Верь/не верь

– Толян, ты че сидишь? Домой бы шел, сегодня уже работать не будем. Давай, цигель-цигель, шевели колготками отсюда. – Иваныч наливает себе еще стопарь, сначала нюхает, пошевелив усами и довольно прикрыв глаза. Ну точно кот у кринки со сметаной.

– У меня брат приехал. Дел натворил на бабкиных похоронах и дрыхнет. – Стреляет у Вовчика папиросу. – Мне надо как-то с этим всем смириться.

Старичок хрустит спиной, почесав тощий зад в старых спортивках.

– Я слышал, мне Крестов рассказывал, сторож кладбищенский. Там вся церковь в осадок выпала, етить твою мать. Чертовщина настоящая, – заваривает чай. Толя поднимается, понимая, что дело приобретает неприятную окраску, и уж отчитываться о своей жизни перед заводскими ему не уперлось.

– А я слышал, что в нашем НИИ, который при заводе, проводят эксперименты на людях. И травят город, сделав нас всех своими подопытными кроликами. А государство это дело оплачивает, – Иваныч делает страшные глаза, – потому что наше правительство нас продало госдепу!

– Мне действительно пора, – недовольно бурчит Анатоль, хватает куртку и выходит оглядываясь. Завод традиционно встал, народ шатается туда-сюда, завтра тетя Песя им устроит. Но это будет завтра, а не сегодня. Толян выходит, салютуя уже пьяненькому охраннику, и ломится на улицу, тут же натягивает капюшон. Ноги сами несут его к Гробовецкому, там всегда есть что выпить и с кем лясы поточить.

– Бабушка говорит, что сейчас какие-то Святки. Это христианский праздник, она застала его до революции. Они раздевались и шли окунаться в реку. Ты знаешь, что моя бабушка – сбежавшая княжна Анастасия? Поэтому в Ленинграде нам разрешили жить в Зимнем дворце. – Толик уминает пирожки с картошкой, запивая чаем на кухне у Гробовецкого. Тот ему активно помогает, вытирая блестящие от масла руки о скатерть. – Так что приходи к нам вечером, она обещала погадать, если я захочу кого-то привести. По преданию, у Романовых в роду были сплошь колдуны, а Распутин был внебрачным сыном Николая Второго.

Глеб смотрит с неподдельным интересом. Его темные давно не стриженные волосы падают на светлые глаза, в уголках губ две темные точки варенья: начинали они со сладких пирожков.

– Я думал, что купаются на Крещение. Врешь ты все, Анатоль. Но на гадания обязательно пойдем, это интересно.

– А вот и не вру! Это большой секрет. Если расскажешь кому, то тебя обязательно посадят в тюрьму за разглашение государственной тайны.

Лицо Гробовецкого снова становится грустным, он отодвигает от себя тарелку с пирожками. Конечно, Анатолий не жил ни в каком дворце, у них была обычная двухкомнатная квартира недалеко от центра, но очень уж хотелось заинтересовать нового друга своей личностью, да и бабушка была Александрой, а не Анастасией. Но пусть пойдет и докажет, что это все вранье.

– В тюрьму я не хочу.

– Правильно. В тюрьме сидят только злодеи, а ты хороший. У тебя вон какие сигареты вкусные.

– Макс с нами хочет болтаться, у него тоже друзей нет.

– У нас в Ленинграде все щедрые, буду и твоему брату другом. Зови!

– Кто?

– Хрен в пальто. – Толя складывает руки на груди. – Открывай давай, бандит.

Перед ним появляется лицо Глеба, радостная лыба-полуоскал. Рожа-то протокольная, как ни пытайся скрыть.

– Заваливай. – Отходит от двери. – Слышал про бабку. Мои соболезнования. А че за хурма была на похоронах, я не понял?

Анатолий проходит на кухню, падает на табурет, сразу зыркнув на холодильник.

