Жаворонок Ёся

Представители местной власти говорили громко, с напускной уверенностью, стараясь, наверное, компенсировать неловкость, которую чувствовали все. Выразив соболезнования, они пообещали помочь в проведении похорон, организации поминального обеда и, конечно же, в дальнейшем обеспечении шестерых осиротевших детей школьного возраста. Алишев, обратившись к присутствующим, произнес:

– Мы сделаем все возможное, чтобы поддержать эту семью. Я лично прослежу за тем, чтобы дети ни в чем не нуждались.

Слова звучали обнадеживающе, но Ёся чувствовал, что за ними скрывается какая-то неумолимая официальность. Это был не тот тон, с которым разговаривают с детьми, потерявшими мать. Слова скользили мимо него, как осенние листья по ветру. Он смотрел на галстук нового директора, на строгий взгляд Садвокасова, но в голове звучало лишь одно: "Мамы больше нет".

Шум толпы сливался с приглушенными голосами женщин, которые уже вовсю суетились на кухне, готовя предстоящий поминальный обед. Где-то на фоне звучал детский плач. А в душе Ёси осталась звенящая пустота, в которую даже громкие слова обещаний не могли проникнуть. Ему не хотелось ни помощи, ни слов утешения – только вернуть маму.

На следующий день в доме появилась вся группа Ёсиного 3А класса – шумная, пестрая, как весенняя стайка птиц. Ребята пришли по-деревенски просто, в одежде, которую обычно носили для работы по дому – замызганных куртках, потертых штанах, иногда с заплатками. Но что сразу бросалось в глаза, так это их яркие, новенькие красные галстуки, аккуратно завязанные на шеях каждого из них. Казалось, эти галстуки светились на фоне их скромной одежды, как символ гордости и принадлежности.

Они пришли прямиком с ежегодного субботника, посвященного годовщине рождения Владимира Ильича Ленина. Буквально накануне весь класс был торжественно принят в пионеры – момент, которого многие ждали с нетерпением. И вот теперь, с этими красными галстуками, их детские лица светились гордостью и серьезностью.

Двое мальчишек из группы держали в руках наспех изготовленный всем классом своими руками венок. Он был сделан из специальной бумаги – белой, зеленой и немного красной. Это умение мастерить цветы им прививали с первых уроков труда еще в первом классе. Конечно, такие подделки предназначались не только для похорон – из них можно было сделать и праздничные украшения, и элементы декора. Но именно сейчас, в первый раз, эта наука пригодилась для чего-то столь печального.

Ребята держали венок осторожно, словно он был хрупким и ценным. Несмотря на его простоту и местами неаккуратные изгибы, в нем читалась искренняя детская забота и желание выразить свое сочувствие.

Другие из группы несли в руках что-то, что считали важным: кто цветы, кто небольшой подарок, а кто просто сложенные записки с теплыми словами.

Юные пионеры пришли, чтобы поддержать Ёсю в этот трудный момент. Они стояли тесной группой, переминаясь с ноги на ногу, кто-то украдкой вытирал нос рукавом, а кто-то шептал другу, чтобы не нарушить тишину в доме. Вид этих детей с красными галстуками, собравшихся в память о матери своего одноклассника, наполнил комнату трогательной искренностью и напоминанием о том, как дети могут быть добрыми и чуткими, даже в самых простых жестах.

В эти минуты они были совсем другими: не злобными и не жестокими. Еще вчера товарищи по классу легко отворачивались от него, будто он был чужим среди своих, могли не пропустить случая выставить его на посмешище или унизить. Их слова и поступки чаще ранили, как острые иголки, а их равнодушие порой било сильнее любого обидного прозвища.

В начале апреля произошло событие, которое навсегда запомнилось Ёсе. Тот весенний день начался, как и любой другой школьный. После первого урока самая высокая и задиристая девчонка в их классе, Люда, объявила звонким голосом:

– Мои родители уехали на весь день на базар. Так что дом в нашем распоряжении. Можно устроить танцы! Сбежим с уроков!

Ее предложение прозвучало как вызов. В классе она пользовалась авторитетом, и никто не осмелился ей возразить. Вскоре вся группа, прихватив портфели, дружно двинулась к выходу, оживленно переговариваясь. Люда, как всегда, уверенно вела за собой, но уже на ступеньках школы вдруг резко обернулась к Ёсе.

