Черная рукопись

Перед тем, как я ушел, Чернецкая попросила меня оставить контактные данные на случай, если она вдруг вспомнит что-либо важное. Тогда я вырвал лист из дневника, написал на нем свое имя, адрес и телефон агентства, после чего передал его актрисе.

В ответ она тоже оставила мне свой домашний адрес, но номером поделиться уже не смогла, объяснив это отсутствием в квартире телефона.

– Что ж, если необходимость возникнет, воспользуетесь тогда таксофоном.

– Ну почему же? Я могу и от соседей позвонить…

…Ненавижу горгулий. Особенно мрачнеющими из-за уходящего солнца вечерами.

Зачем они демонстрируют мне свои языки?

Зачем смотрят плотоядно?

Зачем поворачивают головы, отслеживая мой путь?

Я ведь знал ответы на эти вопросы. Знал еще утром. Но забыл.

И, главное, почему никто из прохожих не замечает, что горгульи могут шевелиться, ежели захотят?

Люди слепы. Люди глупы. Люди разучились смотреть наверх, поскольку уверены, что ухабы и кочки, требующие внимания, всегда находятся внизу, под ногами.

Я часто смотрю наверх. Зло всегда скрывается именно там. Злу приятно наблюдать за миром свысока, ведь так легче презирать его и чувствовать над ним превосходство.

Выходя утром из дома, я неизменно беру с собой большой армейский парабеллум.

А, ступая по улицам, часто смотрю наверх…

…почувствовал, что теряю концентрацию, поэтому отхлебнул из фляги немного настойки.

На самом деле, с горгульями у меня нейтралитет. И не такие уж они подвижные, какими вдохновленное магией вечернего Города делает их мое воображение.

Хотя немного, конечно, двигаются…

…на Подгорной. Район, безусловно, плохой, но бывают хуже и куда опасней.

Я поднялся на второй этаж и постучался в нужную квартиру – тишина. Постучался снова, настойчивей и сильнее. Я знал, что дома кто-то есть, поскольку заметил в окнах свет, когда был еще снаружи.

Наконец, раздались шаги, и закономерно донеслось: «Кто?»

После моего ответа старая дверь скрипнула и открылась. Перед собой я увидел сердитого пожилого мужчину в очках. Это был отец Григория Нестреляева, Андрей Львович.

Громко и четко (поскольку собеседник оказался глуховат) изложив цель своего позднего визита, я попросил Андрея Львовича поделиться соображениями касательно последних двух месяцев жизни сына.

Повествование выдалось малоинтересным, в ходе него Андрей Львович высказал все, что думает о таком виде искусства как театр, назвал всех актеров бездельниками, а Анну Степановну Чернецкую – старой стервой.

Далее я спросил у старика, не говорит ли ему о чем-либо фамилия Зыменов, не знает ли он, с какой целью Григорий ездил в Столицу, и не водил ли сын знакомства с господином в черном цилиндре.

На первые два вопроса Андрей Львович ответил отрицательно, а вот на третий, после секунд раздумий сообщил следующее:

– Приходил какой-то… сын ему открывал. Вроде в цилиндре был. Я слышу-то плохо, но господин этот все что-то Грише напоминал. «Все всерьез», – говорил. И еще, что о чем-то там не шутил. И про документ какой-то: «Прочитайте, он же и у вас есть».

– А могу ли я поискать этот документ?

Нехотя, объяснимо недовольный вторжением, Андрей Львович все же согласился впустить меня в квартиру, после чего указал на комнату своего сына.

В ней царил беспорядок: всюду валялись страницы пьес, наряды и реквизит, стопками разной величины были сложены книги, поверхности покрывала пыль и паутина.