– Гриша вернулся, – бросает коротко, нехотя. – Устроил цирк.

Гробовецкий кидает на стол пачку сигарет, складывая руки на груди.

– Он сказал, хули на письма не отвечал? – Глеб недовольно хмыкает.

– Обтекаемо. Строит из себя героя войны. Это ж бред, кто его в горячую точку отправит, сопляк совсем. – Толик недовольно хмурится. – Прикинь, на похоронах старухи танцы устроил, песни. Говорит, покойницу веселить надо, раз уж она не была замужем. Чеканутый. Пожрать есть?

– Макароны засохшие только. Не советую. На вон, орехи погрызи, я вечером в кабак поеду, хочешь со мной? – Глеб наливает ему целую стопку, а себе половину. А ведь правы были мужики, вариант рабочий.

– Не хочу. Бабок нет, все на похороны просрал. Пойду домой к герою войны, буду байки из склепа слушать.

– Жалко старуху, хоть она и с приветом была, а пироги отменные делала. Я до сих пор помню. Ты не залупайся на Гришу, он же мелкий идиот. Алинка говорила, что его там контузило. Ей батя по секрету сказал.

Толя аж кривится.

– Братан, давай на чистоту. В какую горячую точку его могли отправить? В Югославию? Такого щегла? Быть того не может. Это незаконно, у нас срочников никогда не отправляют. Я верю президенту Ельцину, он хороший мужик, дышать стало легче в стране. Помнишь, как мы за колбасой стояли в очереди часами? И была только с жиром и без, а теперь какая хочешь: копченая, вареная, говненая. Деньги есть только на последнюю, но сам факт. В стране лучше жить стало, а он такую херню несет. Мы теперь свободны от людоедской партии, это вам не Афган. Нам с тобой очень повезло, что мы туда не отъехали.

Толик закидывает ногу на ногу. Гробовецкий только отмахивается, знает, что спорить бесполезно.

– Ну а че твое любимое правительство никаких субсидий не выделяет? Живем, как свиньи в хлеву, бабки только в криминале. Можно в политике напиздить попробовать, но там нужны мозги, а мы с тобой, дорогой друг, страшно тупые.

– А какие тебе еще субсидии нужны? Иди работай, вариантов масса. Время перемен, понимаешь, время возможностей. Теперь нам открыты дороги, которые раньше были закрыты, надо только успевать хватать. Только дебилы это отрицают.

Толя сам не замечает, как себе противоречит, но его это не сильно волнует. От нищеты и общей истощенности ему нужно хоть на что-то надеяться, иначе совсем плохо будет. Он верит в политический курс и ругает цены в магазине, обожает вечерние новости и брызжет слюной на проклятых капиталистов. Не Ельцин же ценник на колбасу вешает, а эти, бизнесмены новомодные.

Курить Анатолий так и не начал, сетовал на то, что в Ленинграде им выдают другие, дорогие и хорошие, а все эти папиросы из глубинки точно сделаны из собачьих волос. Он знает наверняка, его отец – друг начальника завода, и собака у него почти лысая. Изверг.

Когда они приходят с улицы к ужину, бабушка страшно радуется, что, наконец, познакомится с новыми друзьями Толика. Глеб и Макс молчаливы, но Анатолий говорит за троих и ничего не стесняется. Бабушка делает отменный холодец, у мамы такой никогда не получается, а этот – эталонный. Толик сказал Гробовецкому, что холодец был любимым блюдом Николая Второго и секрет передавался из поколения в поколение наравне с другими семейными тайнами.

– Толечка, чем вы занимались? – Бабушка улыбается ласково, поправив косынку на голове. Зачем бабушка носит косынку зимой, он не знает, предполагает, что это какой-то отличительный признак старушек, после шестидесяти они все начинают носить косынки и трость. Им партия, наверное, выдает, чтоб не путали молодых дядек со спины.

