Верь/не верь

– Не так, как сестрица моя. Все грехи ейные терь на тебе. Толик не заслужил так жить и так умереть.

– Толик, может, помогать бы стал. Сердце у него золотое, доброе. Хоть и наивным вырос. Ты все упрямишься, жадничаешь, за жизнь цепляешься. Сколько прожила-то уже, ну? А все помереть не можешь. Сдаст тебя внук в дурку, там секрет долго не продержится. Знаешь ведь, что за это бывает. – Гриша приоткрывает окно, чтобы проветрить. Бабка замирает, а потом быстро на коленях ползет к кровати, засовывая голову под свисающее одеяло. Копается там, грохочет чем-то.

– Они скоро опять придут. Помоги мне, а? Ты же можешь. – В сухих трясущихся ручках оказываются две вырезанные из дерева фигурки. – А я тебе расскажу, куда Маня записи про вису краденые спрятала. Хочешь?

Гриша отрицательно мотает головой. Какие еще записи?..

– Отдай. Отдай ему и отойди с миром. Мы дальше разберемся. Только отдай уже.

Старуха мотает головой, вешая на себя деревянные сокровища. Что, крест святой не помогает? Подобное подобным выгоняют. Гриша вытаскивает из кармана сверток, мягко разворачивая, чтоб не повредить высушенные стебли.

– Смотри, что у меня есть. Тебе ночь даст продержаться. Ты только отдай, тогда они тебя не тронут. Ты им что обещала?

– А ты как думаешь? Молодая была, глупая. Сто лет служения в обмен на сто лет служения. А я не хочу. Они же меня измотают. – Быстро рассыпает вокруг себя круг из соли. – Толику прохода давать не будут, за штаны дергать. Дай нам дело, мы без дела не можем, – бормочет себе под нос. Гриша фыркает. Вот же противное создание.

– Отдай, и я обещаю, что помогу тебе отойти, не выполнив условий. – Помахивает скруткой. – Всего-то поджечь надо.

– Нет! – бабка шипит рассерженной кошкой. – Не отдам. Таким же бесовым отродьем станет, как ты. Таким же гадким, мерзким богохульником. Это проклятие нашего рода, и он не должен принимать его на себя. Пусть живет. – Задирает голову, пялясь в угол. Ее лицо мнется, словно пластилиновое. – Они пришли, пришли. Мучить меня будут, кости пересчитывать. Помоги мне, пожалуйста, что тебе стоит. Не будь такой же тварью, как Манька была.

Гриша молча выключает свет и покидает комнату, возвращается на кухню с мыслями, что нужно было отлить себе водки на всякий случай. В телевизоре продолжается задорное сношение, из комнаты старухи доносится только тихое постанывание. Интересный аккомпанемент. Гриша закуривает, положив скрутку перед собой.

Грохот, топот маленьких ножек, тишина. Он слышит хриплое дыхание старухи, по-звериному злое. Не желает она принимать положение вещей таким, какое оно есть. Пусть помучается тогда, однажды должна устать противиться.

– Гри-и-иша-а-а-а, – старуха стонет из комнаты. – Помоги мне, они же мне всю кровь выпьют.

Он лишь фыркает, смачно затягиваясь сигаретой. Подождем. Собирает грязную посуду по армейской привычке, выбрасывает все недоеденное в переполненную мусорку. А Толик-то не торопится делать уборку, раковина уж плесенью черной подернулась. Да. Много работы предстоит. Гриша принимается отмывать тарелки и счищает налет с чугунных сковородок, посвистывая, пока баба Шура медленно увеличивает громкость воя, как будто кто-то крутит радиоприемник. Он смотрит на часы. Через полчаса как раз дойдет до нужной кондиции.

