Верь/не верь

– А ко скольки? – кричит вслед.

– К шести, я еще вздремнуть успею. – Голос брата отражается от стен.

– Толь, я поговорить с тобой хотел. – Гриша идет следом, повисая на дверном косяке. – Ну мне кажется, что это важно и нам надо обсудить…

Лебедев машет рукой, поднимаясь со стула.

– Давай вечером, а? Там все равно кроме кагора этого блевотного нечего выпить будет. Послушаем про Бога, пожрем, телик посмотрим с обращением президента. Володя что-то лепетал про то, что Бог ему батю вернул, я не понял. Вроде помер он сорок дней назад, надо поддержать. Может, и на бабкины поминки чего вкусного принесет, а то с меня кухарка, как с тебя проститутка. И не начинай там свои военные темы, не позорь, – усмехается. Гриша кисло улыбается, помахав рукой. Вот и поговорили. Как вообще начать разговор о том, что случилось с бабой Шурой? И не в похоронах даже дело, а в том, что было до них. А еще Володя со своим Богом… Вечер обещает быть.

Пока Анатоль отсыпается и трезвеет, Гриша успевает принять душ, трижды проклясть газовый котел, из-за которого вода в хаотичном порядке переключается с кипятка на лед, и скурить три сигареты. Очень деятельно. Выкурил бы больше, размышляя о важности сегодняшней вечерней беседы, только Анатоль пробудился и отправился на кухню зажевывать вафлями похмельный смрад. Они выдвигаются ровно в шесть, опаздывая всего на десять минут. Тут идти-то…

Черносвитов выглядит отлично. Вот кто выспался и поел.

– Привет! – Володя улыбается широко, радостно. – Я так вас ждал. Помолимся вместе перед ужином? – Гриша с Толей переглядываются и немного неловко кивают. Конечно, помолимся, какие вопросы, мы же сюда за Божьей помощью пришли, а не за котлетками. Пока Гриши не было, в квартире сделали ремонт, стало даже как-то современно, что ли. В красном углу стоит икон двадцать, все золоченые, красивые, а лампадки какие, просто загляденье. Стол сервирован на четверых. Черносвитов крестится и заводит молитву, Гриша с Толей сидят с очень серьезными и одухотворенными лицами и думают о мясе. И о Боге немножечко, он же к столу послал.

– Слышал, у вас бабушка скончалась. Мои соболезнования. – Приносит с кухни долгожданные богоизбранные котлеты, салаты, суп. Черносвитов всегда был очень домовитым, повезет же его жене, весь стресс пускал в молитвы и готовку, благо, что дома всегда было из чего. – Но вы не переживайте. Мы и ее отмолим.

Гриша недоуменно поднимает брови, не отвлекаясь от накладывания еды.

– Отмолим, прости?

Анатолий молча жует, глядя в тарелку.

– Да. Мне отца Господь вернул. Я после похорон молился днями и ночами, все просил Бога смилостивиться и послать его душу обратно на землю, вот он и пошел мне навстречу. Бог всем помогает, он милостив, если ты искренен в помыслах. – Разливает компот по кружкам. Толя прочищает горло, чуть не закашлявшись от столь неожиданного поворота беседы, Гриша вытягивает губы трубочкой, чтобы не сказануть колкость. У человека горе, а ты тут со своим ядом. Снова.

– Это для него тарелка? Он там сидит сейчас? – Ковыряет котлету. Сдавать Володю в областной дурдом не хочется, а что поделать. Бог вернул…

– Нет, ты что, за дурака меня держишь? Он скоро придет. Сами убедитесь, я вас пригласил, чтобы поделиться чудом.

Чудом он поделиться хочет… Гриша жует угощение, стараясь не думать, какого толка может оказаться это чудо. Может, старый поп задолжал денег и решил скрыться ото всех, инсценировав свою смерть? Или что похуже. Люди иногда странные.

– Давай сменим тему. – Лебедев раздраженно кривится. – Я от похорон едва отошел, а тут ты со своим чудом. Мне чудес хватило, до сих пор не протрезвел. Расскажи лучше, что у вас в церкви.

Володя оживляется сразу, глаза загораются особым, фанатичным огнем.

– Купола привезли, устанавливают. Андрей Павлович лично контролирует процесс. Нашему городу так повезло, что у нас есть такой человек. – Размахивает вилкой, активно жестикулируя. – И иконописца из самого Петербурга пригласил, представляешь?