– Мы сходили на горку и познакомились там с мальчишками. Но они хулиганы, я с ними общаться не хочу, они матом ругаются, представляешь? – Толик сосредоточенно жует селедку под шубой, собирая все с тарелки, чтобы ничего не осталось и им с бабушкой было меньше посуды мыть. Да и где это видано, еду оставлять на тарелке? Неуважение к хозяйке, которая очень старалась.

– Правильно. С хулиганами общаться не надо. – Она довольно кивает.

– А еще они курят! – Анатолий переглядывается с Глебом. – Мальчику в нашем возрасте не пристало курить, а то не вырастет. Так мама говорит.

– Верно говорит, курить в вашем возрасте пока рано. – Бабуся приносит с кухни тарелку с вареным картофелем. – Налетайте, а то вон какие тощие, вам сил надо набираться, растущий организм. А вы, ребята, давно тут живете?

– Да. Мама просто уехала на каникулы по делам. Нина Гробовецкая, может, знаете?

– Знаю, как не знать. Неприятная она женщина, ты уж меня прости. Все мужика ищет нормального, даже ко мне как-то приходила, молодая еще была. – Баба Шура протирает очки салфеткой. – Ты ешь, совсем за вами не следит, как же ты станешь мужчиной, если такой тощий? А папа твой где?

Анатолий недовольно зыркает на бабусю, мол, как некультурно такое спрашивать, но той, кажется, наплевать, что культурно нынче.

– Умер, когда мне был год, – Гробовецкий говорит совершенно равнодушным тоном. – Он был летчиком, погиб на испытаниях. Мама говорит, он был героем.

– Летчиком, говоришь… Ну да. – Старушка как-то странно улыбается. – Пирог хотите?

Мальчишки отрицательно мотают головами. Толик чувствует, что скоро лопнет, какой уж тут пирог. Бабушка кивком зовет их в свою комнату, у Анатолия зажигаются глаза в предвкушении. Все ее предсказания сбывались, он обожал наблюдать, как старуха тасует в своих тощих, морщинистых пальцах старую колоду карт. Она точно колдовская, и он, когда вырастет, тоже обязательно будет так уметь. Станет как Распутин.

В комнате рядом с кроватью висит новенький ковер, на столе уже приготовлены карты и свечи. Толик смотрит на Глеба в предвкушении настоящего приключения, а тот, кажется, немного боится. Макс тоже тут: болтает ногами и, кажется, уже жалеет, что с ними напросился.

– Ты не волнуйся, Глебушка, худо не сделаю. Садись на стул, – она вручает ему колоду карт, – подержи минутку. Только не смотри, нельзя. – Гасит свет и зажигает свечи одну за одной. Толик присаживается на кровать, с интересом наблюдая за действом. Гробовецкий точно никогда такого не видел, теперь однозначно поверит, что он живет в Эрмитаже!

– Так, посмотрим…… – Старуха тасует колоду и начинает раскладывать карты в хаотичном порядке, Анатолий никогда не понимал, по какому принципу она это делает. – Интересно. Давай начнем с матери. У нее есть мужчина, кто бы сомневался, она ставит его в приоритет вам. Долго жить будет, здоровье хорошее, а вот в личной жизни совсем швах. Оно и неудивительно, с таким-то характером, – бабка хмыкает, Гробовецкий опускает голову.

– Отец… Жив. У него тут казенный дом, значит, он либо в больнице, либо в тюрьме. Со здоровьем что-то. Спина. – Она пристально смотрит в карты, Гробовецкий бледнеет.

– Этого не может быть. Он летчик и герой, – говорит тихо, сжимая кулаки.