В таких условиях задача отыскать договор о заключенном между Григорием Нестреляевым и господином в цилиндре пари выглядела почти невозможной, но иного пути не оставалось, и я принялся за дело…

…вытер рукавом пот с лица и, отказываясь верить собственным глазам, прочел: «Я, Сыщик (далее – Исполнитель), добровольно и в трезвом уме предлагаю, а я, Нестреляев Григорий Андреевич (далее – Наблюдатель), добровольно и в трезвом уме принимаю пари, согласно которому до конца следующего месяца Исполнитель гарантирует сделать Наблюдателя самым обласканным критиками актером Города и главной звездой его театрального мира. До Наблюдателя доведен способ (и Наблюдатель с ним полностью согласен), благодаря которому Исполнитель намеревается достичь упомянутого результата, и заключается который в гримировании Исполнителя под Наблюдателя и участии вместо Наблюдателя в репетициях и спектаклях на бесплатной основе.

В случае достижения Исполнителем гарантируемого Им результата, Наблюдатель обязуется по первому требованию выполнить любое Его желание при дополнительном условии, что оно не будет сложным.

В случае провала Исполнителя и недостижения гарантируемого Им результата, Он по первому требованию Наблюдателя обязуется выпустить пулю себе в висок, ибо это не является сложным».

В договоре также указывалось, что он составлен в двух экземплярах, один из которых передается на ответственное хранение Исполнителю (выходит, мне), а другой – Наблюдателю (Нестреляеву).

Часть текста была написана почерком Григория (в чем я убедился, проведя сверку с многочисленными бумагами, разбросанными по комнате), а часть, как будто, моим.

Также внизу стояли подписи обеих сторон, в том числе очень похожая на мою.

Я забрал этот договор с собой…

…в бешенстве ехал домой в экипаже.

Мимо проплывали каналы, мосты, площадь и ночные улицы Города, освещенные лукавым светом фонарей. Во мраке переулков поджидали добычу чьи-то изголодавшиеся тени. Под копытами лошади стучала брусчатка, и то мог бы быть единственный звук, нарушающий тишину.

Не окажись возница таким веселым и разговорчивым парнем, всячески пытающимся юморить и втянуть меня в беседу.

– Сделай одолжение, дружище, – бросил я в ответ на очередное словоизлияние, – замолкни. Думать мешаешь.

И повод крепко подумать действительно был.

Мало того, что до Зыменова (сомнений не было – это именно Зыменов, поскольку в договоре упоминалось гримирование) как-то добралась весть о моем к нему интересе, так он еще умудрился прознать, как я пишу и расписываюсь, а затем подкинул липовое соглашение в комнату Нестреляева.

Но как именно он добыл образцы моих почерка и подписи?

А как догадался, что появлюсь в жилище покойного актера? Чернецкая ему сказала?

Вполне возможно, что женщина с ним заодно, ведь о грядущем обыске у Нестреляева знала только она.

Но зачем в принципе Анне Степановне понадобилось провоцировать меня на этот обыск, когда гораздо проще было всего-навсего присоединиться к пустым и бесполезным показаниям других актеров, после чего, не втягиваясь в уединенный разговор, уйти?

Можно ли теперь доверять ее описанию внешности Зыменова (актриса сказала, что мы похожи), или это – часть дурного розыгрыша?

Только ли почерк и мое имя ложны в договоре? Сохранена ли при этом его суть? И, если исходить из того, что сохранена, по какой причине Зыменов взялся толкать бедного Нестреляева на суицид? И зачем актер ездил в Столицу?

Может ли в глазах Зыменова существовать некая взаимосвязь между Поэтом и Нестреляевым? По какой логике он преследует других людей?

Только ли мелкой пакостью в виде публикации пасквильной книги угрожает Поэту гример?

Внутри росло чувство, будто меня пытаются водить за нос. Терпеть не могу, когда подобное случается.

Впрочем, отважившиеся на такую попытку смельчаки, всегда потом горько жалеют…

…Я спросил Солдата, не выпьет ли он со мной.

Солдат, ерзая своим безногим телом на кухонном стуле, ответил, что с удовольствием выпьет.

Я положил на стол две рюмки и наполнил их водкой. Не чокаясь, мы влили в свои глотки сорокаградусный яд, после чего я повторно наклонил бутылку и перелил часть ее содержимого в хрусталь.