– Андрей Павлович, это который Тероев? – Толя, кажется, собирает весь внутренний скепсис и пытается выразить его одним лишь взглядом, но эффекта нужного все равно не производит. – Ты же знаешь, что он вор в законе?

Гриша слышал про Тероева еще до армии. Ребята всякое болтали, Никита Рочев из старшаков даже хвастался, мол, это его родной дядя, очень этим гордился. Гриша тогда помогал местной шпане от мусоров ныкаться, раскладывая карты за пачку сигарет, наслушался про блатоту достаточно, чтобы держаться подальше.

– Он исправился. Бабушек через дорогу переводит, на каждую воскресную службу в храм ходит. Такой широкой души человек, очень интеллигентный, воспитанный. Жертвует нашему приходу безумные деньги. Ресторан открыл, легальным бизнесом занялся. Вам лишь бы добрых людей очернить.

Анатоль закатывает глаза, но ничего не говорит. Спорить с Володей всегда было делом гиблым, поэтому он даже в дискуссии не пытался вступать. Воспитанный как типичный советский человек в семье исследователей, он с большим раздражением относился ко всем историям про Бога, хоть и бегал в храм по воскресеньям. На всякий случай.

– Он так и гонит алкоголь по области, переклеивая этикетки? – Гриша вмешивается в диалог.

– Что?

– Что? – Улыбается. Он узнал об этом от товарища майора, подслушав несколько телефонных разговоров. Не то чтобы его в дела посвящали, но по обрывкам фраз можно было о многом догадаться. – Не спрашивай, откуда информация. Но она проверенная.

– Кста-а-ати, – Лебедев, смекнув, куда клонится разговор, поднимает глаза, – а что у тебя с мусорами? Ты же в отдел рвался, осведомителем майора подрабатывал, а теперь что? Прошли те дивные времена, и ты остался наедине с совестью, решив, что лучше к Тероеву в подельники набиться? – Шарит под столом и обнаруживает-таки кагор. – Ага!

– Он меня в армейку сдал. Правда думаешь, что я хочу там работать? После всего, что видел? – От неприятного поворота разговора Грише хочется сбежать. Они все, конечно, друзья, но не хочется трусы выворачивать.

– А что ты видел? – Толя давит, сощурившись. – Не начинай этот разговор снова.

Гриша щерится, сжимая ложку с силой.

– Знаешь, что там происходит? Мы за мир, поэтому бомбим. А мы тоже за мир, поэтому убиваем тех, кто за мир. Сам-то чего с Катькой разбежался, не вытерпела она тебя, образованного мужа с ваучером?

Анатоль резко замолкает, Черносвитов задумчиво смотрит на Гришу.

– Бог создает нас, чтобы мы жили. Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека, ибо человек создан по образу Божию. – Лицо приобретает типично поповское выражение, аж вмазать хочется. – Русский человек должен следовать по пути чести и совести. Это и есть русская национальная идея. Так отец говорил, он имел опыт общения с неким художником из Москвы на этапе его становления. У него была целая армия последователей. Отец считал его современным святым.

– Русская национальная идея – это смерть. – Гриша косится на бутылку кагора. – Уж простите.

– А я считаю, что русская национальная идея – это изменение сознания любым способом, лишь бы не наблюдать реальность. От нее сразу хочется лечь и помереть. Честь, совесть, смерть… Лишь бы не видеть и не слышать. Моя хата с краю, никакой сознательности. Всем на всех насрать, если это не друзья и не родственники. А ты, Гриша, лучше бы помолчал. – Разливает кагор по бокалам. – Ну, ваше здоровье!

Звон стекла. Трель дверного звонка кажется особенно неуместной. Володя срывается с места, суетится в коридоре.

– Тебе не кажется, что он ебнулся? Ты, конечно, тоже хорош. – Толя усмехается. – Я бы не хотел вызывать санитаров, но… – Речь обрывается, в дверном проеме стоит счастливый Володя, а за его спиной… отец. Мертвенно-бледный, перемазанный грязью и землей, с темными губами и желтыми пятнами на лице. Гриша сглатывает слишком громко в образовавшейся тишине. Тихон Андреевич тяжелой поступью входит в зал и садится во главе стола, чуть покачиваясь. Глаза Толи, кажется, сейчас вылезут из орбит, он молча наливает вина пришедшему попу.

– Э-э-э, здрасьте.

