Черная рукопись

– Не могу. Ты знаешь. Прости.

Вера улыбнулась и, поцеловав меня, ответила:

– Прощаю, мой милый. Я всегда буду тебя прощать…

…Кафе «Водевиль» находится неподалеку от площади Контрреволюции и считается модным заведением. Особенной популярностью оно пользуется среди чванливой избалованной молодежи и видных деятелей искусства, к которым, очевидно причислил себя и Владимир Лозунгович.

Я успел некоторым образом ознакомиться с его творчеством, пока собирался. Исходя из его стихотворений, напрашивался вывод, что человек он, мягко говоря, очень гибкий и с крайне непостоянной (я бы даже сказал – блудливой) моралью. Лозунгович писал, в основном, на темы политические, и очень много стихотворений посвятил гражданской войне, не обошедшей стороной ни одну семью в Империи и ни один дом в ней. Симпатии Лозунговича и армия, им поддерживаемая, менялись, судя по стихам, ровно столько же раз, сколько переходила в войне инициатива от одной стороне к другой.

Скользкий тип, понял я. Ненадежный.

На встречу я пришел первым и немного заранее. Заказал чашку чая и принялся ждать…

…в белом шарфе, замысловато намотанном на шею, и элегантном черном пальто к столу направлялся молодой мужчина с комически большими ушами. Он был среднего роста и узкоплеч, но от меня не укрылись его попытки выглядеть выше, шире и значительней. Стараний этих менее внимательный глаз мог, впрочем, и не заметить: грани образа, примеряемого мужчиной, явно оттачивались им давно.

В каждом движении преисполненный достоинства он остановился подле занятого мной столика и спросил:

– Вы от Музы?

– От Музы. А вы – Владимир Алексеевич? Автор великолепных «Белых всадников» и «Красной молнии»?

Уголки губ моего собеседника едва заметно дрогнули. Польщенный он принялся снимать верхнюю одежду, чтобы присоединиться ко мне за столом.

– Многие находят мои произведения конформистскими и противоречащими друг другу. Вы, получается, не из таких? – садясь напротив, спросил Лозунгович. При этом он испытующе сузил глаза и вперил в меня их.

– Сквозь обилие метафор не каждый увидит, насколько внутренне цельно и последовательно ваше творчество. Но я увидел. Поэтому – нет, я не из таких.

Лозунгович улыбнулся и сказал:

– Можно на «ты». Просто Володя.

«Просто Володя» заказал себе соте с куриным филе и грибами и бокал «Шато д'Икем».

Дела у Лозунговича идут неплохо, подумал я, отхлебнув чаю.

– Перейдем к делу. Ты хочешь вступить к нам в клуб, так?

– Не просто хочу, а мечтаю об этом.

– Раньше издавался?

– Нет.

– Позволь ознакомиться с твоими рукописями. Ты же принес их?

Я передал Лозунговичу свой исписанный стихотворениями дневник, который вел до войны, и следующую четверть часа Володя полностью посвятил ему, поэтому сидели мы молча.

Я внимательно следил за погруженным в мои строки метафористом, пытаясь угадать, что он думает. Получалось это слабо: мускулы на гладкой физиономии Лозунговича упорно хранили недвижность, лишая меня возможности толковать его мимику. Шевелились только лопухообразные Володины уши, но, как я понял, они в принципе живут сами по себе, и не являются выразителем мыслей хозяина.

И все же одно можно было сказать с уверенностью: Володя отнесся к прочтению моих стихов ответственно, и это приятно удивило, поскольку, идя в кафе, я ожидал от Лозунговича формализма, граничащего с брезгливостью, но никак не вовлеченности.

Видимо, Муза была крайне убедительна, когда рекомендовала меня. Ну и мой комплимент творчеству Лозунговича, полагаю, тоже сыграл определенную роль.

Володя отвлекся, когда ему подали заказанные соте и бокал вина.

– Знаешь, Сыщик, – орудуя столовыми приборами, перешел он, наконец, к выводам, – прочтенная поэзия мне по душе. Но кое-что не вяжется.

– О чем ты?

– Не сочти за оскорбление, просто… глядя на тебя, закрадывается сомнение, что эти прекрасные в своих глубокой образности и светлой наивности стихи написаны тобой. Нет, я нисколько не сомневаюсь в уверенном владении тобой словом, но крайне удивлен, что на каком-то этапе своей жизни ты принял решение распоряжаться им так.