– А ты, цыпленок, отвали, – проговорила она с презрением, окинув его взглядом. – Не хватало еще, чтобы ты нам в дом вши занес!

Эти слова прозвучали громко и обидно. Все остановились, ожидая, как отреагирует Ёся. Он застыл на месте, растерянный и униженный. Люда даже не посмотрела на его лицо – она уже отвернулась и уверенно двинулась дальше, увлекая за собой остальных. А Ёся остался стоять на крыльце, сжимая ремешок своего портфеля и пытаясь решить, что ему теперь делать.

Постояв немного в нерешительности, продрогнув от холода и от обиды, Ёся развернулся и вернулся в школу. Ему было страшно идти домой – мама строго наказывала за пропуски, поэтому он снова сел за свою первую парту в пустом классе.

Это было его место не потому, что он этого хотел, а потому, что его туда пересадили насильно. Люда и ее «клика», желая остаться на задних рядах между собой, однажды попросту выгнали маленького и хрупкого одноклассника с заднего ряда, а классная руководительница посчитала, что маленькому мальчику будет удобнее впереди.

Когда в проеме дверей появилась Мария Ильинична, пожилой учитель с властным голосом, ветеран войны, ее лицо выражало крайнее недовольство.

– Так, значит, сбежали отморозки! – ее голос разрезал тишину, обещая скорую бурю. – Где все?

– У Людки дома, – пробормотал Ёся, чувствуя, как обида сдавливает горло. – Танцы там устроили.

На что Мария Ильинична неожиданно резко обрушилась на него:

– А ты, ябеда, что тут расселся? Нехорошо от коллектива отрываться. Беги отсюда! С одним учеником я урок проводить не стану.

– На улице холодно, – тихо ответил Ёся. – А домой нельзя, мама за прогул прибьет.

Учительница оглядела его с пренебрежением:

– Иди в подсобку к бабе Марфе.

– Там дым, она курит как паровоз… Дышать нечем, – попытался возразить Ёся.

– Ты что, немчура, решил сегодня всех подряд и с потрохами заложить? – ее голос звучал уже откровенно недружелюбно. Она бросила на него последний взгляд и вышла из класса.

Ёся остался один в пустом классе. Ему хотелось плакать, но он сдержался.

На следующий день все только ухудшилось. Одноклассники, узнав о том, что он «сдал» их, устроили ему суд. Это был не настоящий суд, а детский, жестокий, стихийный. Его окружили, толкали, кричали, и в конце концов дело дошло до драки. Они били его, пока он не потерял равновесие и сознание…

Но сегодня все изменилось. Школьные товарищи пришли на похороны его мамы с венком, сделанным своими руками, с лицами, полными искренней скорби. Каждый из них стоял перед ним, опустив глаза, пытаясь выразить поддержку. Эти же дети, которые еще совсем недавно могли толкнуть его или нагрубить, сейчас выглядели совсем иначе. Их красные пионерские галстуки казались символом чего-то большего – не только принадлежности к коллективу, но и стремления к чему-то правильному, к человечности.

Ёся видел их смущение, их неловкие жесты, но в этих жестах была правда, была искренность. Он не знал, что именно заставило их измениться – осознание потери или коллективная ответственность, – но в этот момент он почувствовал, что они больше не те, какими были раньше…

К вечеру подъехали родственники из Шубар-Кудука. С их приездом в доме стало еще более тесно. Люди размещались где могли: сидели на кроватях и на длинных лавках стоящих вокруг гроба. Кто-то устраивался на полу, подстелив старые одеяла. Печка на кухне работала без остановки – готовить приходилось много, ведь нужно было накормить всех. От жары в комнате становилось душно, воздух тяжелым, и многие уже расстегивали воротники или махали себе платками.

Кому-то в этой тесноте и жаре вдруг показалось, что от умершей пошел странный, сладковатый запах. Это мгновенно вызвало волну беспокойства. После короткого совета, не теряя времени, решили выстеклить два проема вставных окон, которые не открывались. Легкий весенний ветер тут же ворвался в комнату, смешавшись с запахом горячей еды и деревенской земли. Воздух стал немного легче, но общее напряжение оставалось – и из-за горя, и из-за переполненности дома.

Ёся бесцельно бродил между гостями похорон до самой поздней ночи. Ему казалось, что у него нет своего места, куда он мог бы приткнуться. Когда силы окончательно покинули мальчишку, он упал в прихожей на груду пальто, фуфаек и полушубков. Там же мгновенно провалился в глубокий сон.

