Верь/не верь

Наваждение рассеивает громкий стук.

– Толь, принеси мне шмотки из комнаты! – Из одежды осталось только армейское. Черт с ним, бабка не обидится. Лебедев шаркает ногами по паркету, покашливает, стучит дверями. Сука, ну какой же ты медленный… Гриша выключает воду, кутаясь в жесткое старое полотенце, еще раз умывает лицо. Лебедев все шарится по квартире, что слепой котенок. Нажраться уже успел, зараза? Гриша чистит зубы на всякий случай, предвкушая огромное количество сигарет и спиртного, Анатоль быстрой перебежкой топает мимо ванной и затихает. Чтоб тебя. Завязав полотенце на бедрах, Гриша открывает дверь, выпуская плотные горячие клубы пара.

– Толь, ты глухой? Или уже наклюкался по пути?

В квартире тишина. Гриша в недоумении обходит комнаты, но брата не находит. Странно. Ладно, может, соседи. Из зала убирает трупный мешок, заталкивает в мусорку на кухне, закуривает, решив придать дражайшей бабе Шуре финальный вид, и замирает с сигаретой в зубах. Бабкино платье свисает с края осинового гроба.

Сука, поправлял ведь специально.

Входная дверь хлопает, слышится знакомый тихий матерок. Анатолий идет сразу в зал, остановившись на пороге и взглянув на Гришу тяжелым взглядом.

– Ты некрофил? – Как-то слишком сильно сжимает стеклянное горлышко вожделенной бутылки. Гриша аж теряется, разводя руки.

– Ты идиот?

– А почему тогда голый? В зале с трупом. По телевизору есть передача про маньяков. Чикатило, если ты не знал, тоже был некрофилом. И ожерелье ей надел, посмотри-ка.

– Какое ожерелье?

Гриша возмущенно хватает ртом воздух, но нужных слов не находится. Толик подходит к гробу, критически осматривает бабу Шуру, а потом резко поворачивает голову уже без тени издевки.

– Ты че, реально некрофил? Хули у нее юбка задрана? – Перекатывает бутылку в пальцах, переворачивая. Теперь она похожа на крошечную стеклянную биту, по голове получить очень не хочется. А что ему сказать? Я тут мылся, а бабка по квартире бегала?

– Я не успел поправить, сразу в душ пошел. Трупная вонь – дело тонкое. Ладан свой поджигай лучше. Носилки еловые сделал, как я просил позавчера? – Отмахивается с напускным спокойствием. Сам пусть поправляет. Где там мешок с березовыми листьями? Самое время переодеться и ими воспользоваться. В дверь звонят. Пока Гриша натягивает разбросанный армейский скарб, в коридоре слышатся голоса. Сколько лет он родственников не видел? Десять?

– Толечка, ты так возмужал! – Грузная тетя Зоя с огненно-рыжими волосами расцеловывает брата, оставляя на щеках маслянистые следы розовой помады. – Гришка! – Прет с напором локомотива, ему остается только замереть испуганным зайцем перед неотвратимым приближением медведя. Очень, кстати, дружелюбного. От тети Зои пахнет, как от всех женщин ее возраста: едкая «Красная Москва» с сигаретным послевкусием. Она сжимает его в могучих объятиях, оцарапав руки расшитой бисером блузкой. – Жених вырос какой, девки вешаться будут.

Гриша неуверенно кивает. Пусть так, любимая тетушка, вы только не вешайтесь так активно, а то вас не удержать. Ее муж, долговязый смуглый армянин с усами-щеткой, предпочитает ограничиться рукопожатием. Сколько таких пар в этой забытой богом стране? Она – круглая хохотушка и он – длинный, несуразный и косноязычный.

– Теть Зоя, а где…

– В магазин побежали, сигареты кончились. Ночь длинная предстоит, – ее румяное улыбчивое лицо вдруг становится серьезным. – Ничего странного?