– Это старые стихи. Довоенные. Их писал я, но не я, понимаешь?

Лозунгович пристально посмотрел на меня и ответил:

– А продекламируй их. Только по памяти.

С полминуты я мысленно гадал, какое именно стихотворение произведет на моего собеседника лучшее впечатление, после чего, выбрав, стал читать…

…и, когда я добрался до последнего четверостишья, умиротворяющее и целебное воздействие опиума окончательно сошло на нет. Я почувствовал тяжелую беспощадную поступь мигрени, родившуюся в недрах мозга, а пестрое и яркое помещение кафе «Водевиль» вдруг стало еще более пестрым и ярким, но теперь как-то враждебно, навязчиво.

Посетители заведения и его сотрудники походили в тот момент на расфуфыренных и напомаженных чертей да бесов, и кто знает, может это и есть истинный их облик, а я давным-давно томлюсь в кипящих глубинах ада и лишь во сне вижу тот мир, в котором когда-то жил и действовал.

Расследовал какие-то дела.

Читал какие-то стихи.

Любил какую-то женщину.

Невероятным усилием воли я закончил декламировать и, взглянув на смутно знакомое существо с грандиозными карикатурными ушами, разобрал его слова, обращенные ко мне:

– Теперь я вижу, что ты не лгал. Ты читал так, как читают только своё. Я представлю тебя Ордену сегодня же. Но что с тобой? Нездоровится?

– Я лекарство забыл. Лечусь. От невроза.

Ушастое существо неприятно рассмеялось и промолвило:

– Так от невроза и я лечусь, хоть у меня его и нет. И лекарство никогда не забываю. С тобой поделиться?

Я кивнул, после чего обнаружил в ладони невесть откуда появившуюся бутыль.

– Вот, глотни, – сказало существо.

Я подчинился, и мир постепенно вернулся к нормальному состоянию. А мигрень прошла.

– Заплатишь за ужин? – спросил Лозунгович. – А то ты полбутылки у меня выпил…

…Несложно найти красоту в Городе. Но красота эта своеобразна, потому что походит на сон безумца, в который проникла с идеями могущественная темная сила. Город загадочен в бесконечности слабо освещенных улиц. Город изящен в архитектуре мрачных готических зданий. Город гипнотичен в шепоте своих вод. Город манит вниз, в беду и ужас, но делает это искусно, будто величайший соблазнитель. Город поглотил и переваривает наивных глупцов, считающих его своим надежным домом.

Наиболее полно красота Города раскрывается поздней осенью, когда сама природа облачает его в пасмурный наряд увядания и смерти. Тогда он окончательно сбрасывает с себя ненужную, навязанную мишуру в виде листьев на деревьях, трав и цветов, устилающих парки, бликах солнца на поверхностях. На гигантском теле Города остаются лишь черная кривизна линий и тени, вечно блуждающие по этой кривизне. Город обретает полную гармонию.

Внутри данной гармонии мы с Лозунговичем ехали в сторону поместья, где собираются метафористы. Володя сначала был весел и постоянно шутил, а я, всё больше силясь понравиться, поддерживал его в этом. Но, когда мы проезжали мимо дома одного известного ростовщика, мой спутник отчего-то разволновался, что попытался от меня скрыть.

Но мои чувства после рекордного количества опиума, принятого в кафе «Водевиль» были тонизированы настолько, что я расслышал, в каком бешеном ритме колотится его сердце.

– Ты взволнован, Володь. Что-то случилось?

Лозунгович кое-как выжал из своего лица беззаботную улыбку и ответил:

– Все в порядке. Просто увидел в окне дома старого друга…

…Когда мы добрались до поместья, уже совсем стемнело. До начала заседания Ордена оставался час, и внутри кроме Рифмовщика никого пока что не было.

Он сидел за круглым столом лицом к входу и строго напротив него, но, завидев нас, встал и подошел.

Внешне Рифмовщик представляет собой высокого худого и слегка угловатого мужчину, одевающегося по последнему писку моды. Его лицо овально и продолговато, а свои черные волосы он покрывает лаком и зачесывает на пробор. Взгляд карих глаз Рифмовщика надменен и вместе с тем любопытен: он как будто изучает вас, прикидывая, чем вы можете быть полезны.

