка.

– Чуб атамана, – шутил ее муж.

– А як у мене на шее сидят трое мужиков, то и виглядати мени так подобае, – строго отвечала она с украинским акцентом. – Мени так легше. Немаю часу та грошей на перукаря…

Второй по возрасту брат, Сергей, был Ёсе тоже сводным. Только уже по маме. Своего отца он никогда, даже на фотографии, не видел. Знал только его имя – Василий Морозов.

Практически у всех Циммерманнов были темно-коричневые волосы. И только Сергей имел светло-русые, как у мамы. Ёся часто слышал, что в школьные годы Сергей долго не мог определиться с фамилией. Напишет на обложке тетради «Долгарев» – одноклассники тут же дразнят его плаксой и ревой-коровой. Сменит на «Морозов» – детвора не дает прохода, распевая двустишие:

Дед Мороз, красный нос,Ты подарки нам принес?

Иногда Сергей писал фамилию Циммерманн. Но тогда его, как и всех детей их семьи, дразнили «цыпленком». Эта кличка, видимо, была связана с многочисленностью их семьи и с тем, что фамилия начиналась на букву «Ц». Ну что может быть милее картинки, где дюжина маленьких желтых цыплят с пушистыми перьями и огненно-рыжими гребешками делает свои первые шаги? Однако для Ёси кличка «цыпленок» была почему-то особенно неприятной и обидной. Видимо, для Сергея тоже.

В шестнадцать лет, получая свой первый паспорт, Сергей наконец определился. Он записался Сергеем Васильевичем Долгоревым, указав национальность – русский.

Сергей успел отслужить срочную службу в стройбате поваром. Год назад он вернулся домой и весной женился на соседской дочке Вале. Ее он взял, как говорили взрослые, «с прицепом», потому что у нее был ребенок от первого брака.

До этого момента многодетные семьи соседей жили в мире и согласии. Но мама Ёси категорически воспротивилась этой свадьбе.

– Я бы с радостью с вами породнилась, – оправдывалась она перед соседкой Марией. – Но только не с распутной Валькой! Упаси господь! Я мечтала, что мой сын вашу скромную Раю возьмет. Она ведь его и из армии ждала.

Но Валя оказалась более опытной и сумела вскружить Сергею голову больше, чем ее младшая сестра. Мама не смогла с этим смириться. Она проигнорировала свадьбу и до самой смерти больше не разговаривала с Сергеем. Чайный сервиз, который она заранее приготовила ему в подарок, так и остался нераспакованным.

Осенью прошлого года у мамы обнаружили рак пищевода. Ёся и впрямь тогда подумал, что это речное животное с длинными усами, выпуклыми глазами на подвижных стебельках, с двумя большими клешнями и щетинками, с панцирем на спине и членистым хвостом, неожиданно поселилось внутри его мамы.

 "Она что, его живьем проглотила?" – недоумевал малолетний сын.

С откровенным отвращением, а еще больше с ужасом, мальчик представлял себе, как в поисках пищи рак кусает маму изнутри. Она действительно теперь часто жаловалась на невыносимые боли в груди.Мама пролежала в областной больнице больше месяца. Дети очень скучали по ней и были неимоверно рады ее возвращению. Хотя даже самые младшие из них заметили, что мама больше не походила на саму себя: она похудела вдвое, потеряла все волосы и зубы, ее глаза покрылись серой пеленой, а на лице практически никогда больше не появлялась привычная лучезарная улыбка. Как по мановению злого духа, она в одночасье превратилась в немощную столетнюю старуху. А ведь ей в декабре должно было исполниться всего лишь сорок девять!

– Отпустили умирать дома, – подслушал кто-то из детей и рассказал остальным.

Мама больше не ходила на работу в школу. Ее постоянно преследовали усталость и слабость. Она вообще не переступала через порог их мазанки и почти круглосуточно лежала на своей кровати под узорами выцветшего пододеяльника.

В их доме, где раньше царила суета, не стихал детский смех и гомон, вдруг стало глухо, пустынно и холодно. Тише, чем даже на уроках природоведения, которые преподавала злющая завуч Мария Ильинична.

Младшая сестренка, как правило, была с утра до позднего вечера в детском саду. Саша, Павел, Катя и Петр старались теперь не появляться дома без особой надобности. Мама уже не могла ими командовать. Беспризорной кликой они ошивались днем в теплом здании железнодорожного вокзала, а вечерами пропадали в поселковом клубе.

И только девятилетнему Ёсе некуда было податься. Следовать за старшими он не хотел, да и они сами запретили ему это делать. Близких друзей у него тогда не было.