– Карты не врут, Глебушка. Ну ничего, можешь не верить. Он тебя сам однажды найдет. – Она отвлекается на третий столбец. – Как интересно! Ты замечательный мальчик, у таких-то родителей. Умный, здоровенький, вижу проблемы с законом только. И у тебя казенный дом. – Она поднимает темные глаза-бусины, пристально всматриваясь в лицо мальчишки. – Тебе нельзя с криминалом связываться, иначе худо будет. Нужно образование получать, а не думать о воровстве. Ждет хорошее будущее, вот только…… – Она останавливается, поглаживая пальцем черную закрашенную карту без рисунка. – Это плохой знак. Будь очень осторожен, если черти работу будут просить, ты не давай. Тебе с чертями знаться нельзя.

Глеб вскакивает на ноги и выбегает из комнаты, не прощаясь. Анатолий несется за ним, останавливаясь, когда перед носом закрывается дверь чужой квартиры. Черт. Он стучится, но Гробовецкий не открывает.

– Да прекрати ты, это всего лишь гадания! Ты зачем обиделся? Бабушка тоже ошибается.

Возвращается домой Анатоль уже поддатый и снова в расстроенных чувствах. В детстве он уговаривал Гробовецкого не ныть, а теперь, наоборот, у Глеба вон хата какая, а что у Толика? Ни шиша. Наследство, и то Зойке отойдет, и где жить, чем заниматься? Бабка ему все в уши пела, что криминал – дело нехорошее, только по итогу оказалось, что она во всем была не права. Он ведь все сделал правильно, так почему он работает на заводе, а Глебас жирует по кабакам? Непонятно. Образование в техникуме получил, работать устроился, бабушке помогал столько лет, а теперь полгода, и пинком под зад. На съем квартиры денег, естественно, не наскрести, напрягать друзей не хочется. Не у Володи же селиться, там Гриша первый претендент. Колдун хренов.

Братец дрыхнет, свесив голую пятку с небольшого дивана, Толик решает его не будить. На хер. Когда в закромах родины находится бутылочка, он внутренне радуется, собираясь провести вечер за телевизором и вырубиться сидя, но… В дверь настойчиво барабанят. Анатоль выходит в коридор, нехотя щелкает замком и приоткрывает на длину цепочки.

– Толя, это я. – Алинка улыбается во все свои белые, как чеснок, зубы. – Это правда, что Гриша вернулся? – Она с интересом заглядывает в квартиру. Вот ведь бабий народ, везде свой нос сунут. – Ты опять пьяный? Совсем без Катьки расслабился.

Толик впускает девушку, тяжко вздохнув. Катька… С Катькой они с месяц как не разговаривали, а то начала бабке вторить про колдовство, да про херню всякую. Черти к ней приходят, конечно.

– Не опять, а снова. Че вы лезете все в мою жизнь? Хочу пить – пью, не хочу – не пью.

Отегова пожимает плечами, с интересом заглядывая в Гришину комнату.

– Не буди, он замотался на похоронах. После Нового года заходи, пообщаетесь. Он после армии совсем съехал с катушек.

– Я знаю. Папа сказал, там что-то нехорошее случилось, в госпитале лежал несколько недель. Все про мертвяков рассказывал. Но это же Гриша, чего ты удивляешься, он всегда про них рассказывал.

– Алин, не хочу показаться негостеприимным, но тебе лучше пойти домой. Я с твоим батей разбираться манал, мне прошлого раза хватило.

Отегова сразу как-то смурнеет, обхватывает себя руками, закрываясь.

– Я просто такое рассказать хотела… Впрочем, ты прав. Это подождет. Не хочу доставлять вам неудобств. Пока.

Оставшись в одиночестве, Толик направляется в свою комнату. Падает на кровать, тыкает пальцем в мутный телеэкран. Обиделась, наверное, как все девки. Вечно они обижаются на все подряд. Но Алинке простительно, она в их компании самая мелкая, ей сам Бог велел дуться и быть принцесской, с таким-то папашей. У нее и будущее, и наследство, все в ажуре, а она нос воротит. Режиссером, видите ли, станет. Шла бы на бухгалтера, там денег наворовать можно, если мозги есть. С другой стороны, откуда у бабы мозги…

Толя медленно засыпает, услышав сквозь дрему, как тихо скрипнула дверь в бабкину комнату.