Такой взгляд ощутил на себе и я, когда, тепло поздоровавшись с Лозунговичем, Рифмовщик обратил на меня внимание.

– Новенький? – спросил он, обращаясь к Володе, но глаз при этом не сводя с меня.

– Знакомься, это – Сыщик. У него отличные…

– Где издавался? – перебил Лозунговича Рифмовщик.

– Пока не издавался, – подключился, наконец, я, – но и отказов от редакций не получал. Дело в том, что я только планирую явить свои стихи общественности. И начать по известной причине решил именно с вас.

– И что это за «известная причина»?

– Метафористы – самое значимое и авторитетное литературное общество Города. Я хочу ассоциироваться с ними с самого начала своего писательского пути. Кроме того, я восхищен членами Ордена как творцами и считаю, что многому смогу у них научиться.

Дешевый подхалимаж сработал на Рифмовщике так же хорошо, как до этого на Лозунговиче, ибо ледяные нотки его голоса чуть смягчились, когда он, многозначительно переглянувшись с моим рекомендателем, попросил у меня дневник со стихами.

Прочитав несколько страниц и вернув записи, он заявил:

– Это весьма перспективно, Сыщик. Конечно, слегка не ограненно, выражаясь языком ювелиров, но мы над этим поработаем. Я готов принять вас в Орден, но прежде обязан зачитать его правила и получить от вас согласие с ними, чтобы потом не было недопониманий.

– Я весь внимание, – ответил я с наигранной радостью.

Далее последовал длительный рассказ о недавно написанной (на том заседании, когда вышвырнули Поэта) декларации метафоризма, ключевой постулат которой был витиевато размазан на десяти страницах и безапелляционно заявлял о главенстве формы над содержанием. Рифмовщик спросил, согласен ли я с приведенными утверждениями, и я ответил, что согласен, после чего поставил свою подпись под декларацией, которая была мне тут же принесена.

Затем Рифмовщик обрисовал мне финансовую политику клуба. Если вкратце, она гласила, что со всех доходов от издания произведений Орден метафористов взимает с тех, кто в нем состоит, двадцать пять процентов, чтобы покрывать расходы на аренду поместья, оплачивать рекламу метафоризма как течения в различных газетах и пополнять фонд помощи членам Ордена.

– То есть в сложной жизненной ситуации можно обратиться? – удивился я.

В ответ Рифмовщик перечислил редкие случаи, в которых обращение допускается. Почти во всех фигурировало слово «смерть» или «инвалидность».

Я сказал, что финансовая политика меня устраивает и подписался под ней.

Последним, что довел до меня Рифмовщик, был внутренний регламент Ордена: он регулировал частоту собраний, порядок принятия решений и прочие малоинтересные бюрократические моменты. Выслушав все это, я снова оставил подпись под документом, обозначив согласие. Тогда Рифмовщик протянул мне ладонь для рукопожатия и произнес:

– Поздравляю! Вы приняты в наше скромное сообщество.

Стиснув его худую руку, я с удивлением обнаружил, что она не так слаба, как мне думалось…

…Круглый стол постепенно заполнялся. Я сидел рядом с Лозунговичем в нескольких стульях от Рифмовщика. Входящие особо не обращали на меня внимания, удостаивая лишь мимолетным взглядом в момент, когда здоровались.

Творческие люди выглядят по-разному, но их всегда можно узнать в толпе благодаря одному общему поведенческому признаку: большую часть времени они смотрят не на мир вокруг, а как будто вглубь самих себя, лишь изредка отвлекаясь на прохожих, детали обстановки или природу, чтобы запомнить все это и потом запечатлеть в произведении, будь то симфония, стихотворение или же прозаический текст.

Такими – погруженными в собственные мысли – предстали передо мной и все удостоившие заседание присутствием метафористы, вне зависимости от того, насколько бедным или преуспевающим выглядел каждый из них.

Одновременно с прибытием членов Ордена, прислуга начала сервировать стол бокалами и подносить бутылки с вином. «Насухую», пришел я к заключению, заседания в клубе не проводятся…

…Рифмовщик произносил торжественную речь, приуроченную к изданию на днях крупного сборника со стихами и поэмами метафористов. Во время нее он одной рукой держал на уровне головы толстую книгу, а другой активно жестикулировал. Глаза Рифмовщика блестели при этом так, словно он являлся не лидером творческого кружка, а вербовщиком секты.