– Нет, что вы, – Гриша обворожительно улыбается. Ладно обои прикрыли, но двери-то не успели заменить. – Сами понимаете, бабушка уже не в своем уме была, так что ничего такого, что могло бы удивить.

Женщина кивает, почесав круглый зоб.

– Вот и хорошо. А гроб…

– Осиновый, – улыбка шире. – Вот только березовые листья еще не разложили. Вы не волнуйтесь так, – Гриша – само обаяние, проскальзывает мимо тетки и утекает в зал, – смотрите, сами можете убедиться.

Зоя подходит к гробу, натужно вздыхая.

– Я сама с листьями, хорошо? Хочется побыть с ней наедине, – сует толстые пальцы под холстину, явно в поисках бабкиной руки. Поздно, дорогуша, поздно. – У меня там овсяный кисель и кутья в сумке, разбери, пожалуйста. – Гриша кивает и удаляется восвояси на кухню, где Анатолий вместе с армянином разливают водку по рюмкам.

– Арсен, – тянет руку, – соболезную вашей утрате…

Лебедев открывает рот, чуть не разразившись длинной тирадой обо всех своих страданиях, но Гриша делает ему большие глаза. На поминках постенаешь. Рано.

– Гриша. Спасибо. – Лучше бы денег дал. – Мы очень ценим, что вы приехали. – Оставив бабку на произвол судьбы много лет назад. – Тетушка, наверное, очень расстроена…

Арсен кивает, с тоской глядя на рюмку.

– Да. Она так торопилась, как будто не успеет. Я говорил, мол, без нас не закопают, что ты так переживаешь. В первый день хотела приехать, так распереживалась, как вы тут одни. А кто гроб колотил?

Анатолий замахивает рюмку, прикладывая кулак к носу и жмурясь.

– Я колотил. Толе очень тяжело, она на его руках умерла, – Гриша присаживается на косой табурет, жестом отказываясь от алкоголя.

– Понятно, – коротко подводит итог Арсен. Хлопает дверь, Зоя залетает на кухню с красным от ярости лицом, впившись взглядом в Гришу. Лебедев внимания не обращает, продолжая откушивать горячительное вместе с дядей, который голову вжал в плечи, увидев жену в недобром настроении.

– Да? – Гриша вежливо улыбается. – Покурим?

Зоя поджимает губы. Сейчас она ему эту сигарету сунет прямо в… Идет в коридор грузно, походкой выражая недовольство. Ее бы воля, она бы Гришу в паркет закатала, да только нельзя. Вряд ли Арсен в курсе. Оказавшись на балконе, Зоя вытаскивает тонкую сигарету, особенно комично выглядящую в ее жирных наманикюренных пальцах, и подкуривает, не дожидаясь, пока Гриша поднесет ей зажигалку.

Он смиренно ждет, поглубже зарываясь в одежду, как воробей в песочную ванночку.

– Кто? – выдавливает из себя тетка, выпуская дым носом.

– Толя, – Гриша смотрит наверх, чтобы не напороться на полный ненависти взгляд родственницы. Редкие звезды перемигиваются, серая облачная хмарь плавно течет по небу.

– Ты его надоумил, мразь? – Она плюется словами, с хрустом затягиваясь и нервно подергивается всем телом. – Это тебя старая перечница научила, да? Ты соврал, что разобрал потолок, я поняла. На ее похоронах еще ясно было, что что-то не так. Не должны у нас мужчины этим заниматься, это против правил.

Гриша устало вздыхает.

– Теть Зой, каких правил? Которые вы сами себе придумали? Кто успел, тот и съел, вам ничего не светит. Только грызть локти, что пошло не по вашей родове. Обычно же через поколение, – сжимает кулак в кармане. – Вы березовые листья разложили?

Женщина свистяще выдыхает.