5

Здравствуйте.

Из-за несчастного случая рядовой Заболоцкий был отправлен в госпиталь, но уже идет на поправку, его жизни ничего не угрожает. Он напишет вам, как только сможет.

Юрий Щавелев, рядовой и армейский друг.

У Юры очень смешное лицо. Широкий вздернутый нос, мясистые губы, круглые щеки, делающие его похожим на маленького ребенка. С рыжим ежиком на голове он смотрится еще более нелепо, карие глаза огромные, как будто Юра всегда удивлен. Его брови выгорели на ярком солнце, по лицу рассыпаны веснушки табачного цвета.

Они сидят в убежище, Юра трет покрасневшие от недосыпа глаза, обнимает винтовку ласково, как маленького ребенка.

– Почему ты вернулся, а я – нет? – Он копошится в рюкзаке, вытряхивая на землю несколько человеческих голов. – Вот скажи, где тут честность? Поехали мы все вместе, а вернулась половина, и ты в их числе. А мы – нет.

Гриша смотрит на лица сослуживцев, головы свежие, будто только с тела срезанные. Предсмертная агония отпечаталась на них последней эмоцией.

– Зачем ты пришел? – Гриша чувствует болючий укол совести. Он знает. Но каждый раз спрашивает, как будто это происходит в первый раз.

– Ты нас не похоронил, хотя мы с тобой договаривались. Если умру я, то ты похоронишь меня, а если умрешь ты, то я тебя. Мать над пустым гробом, знаешь, сколько рыдала. – Он трет нос грязной рукой, на кончике остается серый след. – И ведь не чешешься. Даже не поминаешь. Лежишь в тепле, жрешь нормальную еду. Я так и не понял, зачем все это было.

Хочется как-то успокоить его, но это вызовет лишь новую волну агрессии.

– Ты сам говорил, что нас отправили воевать за мир, а не за какую-то из сторон. Хотя срочников не должны. – Тянет зубами заусенец, разодрав палец до крови.

– И что, наступил мир?

Гриша открывает глаза. Солнечный луч прокрался в комнату через плотно сомкнутые шторы, светит прямо в лицо, весело солнцу, наверное, издеваться над бедным старшим сержантом Заболоцким. Сон медленно тает в голове, оставляя лишь горькое послевкусие. Все, что осталось от Юры, это оторванная рука, остальных частей тела обнаружено не было. Впрочем, вряд ли старательно искали, иначе, может, и наскребли бы еще каких-то ошметков.

Война осыпалась угольным, переливающимся пеплом ярких, но черных воспоминаний. Вынужденное путешествие в мир вывернуло его наизнанку, сделав более понятным, но менее желанным.

За три дня спокойствия его личный список армейских мертвых друзей решил, что пора достучаться до совести через сны, жаль только, что нельзя объяснить самому себе, как с этим жить. Подсознание не понимает таких материй. Гриша переводит взгляд на часы. Половина третьего. Неплохо, неплохо. Поднимается нехотя. В квартире подозрительно тихо, значит, Толик куда-то свалил. Гриша все оттягивает момент их разговора о случившемся, а Лебедев не особенно горит желанием.