– Добрый вечер, – Черносвитов-старший отвечает с задержкой, сын бросается на кухню, вынося на тарелке очень странного вида угощение. То ли мясо, то ли сердце… Толя под столом сжимает ладонь Гриши, по телу бегут мурашки. Тихон Андреевич аккуратно разрезает красно-коричневое нечто, поглощая по кусочкам.

– Я же говорил. Это чудо. Папу Бог вернул. – Володя садится на свое место. – Ешьте, почему вы не кушаете? Я так старался.

Грише кусок в горло не лезет. С попом явно что-то не так, больно странно выглядит. Отравился, может, чтоб сердце остановить и обмануть следствие, хрен его знает.

– Бог. – Гриша кивает, откладывая вилку и решив остаток вечера провести с бокалом. Глаза Тихона Андреевича заволокло белой пеленой. Как будто мозг мертв, но он сам почему-то жив.

Черносвитов включает телевизор, комната наполняется звуками. На Анатолии лица нет. Да, Толя, не везет тебе в эти дни, ой как не везет.

– Давайте выпьем за чудо. – Володя очень серьезен. Чокаются бокалами, дожидаясь, пока Тихон Андреевич присоединится. Сука.

Володя поджигает бенгальские огни и раздает их всем присутствующим, разноцветные лампочки на елке мигают, делая лицо старого попа каким-то особенно жутким.

– С наступающим, – хрипло выдавливает из себя Анатолий. Гриша скупо улыбается, поддерживая брата и крепче сжимая его руку под столом. Надо под любым предлогом свалить отсюда, иначе… Черт его знает, что иначе может произойти.

– Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят, – изрекает Тихон сиплым, тяжелым басом. Гриша кивает. Около часа они сидят в тишине, стуча вилками по тарелкам, приходится заставлять себя есть.

– Я неважно себя чувствую. Мы пойдем. – Толя вымученно улыбается. Володя лишь кивает, помогая им собраться.

– Спасибо за праздник, все замечательно было. – Гриша старается быть вежливым, но спрятать гримасу паники до конца не получается. – Ты прав, это настоящее чудо. Мы обязательно с тобой насчет бабушки поговорим на каникулах.

Братья срываются вниз, не сговариваясь, бегут до самого дома, запирают дверь на все замки, стараясь отдышаться.

– Пиздец, – коротко изрекает Лебедев и идет на кухню. Гриша кивает, направляясь за ним. – Ты видел? У него глаза мертвые. Ты подальше сидел, а я рядом, он весь в земле, когтищи на руках здоровые, а глаза, ты смотрел в его глаза? – Трясущимися руками разливает водку по рюмкам, тут даже противиться не нужно. И правда, надо бы выпить.

– Дохлый, – констатирует Гриша, кухонным полотенцем стирая холодный пот с лица. – А Володя не понимает этого даже, нужно ему помочь.

– Да как тут поможешь? Мы тебе что, колдуны? Может, мусорам его сдать, пусть разберутся. Это… Это… – Выпивает стопку залпом. – Этого не может быть. Возможно, он отравился чем-то и теперь вот такой. Но его же похоронили, сука, Володя сам об этом упоминал. – Закрывает лицо руками. – Я вообще не понимаю, что за хуйня происходит. Сначала бабушка, теперь это.

– Ты просто раньше не замечал. Или не хотел замечать. Я все пытаюсь с тобой об этом поговорить, но никак не получается.

Лебедев подрывается с места, нарезает круги по кухне и заламывает руки.

– А ты чувствовал, какой от него холод прет? От живого человека так не может быть. Нужно сообщить биологам, может, это какой-то особенный вид летаргического сна или комы. Не мог же он воскреснуть. – Облокачивается на кухонный стол, нервно закуривает. – Я пока там сидел, думал, что он кинется, так посматривал на меня. Жуть. И что он жрал?

– На сердце похоже. Говяжье или свиное, я не особенно разбираюсь. – Крутит сигарету в пальцах. – Толя, я…

– Блядь, да оно сырое было, сука! Вся тарелка в кровище, а он жрет так аккуратно, по кусочку, как аристократ. Мне кажется, что я с ума схожу. Мне надо лечь в дурку полежать, – сплевывает в раковину, – тогда точно мертвяки мерещиться перестанут. Какое же блядство.

Гриша кивает. Нельзя тебе в Петербург, Толя, больше нельзя.

– Дай мне сказать, наконец. – Гриша смотрит очень серьезно. – Ты теперь нойд, Толя. Бабка Шура тебе дар передала, поэтому тетя Зоя так взъелась. У тебя есть обязанности.

Толя недоуменно вскидывает брови.

– Кто, блять?