– Разложила. А ты подумай, что теперь с ним делать. Он же не понимает ни черта, только в водке и смыслит. Какой с него нойд? Смех. А с тебя? Колдун с винтовкой? Позорище. – Она брезгливо отряхивает шубу. – Вырождение. Столько поколений, и теперь вы… – Сплевывает с балкона. – Чем старухи думали?

Гриша переводит на нее свои мутные, водянистые глаза.

– Надеюсь, что вы правильно разложили листья. А то она уже вставала, – говорит равнодушно и выходит в тепло, раздраженно скидывая верхнюю одежду в прихожей. Началось в колхозе утро.

Гости прибывают. Женя и Веня, дочь и сын тети Зои, несут массивные клетчатые сумки, вслед за ними подтягиваются соседи, имена которых Гриша даже не помнит, последними приезжают парочка стареньких коллег с платочками. Вот кто действительно скорбит.

– Александра Владимировна была замечательной женщиной, – старушка держит в своих сухих ладонях руки Гриши и трясет их, будто это поможет доказать ему этот факт. – Столько раз меня выручала, помогала! А ее подарки приносили удачу, мы это всем заводом знали.

Он в ответ рассеянно кивает, неловко приобнимает бабушку и направляется в зал. Вокруг гроба толпятся люди, но никто не решается начать. Скоро полночь, а они так и не могут решиться. У изголовья стоит тетя Зоя в черном платке с лицом самой несчастной женщины на земле и принимает скромные соболезнования. Так, хватит уже. Гриша хлопает в ладоши, заводя:

– В среду, во вторник умер покойник, пришли хоронить – он руками шевелит.

Толпа подхватывает знакомый местным мотив, запевая нестройным хором.

– В среду, во вторник умер покойник, пришли хоронить – он ногами шевелит.

Хлопки в ладоши, толпа приходит в движение, начиная пританцовывать и натужно смеяться. На Гришу наваливается тело, оказавшееся Анатолием. Тот уже достаточно пьян, но недостаточно, чтобы выкупить суть.

– Гриш, это что за хуйня такая больная происходит? – шепчет на ухо, цепляясь за плечи. – Они че, совсем ебанутые?

Гриша выдыхает. Как бы тебе так объяснить…

– Она официально не была замужем. Это очень порицалось. – Помогает Анатолию удержаться на ногах. – В нашей семье все, кто считается носителем знаний, не должны связывать себя узами брака. Потом как-нибудь расскажу почему. Поэтому их хоронят как юных и непорочных, как будто они не успели отгулять свое. Это просто традиция.

– …пришли хоронить – а покойник сидит!

Толя фыркает, крестится на всякий случай и отваливает, не выдержав такого потока информации. Гости бросают в гроб монеты и цветы, тетя Зоя бледнеет с каждой минутой, как будто и правда сейчас грохнется в обморок. Соседи обступают бабу Шуру, начиная прощаться. Они не должны сидеть до утра, но проститься и обрести уверенность, что старая стерва к ним не вернется даже из ада, были обязаны.

– В среду, во вторник умер покойник, пришли хоронить – он за нами бежит!

Один за другим мужчины и женщины подходят к гробу, кладут в него цветы и звенят монетами, говорят последние слова для покойницы. Вряд ли приятные, но тут уж кто как жил. Входная дверь хлопает, и хлопает, и хлопает… Люди снуют туда-сюда, большую часть из них Гриша видит впервые, они даже не здоровались, когда пришли. Когда они вообще пришли? Чашку с белым киселем передают из рук в руки, новоприбывшие кланяются покойнице.