Звон, грохот, вскрик. Топот по прилегающей к кухне стене. Быстрые, торопливые шаги в коридор и обратно. Учуяли, надо же, даже проверять не стали. Гриша посматривает в телевизор, к обнаженной паре присоединились еще двое подкачанных мужиков. Это ж куда они ее собираются? Неужели, так сказать, во все самое дорогое? Дверь в бабкину комнату содрогается от удара, старуха хрипит, матерится на бесовом наречии.

– Что, все еще хочешь сказать, что я не прав? – перекрикивает шум воды, повернув лицо к коридору, чтоб услышала. – Они так десятилетиями могут.

Вляпывается рукой в размякшую в воде котлету, брезгливо стряхивая с пальцев. Анатолий, кто ж тебя учил еду замачивать? Псинам бы отдал, занялся благотворительностью. Еще один мощный удар в дверь, громкий скулеж. Не могут из комнаты вытащить, все предусмотрела, дверь-то вроде на соплях держится, а все никак.

Гриша выключает воду, садится на табурет натирать тарелки полотенцем. Время еще есть, упрямству старых поем мы песню, особенно тех, что войну пережили. В Шимвери еще родились, когда деревня была, это потом Союз город выстроил вокруг завода. Во время войны они все по лесам прятались да немчуре помогали благополучно в болоте упокоиться. Несгибаемое поколение.

– А хочешь, я сам ему передам? А то подустал, понимаешь. Баба Маня меня сутки почти за руку держала, пока не отошла, все просила позвать еще кого-то. Мне одному столько не надо. – Раскладывает посуду по полкам, параллельно сгребая мусор со стола в ведро. Пол бы протереть, да только чем? То, что Лебедев считал тряпкой, валялось в углу, старое, серое, с проплешинами. – Ты подумай, я пока мусор вынесу. – Открывает окно на кухне, вылетает с ведром на лестничную клетку. Останавливается в пролете, закатив глаза. Надпись, что привлекла его внимание до этого, благополучно пропала. Начинается. Это мы так скучали?

Мусорка тут только в соседнем дворе – массивные контейнеры с намороженными ледяными шапками сверху. Гриша добегает до нее за минуту, тут же стартуя назад. В кухонном окне стоит фигура: тощая, длинная, как будто женская, медленно покачивается из стороны в сторону. Вот же… Гриша присматривается, но ничего, кроме очертаний, разглядеть не получается. Знакомый силуэт. Так, спокойно. Нужно будет решить вопрос радикально – решим.

Взлетает по лестнице, вбегая в квартиру, и сразу спешит на кухню. Никого. Скрутка так и лежит на столе, чуть раздербаненная. Ага, значит, все-таки нервирует даже в сухом виде. Замечательно.

– Гриша-а-а-а-а, – новый стон из комнаты, переходящий в визг. Он лишь отмахивается, хватая ведро и набирая в него крутой кипяток из-под крана. – Помоги-и-и-и! – последнее уже совсем хриплое, высокое, почти нечеловеческое. Но от страха и не такие звуки издавать будешь. Гриша льет кипяток на линолеум, отпрыгивая в коридор и решив подождать, пока грязь отходить начнет. А то ботинки прилипают… Подходит к двери, прислушивается. Детский голос отсчитывает до десяти шепотом, бабка повизгивает от ужаса, снова топот, снова удар прямо рядом с лицом, но дверь ничего, держится.

– Так ты согласна? Либо я, либо они, выбирай. – Включает второй светильник в коридоре, придирчиво осматривает. Пока тут все отмоешь, от вони уже сам состаришься.

– Согласна, согласна, только пусть они уйдут, – верещит, заходясь в рыданиях. От-лич-но. Гриша идет до комнаты Толика, аккуратно приоткрывает дверь. Лебедев храпит на диване в одежде, приобнимая недопитую бутылку. Вот и славненько… Возвращается на кухню, залезая ботинком в кипяточную лужу, поджигает скрутку мастерским движением, дует, заходит в комнату, выставив перед собой, и врубает свет.