– Нойд. Колдун. – Нервно перебирает пальцами. – Людям помогать должен. А черносвитовский папаша стал заложным покойником, потому что умер не своей смертью. Его днем надо раскопать и голову отрезать, иначе он таких дел натворит.

– Ты ебанутый? Ты могилу собрался копать без письменного разрешения? Потому что ты, блядь, колдун, а покойник по ночам гуляет? – К Толе возвращается привычный саркастичный скепсис. – Так, Гриша. Давай мы с тобой поступим очень просто. Ты собираешь весь свой скарб и уезжаешь в дом бабы Мани, потому что я не могу так жить. Мы не в средиземье, тут нет волшебников и демонов. Я не хочу тебя с твоими фантазиями сдавать в дурдом, не чужие друг другу люди. Но не вынуждай… Тихон Андреевич просто пережил летаргический сон, вот и тронулся умом после скоропостижного захоронения. Сын его спас. Нет тут никакой мистики.

– Но баба Шура…

– Баба Шура сошла с ума! – Толя переходит на крик. – Ей все черти мерещились, потому что вы все тут верите в эту хуйню. А нет никаких чертей, если есть черти, то и ангелы должны быть, только я их во всех этих историях не наблюдаю.

Гриша выдерживает паузу.

– Нет никаких ангелов. И Бога никакого нет. Есть живые и мертвые, ты никогда не знаешь, кого встретишь на улице. Может, он сдох давно. Никогда на кладбище людей странных не встречал? Лица которых потом на могилах обнаруживал?

Толя закатывает глаза.

– Я не хожу на кладбище, был там в день похорон родителей и в день похорон бабушки. И не было там никаких странных людей, только хмурые копщики, которые просили еще денег. Это и были твои черти?

Гриша отрицательно кивает.

– Нет. А те люди, которые на прощание приходили? Ты знаешь, что это были не люди?

– Ну конечно, это была нечистая сила. – Толя морщится. – Копытами постучали, песенку спели и схоронили ведьму. Рога, наверное, втянули, чтоб мы о них ничего не поняли.

Не верит. Хоть бей его, все равно не верит.

– Это все были бабкины знакомые, к ней раньше люди каждый день приходили, на это и жила. Сидели в комнате с иконкой да молитвой, боженьку о милости просили. Только боженька не спас ее от сумасшествия.

– Толя, она отреклась от дара, пытаясь под конец жизни грехи замолить. И мучилась так долго, потому что тебя не хотела обременять. – Чем больше Гриша говорит, тем больше у самого ощущение, что несет бред.

– Так нахуй ты меня этим обременяешь? Не приехал бы ты, бабушка была бы жива. Я почти накопил на хорошую больницу, ее бы там вылечили, а ты все испортил, убедил ее, что ей помирать надо. Самовнушение в действии. Похороны еще вместе с Зоей испоганили, теперь жопой диван давишь, страдания изображая целыми днями. Вали отсюда, пока я тебя не выставил грубо.

Гриша встает, молча выходит. Вещей у него совсем мало, но и выбора не особенно, сейчас продолжать разговаривать с Анатолием нет смысла, только по зубам получишь. Война поселилась в Лебедеве, но война не внешняя, а внутренняя, все тот же черный переливающийся пепел, который он пытается выскрести из себя побегом от очевидного. Реальная война заканчивается чьей-то победой или поражением, а как можно одновременно выиграть и проиграть? Разум сходит с ума от двойственности. Гриша скидывает шмотки в армейскую сумку и выходит, не прощаясь.

На улице достаточно много народа, парень дышит на ладони, пытаясь согреться и размышляя, что нужно будет купить варежки. И вселиться к кому-то из знакомых, только не к Черносвитову. Лучше так, чем обратно в дом бабы Мани. К этому он пока не готов.

6

Книжки под порогом множились. Каждые три дня Алина находила новую и читала с огромным удовольствием, радуясь, что теперь ей доступен хотя бы такой способ общения. Домой провели новый телефон, и мать висела на проводе часами, пока не кончились каникулы. Морозным январским утром Алину разбудил звонок, она спросонья споткнулась о стул, выматерившись от души, и взяла трубку, только потом поняв, что не знает, что говорить. На другом конце кто-то очень сосредоточенно сопел.

– Да? – Алина задумчиво наматывает спираль провода на палец, зевает в кулак.

– Здравствуйте! А Алину можно услышать? – Помехи сжирают голос, она не может понять, кто это.