В квартире слишком много народа. В зал заходят несколько молодых девушек, шурша длинными юбками, протискиваются через толпу. Рядом с гробом народ веселится и пляшет, кто-то притащил баян. Откуда тут баян? Гриша отходит в угол, трет глаза. Неизвестные продолжают выходить из коридора, кружат вокруг покойной, но цветы не опускают. Лемба. Так вот кто ей служил… Мог бы сразу догадаться. Лучше с Крестовым, чем с ними. Парень вжимается в угол, стараясь не дышать. Тетка не обращает на это внимания, позволив себе, наконец, начать тихонько плакать и отойти от изголовья. Хлопки, стройный хор, хохот. Люди хотят коснуться гроба, но останавливают руки в нескольких миллиметрах, невозмутимо проходя дальше по очереди. Соседи пытаются пройти к выходу, но толпа, подобно морским волнам, сносит их назад. Гриша не знает, сколько пришлось так простоять. Может быть, пять минут, а может быть, пять часов.

Очнувшись от наваждения, он взглядом выхватывает в толпе вытянутое, истощенное девичье лицо. Где он мог видеть ее раньше? Черные как смоль волосы заплетены в толстую тугую косу, дорогой заячий полушубок серого цвета, кровяно-красная помада. Девушка зло поджимает губы, прорываясь к покойной, ее лицо корчится в гримасе. Когда она поднимает серые, почти белые глаза, полные ненависти, на Гришу, в голове что-то щелкает.

«Моя она, моя! Кто платить будет?»

Гриша нервно выдыхает. Скрутка-то последняя была. Черт тебя возьми, старуха, удружила. Девка прорывается через толпу медленно, а он выскакивает в коридор, с грохотом врезаясь в вешалку и шаря глазами вокруг. Толпа в коридоре перешучивается, все такие опрятные, красивые, белоглазые. Гриша нашаривают ручку двери в комнату Анатолия, вваливается туда, пока девка не выбралась, и щелкает замком. Анатоль снова в обнимку с бутылочкой, весь в слезах. Кажется, он и правда не понимает, что тут происходит. В гостиной бабы начинают оплакивать бабу Шуру, взвывают так, будто их разом резать начали.

– Толь, – присаживается рядом, поглядывая на дверь, – ты как?

Лебедев поднимает розовые, блестящие от слез глаза, трясущимися руками пытается поджечь сигарету. В комнате дым, хоть топор вешай.

– Вы все ненормальные, – истерически всхлипывает. – Превратили прощание с бабкой непонятно во что. Какие песни, какие анекдоты, какое, к черту, веселение покойника? Хули они там орут? – Закусывает губу до крови, шмыгая носом. – Я хочу вернуться в Петербург и забыть об этом кошмаре. Как она стены царапала, ты слышал? И так каждую ночь. Умоляла меня ее зарезать, не давала себе помочь перевернуться, истерила, просила Бога ее забрать. И после всех мучений вы как будто глумитесь. Зоя еще приехала, ни разу ее не навестила, а тут воспылала дочерней любовью. Это один сплошной пиздец, – ручка двери дергается, но нежеланный визитер не может войти. Анатолий не реагирует, пока Гриша прикидывает, как им сваливать в случае чего. Из окна не хотелось бы.

– Че ты замолчал? Я, знаешь, как заебался ее мочу оттирать с пола? Обоссытся, обосрется, орет, что Бог ее не забирает. И в дурку не сдать, потому что она не угрожает своей и чужой жизни. Родителями дети должны заниматься, а не внуки. Катька бы, может, не сбежала, семью там, детей, дом бы построил, – тычется носом в кулак с зажатой между пальцев сигаретой. – Это ты сглазил ее. Сказал, что за упокой пьем. А надо было за здравие.

Как удобно верить в приметы, когда хочется кого-то обвинить в своих бедах. Гриша аккуратно приобнимает Толю за плечи, в дверь продолжают яростно ломиться.

– Вынос! Вынос! – раздается из коридора голос тети Зои. Вынос? Гриша в недоумении смотрит на часы. Половина шестого. Зараза. Сколько он там простоял?

– Давай пошли, – тянет брата за рукав. – Тебе еще речь на кладбище говорить. Давай-давай, – Толя мотает головой, вырывается. – Перестань вести себя как еблан, закопай бабку и делай что хочешь, – Гриша встряхивает его за плечи. – Последний рывок.