Закончив речь, он предложил выпить за сборник, что все и сделали.

После этого он попросил каждого рассказать о творческих планах и перспективах напечатания. Ту часть присутствующих, которая сообщила о ведущихся переговорах с редакциями, Рифмовщик удостоил словами поддержки и похвалы, уточняя при этом сумму возможного гонорара и напоминая о необходимости выплаты Ордену двадцати пяти процентов. Остальных же – тех, кого издательства отвергали – Рифмовщик весьма обидно, хоть и аккуратно подбирая при этом слова, критиковал.

Когда дело дошло до меня, он сказал:

– Тебе нужно показать свои стихи главреду «Утренней звезды», ему должно понравиться. Но перед этим я их немного подкорректирую, а то местами они «суховаты», образности не хватает. Договорились?

– Да.

– Вот и славно…

…декламировали, обсуждали продекламированное и пили, декламировали, обсуждали продекламированное и пили. Причем лестность оценок прочтений друг друга возрастала с количеством опустевших бутылок вина…

…Когда я закончил и под бурные аплодисменты раскрепощенных выпивкой братьев по перу сел, кто-то спросил:

– А кем ты вдохновлялся, если не секрет?

– Да много кем, – непринужденно отвечал я, – и Рифмовщиком, и Поэтом, и вот Володей… Но больше всего – Зыменовым Богданом. Присутствующим навряд ли доводилось слышать это имя, поскольку человек, как я понимаю, пишет исключительно для себя, но несколько самиздатовских собраний его сочинений все-таки курсирует по Городу, и при желании их можно найти. Что крайне рекомендую сделать всем, кто хочет быть на острие поэзии.

Собравшиеся как будто сразу протрезвели. С десяток пар глаз пристально смотрели на меня.

– Что? – играя недоумение, поинтересовался я.

– Да видели мы твоего Зыменова, – процедил Рифмовщик. – Приходил, негодник. Но ни одного стиха так и не прочитал и не думаю, что кто-либо из нас захочет с ними ознакомиться. Так что в своем восхищении им ты, вероятно, останешься одинок.

– Но, позволь, как можно появиться на заседании Ордена и ничего при этом не прочитать? Кто же поручится за такого субъекта?

На мои вопросы Рифмовщик ответил следующее: в поместье Зыменова провел не кто иной, как Поэт, который на злополучное заседание опоздал. Причем в дверях члены клуба заметили лишь самого Поэта, а спутник его, видимо, прятался за спиной, поскольку присутствие оного вскрылось только тогда, когда Орден уже принялся за написание декларации метафоризма.

Внешне Зыменов очень походил на Поэта, но был несколько румяней и ниже. Он сидел на соседнем с Поэтом стуле и принимал активное участие в написании декларации, все время споря с главным ее принципом – главенством формы над содержанием.

Поэт же, держась подчеркнуто прямо и не испытывая ни единой проблемы с дикцией, был все-таки явно пьян уже в момент своего прибытия, поскольку отказался снять цилиндр и глядел на окружающих насмешливо и свысока. Над декларацией он откровенно смеялся, но подпись его под ней в итоге потом обнаружилась (в отличие от подписи Зыменова, который все время спорил).

Во время прочтений Зыменов, в основном молчал, лишь изредка вставляя комплементарные реплики в ответ на тот или иной чей-то стих.

Но когда очередь дошла до Поэта, и тот (очевидно, спьяну) стал осыпать братьев по перу хитро замаскированными, но таящими бесконечную едкость строфами, Зыменов в какой-то момент вспылил (решив, видимо, что речь зашла о нем, хотя Поэт проезжался в ту минуту по самому себе) и, закричав, что это уже чересчур, кинулся на него.

Тогда Зыменова пришлось вышвырнуть за дверь с требованием больше не появляться.

А следом за ним, не потрудившись даже выдумать причину, ушел и Поэт.

– А где он, кстати? – спросил я.

– С тех пор больше не удостаивал нас присутствием. Он человек свободолюбивый и непредсказуемый: когда хочет, приходит, когда хочет, уходит. За былые заслуги я прощаю ему некоторую ветреность.

– Но послушай, – обратился я к Рифмовщику, – не думал ли ты, что он игнорирует Орден из-за чего-то еще? Не приходило ли тебе в голову, что, учитывая внешнее сходство Зыменова и Поэта, вы могли вышвырнуть не того человека?