Ему снился светлый, теплый, солнечный день. Рядом была мама. Они играли с журчащей водой в чашеобразном фонтане, стоящем в центре круглого привокзального сада. Вокруг зеленели деревья, благоухали цветы, раздавался щебет птиц. Мама первой побежала к качелям, стоявшим на небольшой поляне в парке. Она ловко запрыгнула на них и резкими движениями всего тела начала раскачиваться. Все выше и выше… Ёся бегал вокруг, заливаясь звонким детским смехом, и громко повторял:

– Мама, мама! Я тоже! Возьми меня к себе!

Он проснулся так же внезапно, как и заснул. Очнувшись, он оказался в теплых, пахнущих свежими пирожками руках тети Веры Коваль, матери его одноклассника. Женщина со слезами на глазах крепко прижимала сироту к груди и шептала, укачивая его, как маленького ребенка:

– Тише, тише, родненький… Мама вас не оставит. Она всегда будет следить за вами и помогать. Ты только верь, обязательно верь в это…

Ее слова звучали тихо и успокаивающе, но в них чувствовалась искренняя боль и желание хоть как-то утешить мальчика…

И вот наступил третий день – последний день прощания с усопшей. Весна щедро одаривала все вокруг солнечным светом и долгожданным теплом. Легкий ветерок играл с тонкими прядями сухой травы, принося с собой запах земли, только начинающей пробуждаться к жизни.

Ближе к полудню перед входом в дом установили две простые табуретки. Вынесли и осторожно поставили на них гроб с покойницей. У стены мазанки, аккуратно прислоненная между двумя окнами, стояла крышка гроба, будто готовая завершить эту скорбную церемонию.

Прощаться пришло все село – от мала до велика. Старики стояли чуть в стороне, глядя на гроб с выражением тяжелой мудрости, которую может дать только жизнь, полная испытаний. Молодежь с серьезными, непривычно сосредоточенными лицами тихо перешептывались, понимая, что прощание – это не просто традиция, а что-то большее. Дети, притихшие, держались за руки родителей, не вполне понимая всю глубину происходящего, но ощущая особую важность момента.

Люди окружили гроб плотным кольцом. Одни молча смотрели на покойную, кто-то прикладывал руку к сердцу или крестился, другие шептали молитвы, прощаясь с землячкой. Тишина была звенящей, только изредка ее нарушал тихий плач или шелест ветра, словно сама природа разделяла общую скорбь.

В это время к дому неспешно подъехал школьный грузовик ГАЗ-51, окрашенный в насыщенный зеленый цвет, который давно уже облез в некоторых местах, обнажив ржавчину и следы времени. Его деревянный кузов был опущен со всех сторон, открывая вид на пустое грузовое пространство, которое сегодня выглядело непривычно пустынным и чистым. Колеса грузовика тихо скрипели, оставляя на грунтовой дороге мелкие борозды.

Сквозь разделенные вертикальной стойкой передние окна можно было разглядеть лицо шофера – завхоза школы Дмитрия Васильевича Бондаря. Это был крепкий пожилой мужчина с густыми седыми бровями, сосредоточенно вглядывающийся вперед. Рядом с ним на пассажирском сиденье примостилась его внучка Оля – Ёсина одноклассница. Ее светлые волосы выбивались из-под аккуратно завязанного платочка, а взгляд был полон детской серьезности и неловкого сочувствия.

Грузовик остановился с легким рывком, и в воздухе остался висеть слабый запах бензина. Дмитрий Васильевич, не спеша, вылез из кабины, облокотился на дверь и бросил долгий взгляд на суетящихся во дворе людей. Оля осталась сидеть внутри, прижимая к себе небольшой сверток с чем-то, что они привезли для семьи Ёси.

Руководство церемонией прощания взяла на себя баба Маля, известная своим твердым характером и знанием правил и традиций похорон. Ее низкий, уверенный голос раздавался среди собравшихся, отдавая четкие указания. По ее команде группа мужчин, склонив головы, подняли гроб и осторожно установила его на кузов «ласточки», как с любовью называл свой зеленый ГАЗ-51 школьный завхоз Дмитрий Васильевич. Грузовик, блестящий в солнечном свете, будто тоже был частью церемонии, отдавая дань уважения.