Удивительно. На кухне привычная мусорка: горы грязной посуды, запах подгнивших овощей из ведра, разбитые рюмки. Чего он тут делал, с водкой подрался? В холодильнике повесилась мышь. Ладно, с этой задачей справиться по силам. Всем своим существом выражая недовольство, Гриша одевается и выходит в декабрьский холод. В кармане находятся сигареты, значит, все не так уж плохо, как Цой пел. Он быстрым шагом добирается до ближайшего магазина, щурясь от яркого света. Нормально же все было, мерзкое серое небо с мокрой продрисью, нет, мороз и солнце, как у Пушкина. На двери висит объявление: «Требуются продавцы без опыта в советской торговле». Все чудесатее и чудесатее. Не то чтобы Гриша имел опыт в советской торговле, но опыт общения с этими профессиональными шулерами от мира мясного недовеса преследовал каждого жителя бывшего СССР. Там случайных людей не было, порядочные надолго не задерживались. Вместо привычной сорокалетней дородной Галины Падловны за прилавком сидит девочка лет двадцати, по виду ровесница. Улыбается приветливо, Гриша сначала глаза хочет промыть желтым снегом, не кажется ли? Нет, не кажется.

– С наступающим! Что для вас?

Твою мать, сегодня что, тридцать первое? Взгляд скользит с конфет на пельмени и обратно. Деньги нужно беречь, шут его знает, сколько работу искать придется.

– Конфеты. И пельмени. – Закусывает губу, щурясь. – А это что?

– Спрайт. Вы что, из леса? – сочувственно смотрит. Гриша кивает. Ну, в принципе…

– Из армии. Это вкусно?

Девчонка хлопает в ладоши и тычет пальцем в разные товары, начиная рассказывать о том, как это вкусно. Телевизор за ее спиной мигает, показывая криминальную хронику.

– Задержанные бандиты группировки «Уралмаш»…

– А жвачку я вам просто так дам. Грех не порадовать красивого солдата, – тепло улыбается. Гриша моргает. Деньги, точно. Это как будто другая вселенная. Может, и хорошо, что Cоюза больше нет…

На улице он раскуривает первую за трое суток сигарету и чуть не теряет равновесие от ударившего в голову никотина. И пакет какой красивый, с рисунком этого самого спрайта. Не дай себе засохнуть? Мертвяки слоган делали?

Дома он снова перемывает всю посуду, выкидывает мусор, только потом берется варить пельмени. Зеленая бутылка призывно стоит на столе, Гриша не может удержаться и пробует, зажмурившись. Почему это так вкусно? Схожие ощущения были, когда товарищ майор принес ему пепси-колу на день рождения, настоящее вкусовое откровение. Пельмени обильно сдабривает специями и майонезом. Что ж. Попробуем.

Это невозможно вкусно. Гриша чуть не плачет оттого, что забыл уже вкус еды; не армейское варево из сапога с кислым привкусом капусты, а нормальное, человеческое. Каждый пельмень жует долго, запивает газировкой. Дивный новый мир.

Анатоль возвращается к пяти, изрядно помятый и с чекушкой в руке. Ты вообще пить переставал хоть на минуту?

– Черносвитова встретил. Он нас на Новый год звал. – Садится напротив. – Что, наслаждаешься вкусовым букетом? И не тянет тебя блевать от сочетания кислого, сладкого и соленого?

Новый год, а подарков нет. Гриша мотает головой.

– Ты в армии не служил, не поймешь. Сейчас хочется все вкусы в одной тарелке смешать и жрать, чтобы успокоиться. – Достает из пакета конфеты в шоколадной глазури. – Хочешь?

Лебедев морщится.

– Не, спасибо. Диабет не хочу. Так что, мы пойдем? – Отпивает снова. – Я, видишь, на спиртовой диете. Очень советую, окружающая серость начинает играть всеми цветами радуги. – Достает пачку «Явы» из кармана. – А у тебя что?

Гриша кивает на пачку «Памира».

– Пойдем. Туберкулез в горах, как обычно, – усмехается. – У меня не так много денег после службы. Нужно придумать, куда идти работать.

– Фу, – Анатоль морщится, – сдохнешь от них быстрее, чем пачку добьешь. Переходи на нормальные, ты больше не в армии. Прекрати на этом циклиться.

Гриша опускает глаза, вертит сигарету в руках.

– Не могу. Они мне снятся. Постоянно. И все, что было, снится.