И мы с Солдатом вновь осушили посуду.

А когда я разлил водку уже по третьему разу, Солдат, перед тем, как выпить, спросил:

– За что мы пьем, командир?

– За ясность мысли, – ответил я.

Солдат рассмеялся. Рот его жуток, длинен и беззуб, но смех временами заразителен. Я, кажется, улыбнулся.

Пропустив очередную рюмку, я закурил.

Солдат сказал, что от него не укрылась возросшая частота, с которой я в последнее время веду записи в дневнике. Он поинтересовался, с чем это связано.

– Доктор велел. Сказал, что это полезно для мозга и успокаивает психику. Я от невроза лечусь, помнишь?

– Помню, – отвечал мне Солдат, глядя, по своему обыкновению, насмешливо. – Он у тебя, травматический, как принято говорить. А у меня вот с психикой все нормально. Кажется, с утратой целостности тела, она у меня даже улучшилась. Я вот все думаю, может это потому, что разум меньше отвлекается на работу конечностей, а? Так бывает же, командир? Ведь чем больше конечностей, тем значительней их присутствие, а чем значительней их присутствие, тем ощутимее для нас его тяжесть. Логично?

– Скорее, антинаучно. Любой дипломированный медик скажет, что отсутствие конечности должно тяготить сильнее, чем ее присутствие. А у тебя просто поехала крыша, чего ты не хочешь замечать.

– Игнорирование проблемы – отличный механизм защиты, командир. Многие люди очень довольны его использованием. И тебе он, кстати, нравится тоже.

– С чего ты взял?

– Ну вот сколько раз Вера намекала, что тебе пора бы на ней жениться?

– Изрядно.

– Во-от. Изрядно. А ты что? Просто закрываешь на это глаза. Игнорируешь проблему.

– Неправда.

– Правда-правда. Конечно, ты можешь сказать мне, что есть уважительная причина, которую ты озвучивал уже тысячу раз, но мы-то с тобой знаем, что такой причины нет, и ты ее не озвучивал.

– Такая причина, уверяю тебя, есть.

– Тогда напомни мне о ней, командир. Если, конечно, помнишь ее. По-дружески.

Оборзевший инвалид-нахлебник. Знает ведь все, а просит, чтобы я напомнил. Командиром меня называет, хотя я сто раз просил этого не делать. Сидеть и пить с ним стало вдруг до невозможности тошно. Солдат совершенно не ценит моего к нему отношения и той бескорыстной помощи, которую я оказываю, стесняя Веру и себя. Я пожелал ему спокойной ночи, а сам, затушив папиросу, отправился в спальню.

От Веры, как и всегда перед сном, пахло только что принятой ванной. А волосы ее были чуть мокрыми.

От меня же наверняка несло опиумом, водкой и только что выкуренным табаком.

Надо бы тоже помыться…

…Утром я тщательно осмотрел помещение, занимаемое моим агентством. Залез во все ящики, шкафы, сейфы и буквально в каждый темный уголок. Провел ревизию бумаг.

Все оказалось на должных местах, а следов чужого присутствия я не обнаружил.

Далее я обратился с расспросами к секретарше, и она, явно ошарашенная моей настойчивостью, чуть ли не поминутно описала вчерашний день.

После Поэта, уверяла она, никто не приходил.

Секретарша не врала. Она и не умеет, поэтому, будучи благоразумной, не пытается.

Пока у меня не было никаких предположений касательно того, как Зыменов смог так качественно сымитировать мой витиеватый и сложный стиль письма. Если чужую подпись при наличии таланта еще можно подделать, едва на нее взглянув, то для высококлассного копирования почерка со всеми его уникальными особенностями, требуется уйма времени и большое количество оригинальных записей для анализа.

Но в агентстве ничего не пропало, а дневник я всегда держу при себе.

Странно. Очень и очень странно…

…Осень на излете, и в Город предвестниками Ее Величества Зимы все чаще вторгаются холодные северные ветра, продувая улицы насквозь.