Во главе процессии встал дядя Эдик, чаще молчаливый совхозный столяр. В его натруженных руках возвышался православный крест – не как у католиков, а с дополнительной косой перекладиной внизу. Его уверенный шаг задавал ритм всей колонне.

Следом за дядей Эдиком парами шли девочки из школы, держа в руках венки, сплетенные из бумажных цветов. Они двигались с трогательной серьезностью, осознавая важность момента, хоть и не до конца понимая его всю глубину. Венки в их руках колыхались в такт их шагам, словно кивали в знак прощания.

Позади двигался грузовик с гробом, его мотор глухо урчал, словно выражая скорбь. По сторонам кузова сидели лишь двое. С одной стороны баба Маля – сосредоточенная и строгая, ее серые глаза, прищуренные от солнца, казались особенно проницательными, будто видели больше, чем другие. С другой стороны, прижавшись к стенке маминого гроба, сидел Ёся. Он молчал, глядя прямо перед собой.

Грузовик медленно покачивался на ухабах, но оба пассажира сохраняли полную неподвижность, каждый погруженный в свои мысли. Баба Маля иногда поправляла черный платок, натянув его на лоб, а Ёся держал в руках крохотный, сложенный вдвое платочек, которым то и дело вытирал глаза, хотя слезы уже давно перестали литься.

Позади грузовика вереницей двигались односельчане. Взрослые, дети, старики. Некоторые несли цветы, кто-то просто шел с опущенной головой, другие несли в руках корзину или узелок с угощением для поминок на кладбище. Их шаги сливались в размеренный ритм, звучащий как тихий шорох скорбного марша. Эта нескончаемая процессия, словно река, связанная общей тишиной и печалью, заполнила дорогу последнего пути.

Напротив школы похоронная процессия остановилась, чтобы дать усопшей возможность проститься с местом, где она долгие годы трудилась.

Это было подковообразной формы здание с выступающими крыльями, простое, но крепкое, построенное из самана – глиняных блоков, таких привычных для этих мест, где традиционные строительные материалы всегда были роскошью.

Его стены, покрытые известкой, выглядели светлыми и аккуратными. Побелка не только защищала хрупкий саман от разрушения, но и придавала зданию вид ухоженности, словно подчеркивая важность этого скромного очага знаний. Ровный ряд маленьких окон, вытянувшихся вдоль фасада, казался строгим и уравновешенным. Их скромный размер помогал сохранять тепло внутри зимой, когда сильные ветры гуляли по степи.

Над зданием возвышалась двускатная крыша, укрытая серым шифером, из-под которого торчали дымящиеся трубы. Внутри все еще топили печки, согревая пустые классы. Ведь учителя и ученики сейчас не были в школе – все они двигались в траурной колонне, следуя за машиной с гробом.

У входа в школу раскинулся высокий карагач. Его ветви, словно руки, вытянулись к небу, а на концах-пальцах уже набухли первые почки, обещая скорое пробуждение природы. Это дерево, стоящее здесь годами, казалось, молчаливо наблюдало за всеми важными событиями в жизни школы – и радостными, и такими, как этот день, наполненными скорбью.

Неожиданно для всех, баба Маля, сидевшая у гроба на кузове грузовика, выпрямилась во весь рост. Ее фигура, подчеркнутая строгим черным одеянием, выглядела внушительно на фоне собравшейся толпы. Казалось, даже ветер замер, чтобы услышать, как ее голос, сильный и глубокий, разнесся над всей процессией.

Она начала петь старую немецкую песню, знакомую многим из собравшихся.

Vergang'ne Zeiten kehr'n niemals wieder,verschwunden ist dein junges Blut.Drum freut des Lebens euch, singt frohe Lieder,solang' die Jugend im Herzen loht.Drum sag ich's noch einmal:Schön ist die Jugendzeit,schön ist die Jugend, sie kommt nie mehr.Sie kommt, sie kommt nie mehr,kehrt niemals wieder her.Schön ist die Jugend, sie kommt nie mehr.

Толпа слушала, затаив дыхание. В словах песни звучала горечь утраты, но и напоминание о радости жизни, о ее быстротечности. Кто-то прикрывал глаза, вспоминая свою молодость, кто-то украдкой вытирал слезы.

Для Ёси же это было чем-то почти нереальным – он смотрел на бабу Малю, будто она была частью другой, далекой истории, которую он лишь пытался понять.