Рядом с бабкой сидит голая девка, вся в угольной пыли, только лицо чистое. И глаза белые-белые, треугольные острые зубы, широкая, радостная улыбка. Почуяв запах, она кричит раненой птицей, пытается кинуться, но не может. Отползает в дальний угол, трясясь всем телом.

– Так нельзя, – шипит, скалится. Голос густой, не мужской и не женский. – Моя она, моя! Кто платить будет?

– Найдем мы, как с тобой расплатиться. – Гриша спокоен. Зверобой чадит так, что слезы из глаз градом льются. – Иди уже. – Чихает, взмахнув скруткой для пущей убедительности. Девка подскакивает к нему, сунув что-то в карман, и с визгом на четырех конечностях выбирается из комнаты, хлопает входная дверь. Фу. Гриша оставляет дымящиеся травы на столе, легко подхватывает бабу Шуру на руки. Ох и смердишь ты, старуха, сил нет… Давит рвотный рефлекс, аккуратно вынося из комнаты. – Давай я в ванну тебя положу и его позову, чтоб помог? Вот и отойдешь спокойно, не в тряпках обоссанных.

Бабка трет маленькими кулачками глаза, всхлипывает. Страшно, да, а что поделать.

– Только обещай, что за ним присмотришь. А то я тебя с того света достану, – говорит тихо, как будто еще больше сморщиваясь. Гриша только фыркает, включая воду и аккуратно подсадив на бортик, расстегивая пуговицы на ободранной запачканной пижаме.

– Не достанешь. Если сунешься, тебя эта вон найдет. Глупостей не делай. – Старуха быстро-быстро кивает и тянет руки. Гриша аккуратно укладывает ее в ванну, включая воду. Все тело в красных пятнах, местами в корках и гное, он без капли брезгливости поливает ее душем, мягко намыливая. – Нормально все будет. Научится, людям помогать станет. С этой мы как-нибудь договоримся, да и с остальными тоже. Не переживай. Я его не оставлю одного. Семья все же.

Бабка кивает, жалобно вздохнув.

– Слушай, а сколько тебе лет, а? Признайся напоследок.

– Такое неприлично у дамы спрашивать. – Старуха улыбается смущенно. В молодости красотка была, старые фотографии подтвердят, румяная, с ямочками на щеках… Всех извела. И деда, и с сестрой переругалась, лишь бы все по ее воле было, и сын сбежал, как только школу окончил. Толик вон пять лет назад только вернулся, когда родители заживо в квартире сгорели. Говорит, голоса ночью слышались, с ума родителей и свели. Так и его бы довели, если бы бабка продолжила упорствовать.

– Я виновата во всем. Что Анька с Ванечкой погорели, это все потому, что умирать не хотела. Ты же понимаешь, это хуже проклятия. – Откидывается на бортик ванны, смотрит пронзительно, трет нос в пигментных пятнах. Только исповеди не хватало… – А Толик, он же чувствительный ко всему. В детстве все с кем-то по ночам разговаривал, даже я не видела. С ума сойдет, когда откроется правда, – скрипит как несмазанная дверь. Гриша качает головой. Да, он помнит, как это. Сам чуть дуба от ужаса не дал, когда осознал, насколько раньше был слеп.

– Я за ним пойду. Ты давай не раскисай раньше времени. Успеется. – Отстраняется, смывая мыльную пену с рук. Не повезло нам с тобой, Анатолий, лучше бы в нормальной семье родились, теперь за грехи стариков до смерти расплачиваться.

Толик просыпается от легкого потряхивания по плечу, дергается весь.

– Тихо. Это я. Я бабку умудрился успокоить, помоги ей помыться, пожалуйста.

Лебедев кивает, на автомате поднимаясь и следуя по нужному маршруту нетвердой походкой. Закрывается дверь, Гриша возвращается на кухню, встает на колени и начинает собирать подстывшую воду с пола старой майкой, выжимая в ведро. В ванной совсем тихо, да Гриша и не прислушивается. Не его дело. Грязную жижу сливает в раковину, тут же набирая новую и натирая тряпку мылом, чтоб пену дало. Сначала отмочить, потом отмывать.