Анатолий ведет нетрезвым глазом по комнате, кивает без энтузиазма. Гриша помогает брату опереться о себя, аккуратно открывает дверь, выглядывает. В коридоре лишь недовольная Зоя окрапляет водой порог, остальных уже нет. Пахнет жженой берестой.

– Давайте уже, у нас электричка в Петербург скоро, – она выходит из квартиры, поправив пышную шубу. Гриша только вздыхает, одевая Анатолия в куртку и помогая зашнуровать ботинки, тот еле на ногах стоит, все стену обнять пытается. Дерьмово это. Гриша вытаскивает его в подъезд, не успев даже застегнуться. У дверей дома Толика подхватывает Веня, кивает понимающе, мол, не боись, все решим. Вот и славно. Мужики стоят с гробом, готовясь к неблизкому пути, Женя водружает сверху погребницу. Раньше надо было, все не слава богу в этой семье. Гриша подходит к тетке, дергает за рукав. Толпа лемба завывает впереди, девки надрываются, сморкаются в платки, сипло задыхаясь.

– Не подходи к ним. Они на кладбище не зайдут, но ты же понимаешь, – тихо шепчет Гриша, касаясь ладонью пушистого шубного меха. Зоя дергает плечом, скидывая руку.

– К кому? Мы уедем сразу после похорон. Сорочины уж как-нибудь сами.

Ну сами так сами. До кладбища идут молча, только Анатолий периодически мычит и пытается пристроиться поблевать в ближайших кустах. Толпа незнакомцев и правда сворачивает в противоположную сторону, но никто внимания не обращает. У кладбища стоит девка, всклокоченная, незнакомая, Женя как ответственная за погребницу свистит, мужики останавливаются. Срывает тряпку с гроба, вручает девушке.

– Это вам.

Та смотрит непонимающе, но процессия уже движется дальше. Так принято, дорогая, в этом городе, не нужно ничему удивляться.

Копщики ждут у свежей могилы, освещая лица оранжевыми огоньками от сигарет.

– Толечка хочет последнее слово сказать, – тетка зябко ежится. Судя по Толечке, он уже ничего сказать не хочет, только устроиться молча под кустом.

– Я… – Подходит покачиваясь. – Баба Шура была очень хорошей. Помогла мне, когда мои сгорели, потом, правда, с ума сошла, но это ничего, она старенькая была. Сколько ей было? Сто? Сто пятьдесят? – Пьяненько улыбается. – Прожила долгую жизнь. Спасибо, – Веня подхватывает Лебедева, бабку медленно опускают. Одна из веревок срывается, и гроб с грохотом падает, Гриша морщится от звука, нащупывая в кармане круглый предмет. Вытаскивает на свет – уголек. И откуда? Переводит взгляд на могилу: крышка треснула вдоль, копщики активно работают лопатами, делая вид, что ничего не случилось.

– К еще одному покойнику, – безрадостно констатирует тетя Зоя.

3

Привет!

В Линдграде все как обычно, мать пилит вдвое больше, меня это задолбало. Как в армии? Не обижают тебя там? Я определилась с поступлением после школы, решила стать режиссером. Маме пока не говорила, она не одобрит, считает, что мне нужно на филологический, а я чем больше читаю наших классиков, тем больше понимаю, что мне там нечего делать, я слишком позитивно смотрю на мир. Возможно, это потому, что я еще не сильно много видела в жизни. Нет, парня я себе не завела, ты же знаешь, что скажет мой папаня. Недавно видела Толю и Глеба, они опять занимаются чем-то не очень правильным, звали с собой, но я не согласилась. От алкоголя меня все еще тошнит, но я честно стараюсь найти тот, от которого не будет, я очень расстраиваюсь, потому что меня никто не зовет пить пиво за гаражи. Я бы, может, и пошла, если бы позвали, но фактор отца-мента и та история, когда я заблевала парту в школе после сивухи, делают свое черное дело.