Меняясь, погода меняет и людей: все больше становится на них одежды, все быстрее они перемещаются из одной точки в другую, и все реже мне удается заметить в толпе улыбающуюся физиономию, поскольку очень трудно морщиться и улыбаться одновременно.

Не меняются только попрошайки: и одежды на них по-прежнему мало, и никуда они не спешат, поскольку уже давно пришли, и глаза их хранят то же отрешенно-скорбное выражение, что и всегда.

Никогда не прохожу мимо просящих милостыню (если уверен, конечно, что передо мной не жулик, а подлинно нуждающийся), поэтому, когда мне на глаза попалась согбенная под тяжестью лет старушка, тщетно укутывающаяся в видавшее виды пальто, дабы защититься от всепроникающего дыхания грядущих морозов, я немедленно положил на протянутую ей ладонь несколько монет.

Слабая и замерзшая она даже не смогла поднять на меня взгляд, а только едва заметно кивнула головой в знак благодарности.

Потом я нашел свободный экипаж, и большую часть пути до театра, где мне снова нужно было поговорить с Чернецкой, преодолел в нем.

Но посещение театра оказалось тщетным: на очередном прогоне собралась вся труппа за единственным исключением – Анны Степановны, которая, никого не предупредив, просто проигнорировала репетицию. А эту женщину, по словам, других актеров, всегда отличали обязательность и пунктуальность, поэтому члены труппы прибывали в удивлении и некотором беспокойстве.

Адресом Чернецкой со мной поделились без каких-либо возражений, с уважением относясь к моему интересу делом Нестреляева, и он совпал с тем, что под диктовку актрисы я ранее записал в дневник.

Чернецкая проживает не слишком близко от театра, но все же в шаговой от него доступности. Ей принадлежит квартира на первом этаже хорошего двухэтажного дома.

Несколько минут я постоял у входной двери, просто вслушиваясь, поскольку хотел убедиться, что актриса на месте. Но никаких звуков из квартиры не доносилось. Скорее всего, женщина все-таки внутри, думал я, но ведет себя тихо, чтобы не выдать присутствия (типичное для преступников поведение). Тогда, не рассчитывая, что мне откроют, я постучал – резко и громко. Я надеялся напугать Чернецкую, чтобы она шевельнулась, вскрикнула или любым другим неловким движением сказала мне: «Я здесь». Любой опытный сыскарь знает: если злоумышленник находится дома, он обязательно даст это понять, даже не желая оного.

Но внутри по-прежнему царило равнодушное безмолвие пустоты. Я не чувствовал за дверью ничего.

Чернецкой в квартире нет, понял я. И решил, представившись сотрудником театра, расспросить ее соседей.

Из всех них ценными сведениями смог поделиться только семидесятилетний дедушка, проживающий ровно над актрисой. Он сказал, что встает очень рано и проводит много времени, глядя в окно, чем занимался и минувшим утром.

По его словам, Чернецкая незадолго до рассвета вышла из подъезда и куда-то (точно не в том направлении, где находится театр трагедии имени Камедова) пошла. До этого дня в столь ранних выходах из дома, актриса дедушкой замечена не была…

…Два часа я караулил возле дома Анны Степановны, притаившись за углом. Но потом решил бросить это дело, и наведаться в другой раз, поскольку суицид Нестреляева – лишь первая зацепка, а моего внимания дожидаются и другие.

В частности – Орден метафористов, на заседание которого однажды проник не кто иной, как Богдан Евгеньевич Зыменов. Вернее, человек, носящий такой псевдоним.

Поэт дал понять, что метафористы – люди заговорщически скрытные, и не будут делиться происходящим в клубе с первым встречным (раз утаили многое даже от хорошо им знакомой Музы), поэтому у меня появилась идея проникнуть туда под легендой и втереться в доверие.

Хорошо, что до войны я немного писал стихи, и сберег дневник с ними. Проблем сойти за мастера (или хотя бы подмастерья) слова, подумал я, не будет.