– Это я. А вы кто? – Ей раньше никто не звонил. Такой волнующий момент. Может?..

– Это Гриша. Я у Глеба сейчас живу, приходи в гости. Я привез много историй из армии.

– Ух ты! Круто! – Алина улыбается. Наконец вся эта тягомотина с письмами закончилась. В этом было что-то очень трогательное, но в последний год Гриша никому не отвечал. Надежда была только на то, что письма ему просто не отдавали. – А почему ты замолчал? Ну мы все ждали ответа, как будто вникуда все улетало.

– Меня в другую часть перевели. Я тебе лично все-все расскажу, обещаю. – Заболоцкий громко кашляет.

– Что, дед, легкие прокурил? Я пока под домашним арестом, как только смогу выйти, сразу к вам приду. И чтоб все истории не забыл!

– Да, немного прокурил. Тогда будем тебя ждать, мы по вечерам дома бываем, учти. Глеб помог мне с работой, я теперь гордый работник ларька. Все, давай, мне пора бежать, очень ждем.

Связь обрывается короткими гудками. Алина вешает трубку и идет привычным маршрутом до двери, уже буднично обнаруживая книгу. На этот раз ничего нового, старый Женькин «Сильмариллион». Еще один философский трактат она бы не осилила при всем желании. В книгу вложена салфетка, видно, в ресторане писал, когда дочитал.

Vindica te tibi, et tempus quod adhuc aut auferebatur aut subripiebatur aut excidebat collige et serva.

Lucius Annaeus Seneca.

Отвоюй себя для себя самого, береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря проходило мимо.

Седьмой дом, пятый подъезд, 14:00.»

Алина переводит взгляд на часы. 13:00. Отец вернется к ужину, мать со второй смены придет к пяти, в принципе… Никто же не узнает. Она бы с удовольствием сходила к мальчишкам, но все заняты своими делами, в каком конкретно ларьке сейчас работает Гриша, она спросить забыла, а любопытство так настойчиво точило ее мозг все эти дни, что она бежит чистить зубы и собираться. Свою козырную помаду матушка припрятала, сколько ни пытайся найти, только время зря потратишь, поэтому Алина рисует губы коричневым карандашом и одевается потеплее, пешком тут идти минут двадцать. Главное, чтобы никто не узнал. Ключи у нее так и не забрали, мало ли, может, придет кто из соседей или в магазине что-то понадобится; ее «арест» распространялся в основном на вечерние прогулки. А днем-то кто на свидание в своем уме позовет? Она не повторяет своих прошлых ошибок, вместо шубы надевает толстую болоньевую куртку и чуть не ломает ложку с лошадиной головой о здоровые ботинки. Было подозрение, что папаня их из своих ментовских закромов добыл, с другой стороны, откуда им взяться на маленькие девичьи ножки… Женька бы точно сказала, что они принадлежали гномам. В рюкзак аккуратно складывает все тероевские книги, не забыв надеть вязаные варежки, мама ведь так старалась для нее. Как в детстве.

Она жмурится от яркой белизны улицы, торопится, стараясь не поскользнуться на льду, покрытом мягким снежным покрывалом. На улице все замерло в зимней тиши: пушистые от инея деревья, огромные серые валуны снега по обе стороны дороги, спящие машины во дворах. Алина вертит головой в поисках дорогих сердцу патрульных тачек, холод забирается в нос, замораживая волоски, и дышать становится немного непривычно от ощущения стянутости. К счастью, милиция сегодня занимается своими делами, а не шастаньем по дворам.

У нужного подъезда тормозит, но там никого нет. Ни машины, ни самого Андрея. Хочется ударить себя по голове тяжелым тупым предметом, как в отцовских делах, это ведь точно какая-то ловушка, а не просто обмен книгами. С вором в законе, ха-ха. Алина немного тосковала по детству, когда Анатоль организовал книжный клуб и каждую неделю они собирались, чтобы обсудить очередное произведение какого-то классика. Дольше всего, как водится, читали «Войну и мир», трактовали ее совсем не так, как в школьных учебниках. Глеб вон предположил, что история с дубом наглядно показывает, как действует злоупотребление морфием, впрочем, от него никто ничего другого и не ждал. Анатоль настаивал, что в Ленинграде у всех есть книжные клубы и они не должны отставать от моды, хотя он же утверждал, что у них в Ленинграде всем сигареты бесплатно выдают… Но идея собираться раз в неделю и обсуждать что-то кроме дворовых передряг тогда казалась почти гениальной.