Но все же мальчик догадался, почему именно эта песня сейчас прозвучала. Это была любимая песня его мамы. Она часто напевала ее дома, под аккордеон отца, с каким-то особым светом в глазах. А однажды даже перевела слова на русский, чтобы дети тоже могли понять ее смысл.

Минувших дней уже не вернуть,Уходит юность , стынет кровьНо с песней продолжайте путьПока в сердцах живет любовь.Скажу я , годы отпустивПусть жизнь предаст еще нам силЧасы нас сделают мудрейКоль юность вдруг уйдет за дверь.

Ёся вспомнил, как мама пела эту песню, слегка покачиваясь в такт музыке. Ее голос был теплым и наполненным чем-то необычным, словно она говорила не просто о молодости, а о самом сокровенном, что ей было дорого. Теперь эта мелодия и слова звучали для него иначе – как тихое прощание, как последнее напоминание о том, что мама всегда будет с ним.

Песня закончилась, и в тишине, что последовала за ее последним словом, чувствовалась странная смесь утешения и горя. Это было прощание – не только с усопшей, но и с прошлыми временами, с тем, что уже никогда не вернется.

На кладбище, в семейной ограде, уже покоились трое: бабушка, дедушка и отец. За пределами ограждения, у их ног, теперь зияла свежей землей новая могила, предназначенная для мамы. С этого момента, почему-то, все происходило слишком быстро – так это показалось Ёсе.

Гроб осторожно установили на две табуретки, стоящие у края могилы. Баба Маля, стоя прямо, будто вросшая в землю, прочитала короткую молитву, ее голос звучал глухо, но отчетливо. Затем гроб накрыли крышкой, и тишину разорвал резкий стук молотков – мужчины начали забивать гвозди. Этот звук пробил душу собравшихся, заставляя женщин схватиться за лица и заголосить. Хор плачущих голосов усиливался с каждой минутой. Дети-сироты рыдали громче всех, будто осознавая, что больше никогда не смогут прижаться к маме, услышать ее голос, почувствовать ее тепло.

Четверо мужчин, крепко держа веревки, осторожно опустили гроб в могилу. Люди, стоявшие вокруг, стали бросать сверху цветы, которые рассыпались яркими пятнами на темной крышке гроба, и горстки земли, что с глухим стуком осыпались внутрь.

Для Ёси все происходящее стало невыносимым. Он смотрел, как грубая сырая земля начала медленно скрывать гроб, и что-то внутри него словно сломалось. С невнятным возгласом он вырвался из толпы, бросился к могиле и спрыгнул вниз, упав прямо на крышку гроба. Его руки обхватили крышку, словно он пытался защитить маму от падающей сверху земли.

Толпа застыла в ужасе. Даже плач женщин на мгновение утих, а затем разразился еще сильнее. Рыдания детей, уже осиротевших, стали почти криком. Люди замерли, не зная, что делать, пока несколько мужчин, переглянувшись, не начали вытаскивать мальчика из могилы. Это прощание было слишком болезненным для всех, но больше всего для маленького Ёси, который не мог смириться с тем, что это – конец.

Он задержался на кладбище дольше всех. В голове звучал неустанный внутренний голос, взывал к умершим родителям:

– Почему? Что будет дальше? Как нам одним жить?

Ответа, конечно, он не услышал. Только холодный ветер шевелил остатки травы у его ног, да редкие птицы в лесопосадке поднимались с криком.

Под вечер, изрядно замерзнув, Ёся наконец поднялся с сырой маминой могилы. Он медленно отряхнул с колен налипшую глину, будто стараясь не просто избавиться от грязи, но и от той тяжести, что придавливала его сердце. Затем, ссутулившись, побрел в сторону поселка.

Его путь лежал вдоль густой лесопосадки. На ее фоне ветер казался громче, а небо – бесконечно серым. Добравшись до привычного просвета, который аккемирчане использовали как проход к кладбищу или к ближайшему шоссе, Ёся пересек его. Железнодорожные пути были пусты, и мальчик перешел их без спешки. Задержавшись на пустом перроне станции Аккемир, он огляделся, будто ища хоть что-то знакомое, но станция казалась неживой.