Гриша не уверен, сколько прошло времени, когда, наконец, скрипит дверь. На пороге – Толик, по виду совсем трезвый, губы трясутся, глаза красные-красные.

– Умерла. – Всхлипывает. Да неужели?!

Гриша неловко подходит, кладет ладонь на плечо. Не умеет утешать, что поделать. Толя быстро моргает и выходит из комнаты, слышно, что возится с телефоном. Гриша заглядывает в ванну, бабка лежит с открытыми глазами и мягкой, теплой улыбкой.

Спи спокойно, старая сволочь.

2

Квартира бабы Шуры представляла собой типичный для семидесятых советский шик. Бордовые и горчичные обои в ромбик и полоску, югославская стенка бургундского оттенка, огромное количество хрустальных фужеров и посуды на все случаи жизни, особенно выделялась переливающаяся бензином рыбница, которую бабка специально хранила под стеклом на видном месте, чтоб завидовали родственники; коричневый линолеум на кухне и паркет-елочка в остальных комнатах, голубая плитка в ванной, потертая от времени чугунная купель с изогнутым краном и прозрачными пластиковыми ручками горячей и холодной воды.

Типовые шторы во всех комнатах, двери из ДСП, белая изначально, но пожелтевшая от времени кухня. И можно было бы назвать эту квартиру обычной, если бы не одно «но».

Каждая дверь исцарапана знаками. Символы в виде примитивной рисовки человечков, деревьев, можжевельника и всевозможных растений были нанесены хозяйкой очень скрупулезно. В гостиной, где она доживала свои последние дни, на обоях красовались те же знаки, но тут, без сомнения, постарались бабкины ногти, сломанные от усердия до крови, поэтому впечатление складывалось просто потрясающее в своем безумии. Подобная наскальная живопись точно отпугнет всех, кто приедет старуху проводить, не дай бог пойдут слухи. С другой стороны, всегда все можно списать на сумасшествие бедной Шуры, но и тут есть небольшая оговорка. В Линдграде старуху знали как колдунью, мол, и проклясть может, и приворожить, и даже со свету сжить. А если слух пошел, то бедному Анатолию эту квартиру больше не продать, только приезжим, и мечты о возвращении в Петербург можно забыть. Кто в своем уме поедет жить в Линдград? Впрочем, квартира ему и не светит по очереди наследования.

Приехавшие менты и скорая ничего не говорят, только лейтенантик глаза округляет и выражает подозрение, что все неспроста, за что оказывается безжалостно избит скрученной в рулон газетой старшего товарища. Лейтенант Иван Фурсов долго рассматривает знаки и символы, даже пытается сковырнуть пальцем и попробовать на зуб штукатурку в комнате, точно ли в крови. Судмедэкспертиза вкусовых рецепторов Ивана результата не дает, посему он с очень грустным лицом удаляется заполнять протоколы. Гриша все это время стоит в коридоре, скрестив руки на груди, и дает показания. Анатоль совсем от горя загрустил, поэтому во всех подробностях рассказывал товарищам милиционерам, сколько он с бабой Шурой натерпелся, как по ночам она скакала по стенам и спать ему не давала. Лейтенантик очень усиленно кивал, стенографируя, за что получил газетой второй раз. Его щекастое, почти детское лицо так куксится, что Грише хочется дать ему конфетку, чтобы не расплакался. Толика спать укладывают все вместе, добрейший врач скорой помощи с усталыми красными глазами и черной мохнатой родинкой под глазом колет ему снотворное, чтобы прервать поток откровений Лебедева обо всех чертях, что навещали по ночам покойницу. Шок у человека, понимаете ли.