Толя хмурится, открывает и закрывает рот, как будто подбирая верные слова.

– Это всего лишь сны. Мне кажется, тебе нужно пить успокоительные, тогда и сниться ничего не будет.

– Я чувствую вину, понимаешь? За то, что с ними произошло. И хоть это было не мне решать, я чувствую вину. Там… Там люди умирают, понимаешь? Дети. Они ни в чем не виноваты. И я это не остановил, я даже языка их не понимал.

Лебедев встает, заметно раздражаясь. Гриша не хочет его злить, но иначе не может.

– Это повод портить жизнь окружающим? Ты поэтому цирк с бабушкой устроил, признайся. Чтобы показать всем, как ты познал жизнь, мы-то ничего не понимаем. – Он обнимает себя руками.

– Я ничего не устроил, так было надо. Ты делаешь то, что нужно, потому что иначе не можешь. Я хоть что-то сделал правильно. Мне нужно чувствовать иллюзию контроля над своей жизнью, чтобы не сойти с ума.

– Ага, ты ж у нас главный страдалец. У тебя есть крыша над головой, бесплатная жратва, своя комната и какое-никакое будущее. А ты лежишь и показательно страдаешь. И знаешь что? Меня бесят такие, как ты. Ты ни хрена не сделал, чтобы что-то поменять, а ноешь так, будто все обязаны с тобой носиться. Будто все должны решить твои проблемы. Вот во время Второй мировой люди страдали, потому что в их дома летели бомбы, а ты просто зажрался и требуешь особого отношения. Попробуй ради разнообразия вырасти и решить все самостоятельно. Как тебе повезло, что ты все знаешь лучше всех, да?

Гриша откладывает сигарету, просыпав из нее немного табака.

– Никто со мной носиться не должен. Но мне тоже может быть больно. Боль, понимаешь, она разная бывает. Это не соревнование.

– Не соревнование. Кому-то всегда хуже, но нет, все будем Гришеньку от кошмаров спасать.

– Меня незаконно отправили воевать! – Подскакивает, сжимая кулаки и тяжело дыша.

– Какой же ты еблан. Мне звонили, сказали, что ты сам себя по тупости на учениях подорвал, а потом валялся в дурдоме и сказки рассказывал про мертвецов и героическое спасение воображаемых ребят. Что, скажешь, не было такого? Герой Белграда, блять, контуженый. – Толя сплевывает в раковину. – Я никому не скажу, чтоб не позориться.

Больница. Там была больница. Очень мутная, как будто за запотевшим стеклом. Но Гриша помнит плохо, только последнюю неделю, когда его перестали накачивать лекарствами. А вот воспоминания о войне очень яркие. Даже слишком. Может ли? Может…

– Я плохо помню больницу. Я не виноват, что ничего не хочу делать. Я не могу читать новости, мне от них плохо, я не хочу их слышать. Я хочу сделать вид, что ничего не было и ничего не происходит, и просто жить дальше. Проснуться от дурного сна. И от этого чувство вины только усиливается. А у тебя вечно этот сраный телевизор орет, даже с закрытой дверью слышно. – Нужно дышать, не время для драки.

– О, реальная жизнь тебе не нравится, мне так тебя жаль, сопли подотри. И не налегай на вафли. Раз на праздник позвали, значит, кормить будут.

Анатоль выходит, решив оставить последнее слово за собой. Его слова вызывают иррациональное жжение в груди, а чувство вины трансформируется в красную пелену перед глазами. Хочется убедить себя, что жизнь справедлива и люди заслуживают все, что получают после таких слов. Тише, дыши. Дыши.

Гриша с радостью вспоминал ужины у Володи, там всегда было чем поживиться. Церковь приносила в жизнь ее основателя достаточно отличной еды, которую трудно было достать даже со связями на рынке. Что вера с людьми делает! А на Новый год у Володи, может, даже рыба будет.