Не зная, зачем, он вошел в здание вокзала. Зал ожидания оказался пустым, как и все вокруг. Только скамейки, потерявшие свой блеск от времени, стояли вдоль стен, глядя на окна. Внутри было тихо, и лишь круглая высокая печь в углу еще немного дышала теплом. Ёся подошел к ней и прижался всем телом, стараясь согреться. Металл был чуть теплым, и это принесло ему слабое утешение, будто кто-то, пусть и незнакомый, обнял его.

В привокзальном круглом саду тоже не было ни души. Фонтан в центре не работал – апрель был слишком ранним месяцем для воды. Мальчик остановился напротив него, глядя на неподвижные каменные чаши. Тут он вспомнил сон прошлой ночи: как мама смеялась, раскачиваясь на качелях, а он бегал вокруг и кричал, чтобы она взяла его с собой.

– Мама… – вырвалось у него тихим, едва слышным голосом.

Он закрыл глаза, пытаясь представить ее снова, как в сне – счастливую, легкую, свободную. Но тишина вокруг лишь подчеркивала ее отсутствие.

Вечер густел, и ветер становился холоднее. Ёся сидел на деревянной лавке у фонтана, не замечая, как закрадывалась темнота. Ему казалось, что он один в этом большом, пустом мире, где больше нет ни мамы, ни тех качелей, ни их дома, который раньше казался таким теплым. Но в глубине души, в самом тихом уголке сердца, тлел маленький огонек: ее улыбка, ее голос, ее песня, которую он уже никогда не забудет.

Землянка смотрящая в степь

Дом их семьи стоял на самой окраине Аккемира – длинный, как вытянутый поезд, почти 35 метров от края до края. Со стороны поселкового центра он был виден во всю свою протяженность, напоминая барак, который словно прирос к земле.

С этой стороны зал (он же спальня) не имел оконных проемов. В середине дома – первое скромное первое окошко освещавшее кухню. Рядом с ним, левее, находилось второе – оно выходило из старой части дома.

Ранее там, в единственной комнате, ютилось десять человек из семьи Циммерманн, а позже к ним подселили еще и Амалию Лейзель с тремя детьми.

Крайнее окно вовсе не имело стекла – только грубые деревянные ставни. Но оно и не было предназначено для света: через него выбрасывали навоз из сарая.

Практически вдоль всей длины их дома тянулись низкие, колючие кусты чилиги. Весной ее ветви покрывались мелкими желтыми цветками, словно крошечные солнечные искры среди серой степной пыли.

Строение было длинным, но невысоким, как и большинство жилых построек того времени в казахской степи – уходило в землю примерно на метр. Именно поэтому такие жилища редко называли правильными «мазанками» или «саманками» – чаще говорили просто «землянка».

Их землянка всеми своими окнами и дверями была обращена в степь. Новая часть дома, переделанный в чулан старый дом, дровник, сарай и сеновал – все в этом хозяйстве смотрело в бескрайние просторы. Два окна новой части, окошко кухни, окна старого дома, сарая и сеновала – все они выходили в степь, открывая взору бесконечное море сухих трав, над которыми играл ветер, где солнце днем раскаляло землю, а к вечеру таяло в багровых закатах.

Этот дом, низкий и вытянутый, сам будто был частью степи – укоренившимся в земле жилищем. Каждый его саманный кирпич был вылеплен вручную, высушен под беспощадным солнцем. Плоская крыша, как и стены, требовала постоянного ухода – каждое лето ее приходилось латать и заново обмазывать глиной. Стены белили известняком, который добывали на склонах прибрежных круч реки Илек.

Таким запомнилась маленькому Ёсе их землянка, когда он в тот траурный день брел с кладбища в отчий дом: теплая зимой и прохладная летом, слитая с землей, словно ее продолжение, смотрящая в степь, хранящая память о тех, кто когда-то жил в ней, кто выходил из ее дверей и шагал прямо в бесконечную даль казахской земли.

***

Возле дома, на еще влажной от весенних дождей земле, Ёсины братья устроили небольшую игру в «ножички». Солнце уже садилось, и мягкий вечерний свет отражался в лужицах, оставшихся после дождя. Вокруг стояла тихая поселковая атмосфера – только слышался лай далекой собаки и щебет птиц, готовившихся ко сну.

Павел, наклонившись к земле, очерчивал палочкой круг.

– Ну все, Петя, твой сектор – вон там, слева, мой – справа. Начинаем! – объявил он, бросая свой нож так, чтобы тот воткнулся прямо в границу между их участками.