Есть другая история про пиво. Женькина мама завела обезьяну, не знаю, откуда она ее вытащила, но история получилась захватывающая. Мы с Женькой пришли к ней домой и попробовали напиться, раз нас никто не зовет, мне опять стало плохо, поэтому мы решили остатки отдать обезьяне. Она блевала фонтаном, прикинь.

Володя говорит, что церковь полностью восстановят через несколько лет, теперь можно верить в любого Бога. Пока не знаю, как к этому отношусь, но за него рада. На улицах стало невыносимо грязно, как будто после развала Союза все забыли о существовании мусорок.

Если придется поступать на филологический, я напишу книгу о наших приключениях в детстве, зуб даю.

Очень жду тебя назад,

Алина.

П.С.

Майор женился и обзавелся потомством. Видишь, даже злые люди находят свое счастье, значит, найдешь и ты.

15.01.1992.

Алина языком смачивает кисточку и активно возит ей в черной коробочке, аккуратно красит ресницы. Вечером в кинотеатре показывают Тарковского по инициативе Дома культуры, туда придут максимум пять человек, потому что американские боевики вытеснили сложное советское кино, что крайне беспокоило нафталиновое старичье, которое обильно страдало в каждом номере крошечной еженедельной газеты города множественными статьями. Мол, молодежь совсем сошла с ума, наслаждается просмотром разврата и убийств, не тянется к высокому. Алина не то чтобы сильно наслаждалась, но ей нравились современные фильмы, что не отменяло тяги к изучению кинопленок прошлого, в которых таилась загадочная мистерия чуждого ей времени. Посмотреть «Андрея Рублева» на большом экране, а не в квадратном выпуклом глазу телевизора давно было ее мечтой, поэтому она выпросила у отца билеты на все сеансы Тарковского на месяц вперед. Выглядеть надо соответствующе, не то чтобы Солоницын и Лапиков начнут причитать с экрана, что она не накрасилась, но посещать столь волнующее мероприятие без боевого раскраса казалось неуважением к труду режиссера. Он старался и снимал, значит, надо постараться, чтобы посмотреть. В руках оказывается иголка, девушка аккуратно разделяет ей ресницы. Каждый раз страшно, что воткнется в глаз, но красота кажется ей чуточку важнее таких рисков.

– Опять в кино? Отцу пора перестать идти у тебя на поводу, – маменька, замотанная в махровый халат и с пластиковыми бигуди на голове, заходит в комнату, усаживается на новенький красный диван, пристально наблюдая за сборами. Алина сталкивается с ней глазами в зеркале.

– Я же на классику, а не на боевик, – машет на лицо, чтобы глаза скорее просохли.  – Помаду можно взять?

– Нет, она дорогая. И чтоб после кино сразу домой пошла, – мама снова недовольна. В школе, наверное, довели. – Или опять с мальчишками гулять пойдете?

Алина закатывает глаза, откладывая тушь.

– Мам, со мной никто не хочет гулять, все знают, кто мой папа, – хмурится, роется в косметичке в поисках «Балета». – Это правда, что Елена Витальевна сильно заболела? Ты поэтому такая расстроенная?

Мама заламывает руки.

– Да. Нагрузки вдвое больше в школе будет после каникул, с вашим поколением обсуждать Толстого – настоящая пытка.

Алина замазывает пару прыщей на лбу, чтобы не выделялись так сильно.

– Вам же не надо ничего, кроме жвачки и журналов. И не обвиняй во всем папу. Ты вон как распухла, мальчики на такую и не посмотрят.