Остаток ночи они вместе с пришедшим соседом и по совместительству собутыльником братца драят квартиру, двигают мебель, чтоб закрыть знаки, Гриша ножичком счищает с дверей символы, прерываясь на горевание и слезы Анатолия, который периодически просыпается от кошмаров. Он только вздыхает и молча приносит еще водки, пока под утро дорогой брат не вырубается мертвым сном.

Гриша отправляется в лавку гробовщика на рассвете, который в это время года наступал не раньше девяти утра. За ночь подтаявший вечером снег заморозило в лед, и город превратился в каток под открытым небом. Сизые рассветные сумерки, полупрозрачные молочные облака, тающие в ночной синеве чуть повыше, под ногами вьется поземка, ветер прошибает до костей. Дом, милый дом. Уже и забылось, как оно.

Осинового гроба в наличии не оказывается. Гробовщик не теряется и задирает цену вдвое. Гриша в расстроенных чувствах топает на автобус, чтобы доехать до домиков на окраине, в которых живет одно старичье. Не все при основании города были готовы переселиться из своих халуп, то ли по глупости, то ли потому, что так привычнее, на них плюнули и оставили небольшой островок деревенской цивилизации, обозвав Красногвардейским микрорайоном.

В автобусе слишком жарко, печка высушивает воздух до слезящихся глаз, Заболоцкому приходится расстегнуть ватник, усевшись на просиженное кресло с жесткой обивкой. Пассажиров всего трое, помимо него, и все старики: нахохленная круглая бабка в мутоновой шубе с мешочком зеленого цвета, помятый с похмелья дед, севший на задний ряд и потягивающий маленькую чекушку, и тощая сморщенная старушка с добрыми карими глазами, зевающая в кулачок у окошка. Водитель стартует так, будто все черти бабы Шуры за ним погнались разом. Ну и хорошо, быстрее доберется.

Красногвардейский за два года еще больше обветшал. Покосившиеся старые домики теперь, кажется, держатся на одном слове божьем, изб с пустыми черными глазами заметно прибавилось. Население умирает, а молодежь старается уехать или в центр, или вообще прочь из города, чтобы попытаться хоть где-то нормально пожить.

Подкупив какого-то деда бутылочкой, Гриша забирает старые ненужные осиновые доски и второй бутылкой организовывает их перевозку до города на машине того же самого старикашки. Лебедев как раз просыпается и отправляется в морг на подготовительные мероприятия. Ночь накануне похорон полагалось провести с покойной, чтобы попрощаться, поэтому остатки родственников уже устремились в Линдград. Нужно успеть все подготовить. Гроб Гриша колотит в квартире при помощи радостных соседей, которым впервые за последнее время удалось поспать спокойно. Да, выражают сочувствие, но не очень успешно сдерживают счастье от того, что сумасшедшая старуха их, наконец, покинула. Когда Лебедев возвращается, он обнаруживает Гришу спящим прямо на полу в обнимку с бабкиным гробом и каким-то чудом обходится без инфаркта.

Сегодня вечером, когда Шуру привезут, все должно быть на своих местах. День они благополучно продрыхли, очнувшись только в сумерках. Гриша тащит клетчатый мешок на спине, в бабкиной комнате на столе стоит гроб, остается в него упаковать старуху.

Он пытается отдышаться, скидывая мешок на пол. Вроде не тяжело, но из-за массивности груза тащить его, не сломав содержимое, крайне неприятное занятие.

– Это что? – Толя бледный, как будто сам помирать собрался.

– Березовые веники. – Поджимает губы. – Ну чтобы украсить листьями. Ты же знаешь, что так принято.

– Принято не принято. Мне эти твои традиции уже, знаешь, где. Она меня заколебала своим храмом, своими свечками, молитвами… Ты еще… Что вообще это символизирует? Что Христос был русский и распяли его на березе?

Гриша хихикает, закусывая губу, и стараясь не начать ржать в голос. У человека горе, рано пока.