Это потом все выросли, и их встречи стали редкими и более алкогольными. Но это было потом.

– Давно ждешь? – Алина вздрагивает, выныривая из своих мыслей. Андрей снова подкараулил ее глубоко в воспоминаниях и анализе, это становится традицией.

– Нет. Я книги принесла. – Шмыгает носом.

– Это хорошо. Поедешь со мной в библиотеку? Мне туда нужно Аристотеля занести. Надеюсь, что доблестная милиция не сочтет это очередным похищением. – Он улыбается, она зеркалит улыбку. Очередное разочарование, снова никакой лесополосы. Они ведь просто общаются, что в этом такого?

– Поеду. Главное, чтоб меня в машине не заметили, а то город маленький. – Она нагло вручает Тероеву рюкзак. Тот выглядит еще более нелепо, чем в прошлый раз, огромная кожаная куртка, похожая на коричневый мешок, шапка-ушанка, шарф явно вязанный вручную.

– Не переживай. Мы поедем на «девятке», ни к чему лишнее внимание.

Алина улыбается шире. Хитро, очень хитро. Андрей кивком указывает на машину, Алина сгружает книги в багажник, садится на всякий случай на заднее, чтоб наверняка. Неправильный он какой-то бандит, как ни крути, папаня всякое рассказывал, но о воспитанности и интеллигентности как-то забыл упомянуть. Тероев с третьего раза заводит машину, и они медленно выезжают из лабиринта дворов.

– Вижу заинтересованность на твоем лице. Спрашивай. – Андрей ухмыляется, намеренно выворачивая на главные улицы. Алина чешет мокрый нос.

– А где татуировки и зоновские слова? Ругаться научите нормально? А то я пока тургеневская дама, меня не устраивает. – Обнимает рюкзак, положив голову на спинку переднего сиденья и с интересом наблюдая за дорогой.

– Татуировки под одеждой. Мне казалось, что мы не достигли того уровня близости, чтоб я их демонстрировал. – Он намеренно издевается, но беззлобно. – А зоновским ругательствам я тебя научу, если хочешь козырнуть перед дворовыми друзьями. Но я такое не одобряю.

Алина закатывает глаза. Начинается…

– Как будто меня волнует, что вы там одобряете. Вы еще скажите, что вы рыцарь в сияющих доспехах. Я читаю криминальные сводки и примерно представляю, сколько у нас покойничков по лесам зарыто. В Петербурге так вообще швах.

– Понимаешь, в чем фокус. Бандиты тоже различаются. Не тем, что кто-то образованный, а кто-то нет, скорее кастами. Вор в законе ведь что такое? Генерал криминального мира, совесть криминальных элементов. У нас есть кодекс, называемый понятиями. Бандиты новой формации ему не следуют. Например, у нас нежелательно иметь жену, употреблять наркотики и мешать обычному люду жить. Красть предпочтительно у обеспеченных, а еще люд не должен страдать от наших разборок и дележки территории. – Тероев заворачивает в проулок. – Нельзя иметь больше, чем требуется для жизни. Это самое важное. Подлость тоже наказуема.

Алина щурится.

– Ага, и в тюрьмах все невиновные сидят, как же. Вас послушаешь, так все блатные просто ангелы, нимба не хватает, – фыркает. – Вы мне зубы не заговаривайте, гражданин Тероев.

Андрей смеется, обнажая зубы.

– Слышу товарища Отегова. Наследственность все-таки великая вещь. Зов крови. Но я не осуждаю, Абрам Вениаминович хороший мент, странно вообще, что мент. Понимаешь, Алина, жизнь очень странная штука. Часто черное оказывается белым и наоборот, хуже всего, когда базовые принципы смешиваются в серую гнилую жижу. С такими людьми дел иметь нельзя.

– Это-то ладно, я вам зачем? Папаню шантажировать? – Алина откидывается на сиденье, расслабившись, когда машина свернула с главной улицы.

– Если бы я хотел его шантажировать, я бы точно не присылал книги. Они довольно редкие, не хотелось бы ими рисковать. Украсть кого-то из квартиры гораздо проще, чем ты думаешь. – Останавливаются у библиотеки. – В моей деятельности есть один существенный минус: поговорить решительно не с кем о высоких материях, а очень хочется. Все, с кем можно было, сейчас сидят. А ты…

– Умна не по годам, ага. Я читала «Лолиту», не получится. – Алина вылезает из машины, оставив рюкзак в салоне. Тероев качает головой, только глаза смеются.