Алина не ищет в словах матери логику, но однозначно уверена, что та хочет ей хорошего. Для их поколения высшим счастьем было найти одобряемую советским обществом работу и выйти замуж, а она пока не уверена, кем хочет стать, когда вырастет. Непоступление в институт стало настоящей трагедией для их семьи, мать кричала, что этот позор не смыть, отец сидел бледный молча. Мать его долго потом песочила за потакание капризам дочери: режиссером она станет, литературу она хает, видите ли, не хочет исполнять свое предназначение; а фильмы – они же для дегенератов, которые читать не умеют. Алине Отеговой больше хотелось быть похожей на принцессу Лею из «Звездных войн», чем на Татьяну из «Онегина». А вот мама считала Татьяну идеалом женщины, ее же сам Пушкин запечатлел.

– Ну куда ты это платье, в нем живот вываливается! – Мать всплескивает руками. – Алина, прекрати меня позорить!

Алина сжимает зубы, продолжая натягивать платье. Герои фильма через экран ее живот не разглядят, да и не такой уж он и большой, так, подвисает немного. У Монро вон тоже был, а ее все красоткой считали.

– Мам, дай, пожалуйста, помаду. Это очень важный для меня вечер.

– Так ты скажи, что на свидание собираешься, зачем врешь? Опять с бандитом этим гулять будешь, как его там, Гробовецким? Он уголовник, я запрещаю. Что люди скажут, ты подумала? Итак все в отделе отца жалеют, что у него дочка такая дура оказалась.

– Мы с Женькой идем, она мне «Сильмариллион» обещала почитать принести.

Мама закатывает глаза.

– Толкин написал книгу для глупых западных подростков, зачем вы его читаете? Нет бы нормальные книги, что за дети пошли… – Ее брюзжание начинает надоедать. Алина задирает платье, до пупа натягивает теплые колготки, делающие ей некое подобие осиной талии. Не Монро, конечно, но сойдет.

– Читала я твои «нормальные». Херня занудная, одни томные барышни, заламывающие руки и находящие счастье в материнстве, – Алине восемнадцать, она пока не может себя представить в роли матери. До этого надо дорасти, институт окончить, на работу пойти, а потом уж думать о любви. С любовью у нее никак не клеилось: весь подростковый возраст в отделе под присмотром батиных оперов просидела, сильно отец волновался, что ее кто-то обидит. Доволновался до того, что мальчишки ее за километр обходят теперь. Только Володю, сына местного попа, мать одобряла, а от упоминания остальной дворовой компании впадала в неистовство. Других слов и не найти для сатанеющего педагога по литературе.

– Ты пока ребенка не родишь, не поймешь. Лишь бы по ночам шастать, порченая-то кому нужна будешь, не подумала? Без образования, без перспектив… Отец за тобой заедет.

– Тогда пусть заезжает в ДК, там дискотека сегодня. Мы хотели сходить.

– Так бы сразу и сказала, а то все кино да кино. Только до десяти.

Алина выходит из комнаты, нагло хватает мамину сумку и вытаскивает оттуда дорогую карминовую помаду. Мама ради нее в Петербург ездила и очередь стояла в «Березке», гордилась, что смогла достать. Ей-то она уже зачем, папа ее и без помады любит. Сокровище прячет у себя в сумке, пока мать не заметила, поверх платья натягивает дурацкий теплый свитер, чтобы не замерзнуть, и заворачивается в шубу. В зеркале кажется себе немного несуразной из-за круглых щек и тонких губ, но ничего, макияж исправит все проблемы наследственности.

– Ты ничего не забыла? – Мать медленно выходит из комнаты с зажатой в зубах, но пока не подожженной сигаретой. Девушка клюет ее в щеку и сразу выходит из квартиры, покачнувшись на каблуках. В подъезде останавливается под лампочкой и быстро мажет губы, обильно выходя за контур. Внизу стоит вишневый жигуль Жениного папы, подруга яростно машет ей из окна, замотанная в очередной самодельный плащ поверх дубленки. Женин папа в администрации работает, очень важный, говорят, человек, поэтому с ней тоже никто не дружит.

– Алинка-то какая красивая стала. – В машине играет шансон, Женька сразу тянет ей зачитанную до дыр книжку. – Невеста почти.