– Некоторые люди в нашей стране удивились бы, если бы узнали, что это не так. Ну те, которые евреев ненавидят, а крест животворящий носят. Но сейчас не об этом. Береза же священное дерево – чтобы ничего страшного не случилось, покойница там не сбежала…

– Сбежала? Это шутки у тебя такие дебильные? – Толик смотрит с глубочайшим скепсисом.

– Нет. Просто так говорят. Тебя в детстве не пугали этими байками? – Гриша садится на пол, отрывает листья от веников аккуратно, чтобы не повредить.

– Нет. У меня родители так-то физики оба были, отец от бабки свалил сразу после школы, потому что устал от этого бесконечного потока бреда. Ай, похуй. Делай, как считаешь нужным. – Машет рукой, закуривая прямо в комнате. Через час доставят покойную, через два все соберутся. И соседи тоже… А с утра на кладбище, и дело с концом.

Гриша в ответ лишь пожимает плечами, продолжая шуршать листьями. Анатолий нервно перебирает мраморных слоников, пытаясь расставить их в каком-то логическом порядке на полке, но занятие это заранее провальное.

– А кто приедет? – Гриша откидывает ветки в мешок. – У нас кто вообще остался? Я путаюсь в родственниках.

– Ну, смотри. – Толя поджимает губы. – Баба Шура и баба Маня были сестрами. Так? Так. У бабы Шуры было двое детей – мой отец и тетка Зоя. У бабы Мани только дочка, мать твоя, тетя Жанна. Если с твоей стороны никто не собирается сбежать с кладбища, посетит нас только тетя Зоя вместе со своими детьми и мужем. Ну, может, еще мой папаня из могилы восстанет, чтоб порадоваться. Еще соседи придут, коллеги с работы… Ты знал, что она работала на заводе в свое время? Я вот только недавно узнал. Думал, у нее образования не было, а она, оказывается, Ленинградский техникум окончила, за выслугу лет квартиру дали. Чего ей только не сиделось в самом Ленинграде, не понимаю, все равно сюда вернулась. Проклятое место. Говорила, сюда все всегда возвращаются, живые или мертвые, потому что место нужное, земля особая. Кому оно нужное, не понимаю. – Укладывает чистую простыню в гроб. – Как думаешь, вонять будет?

– Не знаю. Ты же ладан поджечь хотел, чтоб все по-христиански было, как она любила. И гроб головой в красный угол разверни.

– Хотел, только отпевание ей в церкви так и не заказал. С Володиным батей там что-то случилось, болен вроде, а может, и помер вообще. Как все не вовремя. – Хмурит жидкие брови, расправляет подушку. – А накроем чем? Надо ж, чтоб красиво.

– Ага, штору новогоднюю на нее положи, она с того света вернется, чтоб тебе по лбу надавать. – Гриша усмехается.

– Знаешь, я бы не удивился. Сейчас главное – успеть ее переодеть.

Гриша заканчивает с вениками, рассовывает по разным пакетам ветки и листья, подметает за собой сор. Выходит на балкон, кинув на плечи ватник и затягиваясь сигаретой. Анатоль остается в комнате. Отлично. Хоть время поразмышлять о насущном есть. Как донести до братца простую истину, он пока не придумал, зато нашел бабкин похоронный наряд в специальном чемодане. Красивый такой, тонко обметанный, не порвать бы невзначай. Фиолетовый дым вьется колечками, с неба смотрят редкие звезды – глаза волчат. Новолуние. Без луны совсем тоскливо. К подъезду подъезжает черная машина из морга, вылезает санитар с матом, задирает голову.

– Ваша покойница? Спускайтесь давайте, мы не дотащим. – И бежит открывать заднюю дверь. Ну да. Ей, в принципе, уже все равно, не замерзнет. Не дотащат они, как же. Все дурачками слабенькими прикидываются, а как денег заплатишь, так сразу земля силу дает, не иначе. Он вон бабку давече один таскал и ничего, а тут два лба здоровых. Гриша возвращается в квартиру, кивая Толику, мол, собирайся. Пора.