Глаза Рифмовщика блеснули подобно холодной стали, когда, посмотрев на меня, он многозначительно ответил:

– Поверь мне, новенький: я точно знал, кого спускаю с лестницы…

…шли с Лозунговичем по ночному Городу. Я изъявил желание его проводить.

Неслабо опьяненный я соображал туже обычного, но все же пришел к однозначному выводу: специалист по гриму прикинулся Поэтом и вместе с остальными выгнал из поместья Поэта настоящего, выдав того за себя.

Подозрительным на этом фоне казался Рифмовщик: уж больно неоднозначно истолковывалась его фраза о спуске Поэта с лестницы, брошенная в ответ на заданный мною вопрос.

Может ли он быть соучастником Зыменова наряду с актрисой Чернецкой? И зачем ему понадобилось избавляться от Поэта, если тот, по словам Музы, приносит Ордену существенную прибыль?

– Слушай, Володь, – обратился я к своему спутнику, когда мы подходили к одному из переулков, через который решили срезать путь.

– Да?

– А с чего вдруг Поэт является на заседания по своему усмотрению? Что это за исключения такие?

Лозунгович ответил, что причина кроется в глубокой признательности, которую питает Рифмовщик к Поэту. Последний, являясь большой самостоятельной звездой, в наиболее провальный для Ордена период откликнулся на дружескую просьбу Рифмовщика и связал свой литературный путь с метафористами, сам факт чего обеспечил клубу и его участникам внимание и признание со стороны критиков. Метафористов стали издавать сначала в сборниках, где их имена стояли в одном ряду с именем Поэта, а затем и по отдельности. В результате метафоризм превратился в главное литературное течение Города, влияющее на умы его жителей и задающее тон его творческой жизни.

– Так что он – действительно исключение, – резюмировал Лозунгович.

По всей видимости, расчетливость Рифмовщика пребывала в глубоком конфликте с его жадностью до славы, и именно поэтому он, дождавшись, конечно, времени, когда Орден окреп, и потеря Поэта уже не может ударить по финансам смертельно, и решил выгнать лучшего из своих метафористов, убедив остальных (дабы не показаться неблагодарным), что на самом деле выгнан какой-то там Зыменов. Хитро.

Но было ли появление гримера все же спланировано Рифмовщиком заранее, или тот лишь ловко сымпровизировал, сумев различить, кто есть кто? Вопрос пока без ответа…

…В конце переулка мы увидели высокий силуэт. В лунном свете он отделился от одной из стен, словно чья-то долговязая тень, решившая вдруг обрести самостоятельность. У силуэта был костыль, а у костыля – мерный стук о брусчатку, подобно тиканью часов знаменовавший приближение к нам фигуры незнакомца.

Лозунгович пришел в ужас: кожа его побелела, а ореол значительности, которым он так старательно окружал себя при помощи манер и жестов, растворился. Даже гордые и самостоятельные Володины уши как будто слегка уменьшились.

– А пойдем назад, – обратился он ко мне, – я передумал сокращать путь. Прогуляться хочу.

Хоть я и принял испуг моего спутника за впечатлительность творческого человека, спорить все же не стал, и мы развернулись.

Но позади нас уже стояли еще два незнакомца. Без костылей, но с дубинками.

– Не спешите, – спокойным и не терпящим возражений тоном, сказал один из них, – в некоторых делах спешка может навредить.

Помимо дневника я всегда ношу при себе две вещи: парабеллум и выдвижную дубинку с утяжеленным наконечником. В кипящих преступных окраинах и тем и другим мне доводилось пользоваться далеко не единожды, и сноровка у меня высока. Данный факт многие подтвердили бы с большой горечью… а иные и вовсе не смогли бы подтвердить.

Но, пока преградившие нам путь всего-навсего болтают, не буду развеивать их иллюзию, что они в безопасности, решил я. В конце концов, мало ли они от Зыменова и перед нападением скажут что-нибудь важное?

– Что же ты, Володь, мимо-то проехал? – подал теперь голос человек с костылем, подошедший вплотную и остановившийся за нашими спинами. – Видел же Петра Михайловича. Он тебе даже помахал из окна.

Ни от какого они не от Зыменова, огорчился я. Речь шла о Вашаеве. Том ростовщике, мимо которого мы с Лозунговичем проезжали, добираясь на собрание метафористов. Мой спутник тогда заметно распереживался, что всячески пытался скрыть.

– Я очень торопился, – отвечал Лозунгович, – и мне показалось, Петра Михайловича нет дома. У него свет не горел.

– Не лги, малец. Мы не твои друзья-рифмоплеты, и верим только делам. А дело у нас к тебе простое: Петр Михайлович ждет свои деньги. Сегодня. Сейчас.

Тут я вдруг понял, что знаю голос мужчины с костылем.

И, когда обернулся к нему, костыль свой он сразу выронил…

…Мы удалялись от того переулка, где нас ненадолго задержали вымогатели, и Лозунгович ожидаемо вопрошал:

– Что это было? Почему он тебя испугался?

Я не стал рассказывать Володе, что Лис стал хромым благодаря мне, когда точно также, но с куда большей численностью подручных, подкараулил меня, в целях добывания значимых сведений бродящего от кабака к кабаку по Холмовому проспекту, и в отместку за мою полицейскую деятельность напал.

Вместо этого я ответил:

– Нам повезло, Володь. Он меня с кем-то перепутал.

Лозунгович долго противился моей лжи, но в итоге, осознав тщетность своих усилий докопаться до правды, решил просто отблагодарить:

– Не хочешь – не рассказывай. Но все равно спасибо, – сказал он мне. – Даже не знаю, как расплатиться-то с тобой.

– Отдай мне бутыль с опиумом. Утром она мне понадобится, а дома всё кончилось…

…Так сложилось, что мой невроз, будучи весьма разнообразным с точки зрения симптомов расстройством, давно пустил свои гнусные корни в то, что некоторые философы от медицины называют главной плоскостью человеческой личности. В хранилище потайных желаний и скрытых движущих сил. В подсознание.

И, прорастая внутри, невроз все больше и больше его уродовал. Я понимал это по своим кошмарам.

Той ночью кошмары мои были нетипичными и какими-то особенно жуткими, несмотря на то, что чудовищам места в них не нашлось.

В одном из снов я стоял у окна дачного дома, в котором иногда жили мы с Верой до войны, и смотрел на заходящее солнце и багровеющую в его лучах землю.

– Что там? – Вера указала пальцем на бледную выпуклость, образовавшуюся вдруг на обманчиво-красной из-за солнца траве.

Я вгляделся получше и понял, что это чей-то лежащий боком к нам труп.

– Смотри, и там, – возлюбленная обратила свой палец на другую бледную выпуклость, находящуюся на большом удалении от первой и тоже оказавшуюся трупом.

С возросшим вниманием продолжив наблюдать за полем, очень скоро я в ужасе убедился, что количество трупов постепенно растет, и там, где минуту назад не было ничего, кроме призрачно-алых трав, уже в следующую распростирается одно или два иссиня-белых тела.

– Они возвращаются, – говорила Вера, – напоминают тебе о себе.

– Знаю, – почему-то отвечал я.

С каждым мгновением наткнуться взором на мертвеца становилось все легче и легче, а найти свободный от трупа участок земли наоборот сложнее.

– Они падают с неба, потому что наверху тесно. Их исторгает земля, потому что внизу еще теснее, – пугающе-буднично продолжала Вера. – Ни то ни другое больше не может хранить в себе столько.

В какой-то момент трупы стали наслаиваться друг на друга, и под всей этой толщей ни одного клочка травы разглядеть теперь было невозможно. Все было в мертвых телах, начиная от окна дачи и до самого горизонта. Море тел.

Среди них я видел и знакомых: там лежали павшие в бою враги и сослуживцы, преступники, убитые в перестрелках, и жертвы этих преступников, а также многие другие.

– Не отводи взора, милый, – сказала моя возлюбленная.

– Но я и не отводил, – ответил я, обернувшись к ней.

Но ее не было. Была только пустая комната. И я вновь посмотрел в окно.

На горе трупов, в знак воинского приветствия прислонив единственную уцелевшую конечность – правую руку – к козырьку, стояло, улыбалось и говорило мне что-то последнее живое существо этого сна.

Слова Солдата доносились до меня лишь слабым отзвуком, поэтому я начал вглядываться в движения его беззубого длиннющего рта, чтобы разобрать их.