Лебедев бежит вперед, даже не подумав, что нужно одеться, но Гриша ничего ему не говорит. Шок дело такое. Бабку на носилках затаскивают вдвоем, старуха как будто потяжелела после смерти, санитары скалятся приветливыми улыбками протокольных рож из УГРО и прыгают в машину, тут же уезжают. Лебедев идет впереди, стараясь смотреть куда угодно, только не на черный мешок.

– Я сам переодену. – Гриша поджимает губы. – Успокойся. Сходишь пока в магазин за водкой, она тебе еще пригодится сегодня. – Толик в ответ коротко кивает, они заходят в квартиру. – Слушай, а почему они ее не переодели?

Лебедев открывает и закрывает рот, его взгляд выражает полнейшую растерянность.

– Они сказали, что это платно. А у меня денег только на кладбище хватило, а на них нет. Они еще грим предлагали, формалином накачать, чтоб как живая была, припудрить носик, но это все таких денег стоит, что я даже не знаю. Откуда им у меня взяться? – Чешет череп, лицо кривится в болезненной гримасе, в желтом свете хрустальной люстры делая его похожим на демона с рисунков, которые Черносвитов показывал как доказательство существования ада. – Типа я за перевозку туда-назад заплатил, клятвенно пообещал, что носилки вернем. Может, отвезет кто из родственников, я не знаю.

Гриша качает головой.

– Иди за водкой, Толя.

Когда дверь хлопает, Гриша внутренне подбирается. Что ты, Гришенька, трупы не видел? А чего ж тогда так готовишься, будто не видел? Расстегивает мешок, закусив губу. Баба Шура с открытыми глазами, губы потемнели, из розовых превратившись в бордовые. Совсем белая, лицо похоже на восковую маску. Вскрытие показало, что старуха скончалась от остановки сердца, так брат говорил. Ну что ж. Санитары даже не потрудились ее накрыть, так и упаковали в мешок нагишом, шов кривой, как будто патологоанатом был пьян. Впрочем, это ожидаемый поворот событий, и к нему как раз вопросов никаких.

Подготовленная вода и мыло уже стоят в комнате, Гриша быстро омывает ее не без брезгливости. Какая же она холодная, черт возьми. Мыло сует в карман, воровато оглядевшись. Пригодится.

Он снимает с вешалки платье, критически осматривает. Как-то они не подумали, что на располневшую с возрастом Шуру оно может не налезть. Надо поторопиться, пока Анатолий не вернулся и не впал в очередной нервный приступ. Старуха совсем мягкая, но очень тяжелая. Может, так влияет груз ее грешков? Кто бы знал. Продевает ледяные руки в рукава, голову придерживает, кривится, заметив зубчатый шов поперек черепа. Ну хоть зашили… От нее исходит совсем легкий трупный запах, гниение остановлено чудесами холодильного аппарата. Бабка валится на Гришу, впериваясь невидящим взглядом, его аж передергивает от могильного холода; он трясущимися руками застегивает железные крючки на спине и подхватывает на руки. Сука… В нее что, в качестве бонуса зашили пару гирь? Сваливает в гроб с грохотом, переводя дыхание. Быстро расправляет легкие складки платья, с трудом натягивает на разбухшие ноги туфли из тех, что поприличнее, завязывает передник, водружает на голову расшитый повойник и накрывает белым холстом. Поправляет волосы так, чтобы шов не видно было, подбивает края платья для опрятности и стартует в ванную, сдирая с себя одежду по пути и подставляя ладони под кипяток из крана. Сука-сука-сука.

Гриша залезает в душ, сгрузив одежду в таз под ванной, мылится обильно, будто пытается кожу живьем содрать. Нужно, чтобы ничего не осталось, иначе точно придет во сне и будет кошмарить, тянуться скрюченными руками, пытаться до кадыка дотянуться длинными когтистыми пальцами, проколоть кожу, вырвать трахею.