Реализацию плана усложняла необходимость, чтобы за меня кто-нибудь поручился, но, кроме Поэта, из членов Ордена я никого не знал, а тот отношения с некогда соратниками категорически и навсегда разорвал.

Поэтому я решил обратиться к бывшей супруге моего клиента – Музе. Эта госпожа – женщина яркая, светская, и, благодаря ушлым газетчикам, ни для кого не секрет, что она живет вместе с детьми в большом доме около Императорского парка. Я с легкостью мог найти этот дом.

Принимая во внимание отзывчивость, которую продемонстрировала Муза на просьбу Поэта выведать у метафористов сведения о Зыменове, я пришел к выводу, что бывший муж до сих пор ей небезразличен. По этой причине у меня не было сомнений, что, узнав, какая опасность (если предположить, что публикация псевдобиографической книги – не конечная цель Зыменова) ему грозит, она поможет в расследовании…

…Мигрень подступала. А Город становился угрюмей и злее: над ним одетыми в черные мантии судьями нависли монстроподобные тучи, отгораживая от солнечного света и обвиняюще тыча ледяными пальцами дождя. Стоял день, но под грозной тенью небесных образований ощущался он как вечер. Пешком я пересекал один из каналов, и он тихо молвил какое-то недоброе предсказание, но слов его было не разобрать.

Проход между какими-то старыми зданиями скалился будто вурдалак. Он явно приглашал ступить в его смрадную липкую пасть, намереваясь пережевать и навеки проглотить меня. Но я отвел взор и, не внемлив его зову, нащупал в кармане плаща спасительную флягу.

Допил остатки опиумной настойки.

Почувствовал облегчение.

И возобновил свой путь, закурив, поскольку дождь неожиданно ослаб и не смог бы помешать спичке загореться.

По дороге я вспоминал стихотворения, которые написал до войны. Как-никак я планировал внедриться в Орден метафористов…

…Муза – красивая женщина: у нее черные пышные волосы, внимательные глаза, что напоминают две темно-красные вишни и прячутся под длинными ресницами, веки, похожие на лепестки, и матово-белая кожа. Ростом она немного не дотягивает до среднего женского, но ввиду стройности и безупречной осанки кажется существенно выше.

Когда я пришел, Муза была одета в изысканное черное платье, а шею ее огибало ожерелье из белого жемчуга.

– Пройдемте в столовую, – предложила она, выслушав причину моего визита в ее дом.

Я проследовал за ней. Оказавшись в столовой, она наполнила чаем две чашки, одну из которых поставила передо мной, когда мы садились.

– Спасибо, – поблагодарил я и отхлебнул.

Муза сделала то же самое, и ее глаза на всем пути чашки от стола ко рту и обратно, словно притаившиеся в кустах опытные разведчики, следили за мной из-под длинных черных ресниц.

– Выходит, Поэт обеспокоен этим Зыменовым всерьез. А меня пытался убедить, что его интерес носит характер праздного.

– Он преуменьшил. И, боюсь, для его беспокойства имеются куда более веские основания, чем он сам полагает.

– Какие же?

– Могу я быть уверен, что детали этого разговора останутся между нами? Дело в том, что, до гримера очень быстро добралась информация о ходе моего расследования. В работе на него я кое-кого подозреваю, но, боюсь, это может оказаться не один человек. Поэтому никто из посторонних не должен узнать, что в нашей беседе затрагивалась тема Зыменова, а Поэт (на всякий случай) – чем конкретно я при этом поделился. Вы на это согласны?

Муза ответила утвердительно, и я ей доверился. Есть в этой женщине нечто дающее понять: она знает цену словам и обещаниям.

Я изложил ей все обстоятельства, из-за которых специалист по гриму представляется таким опасным: изощренное доведение до самоубийства Нестреляева, болезненную заинтересованность Поэтом, умелую подделку документов и неизвестной природы связь с метафористами, с заседания которых был странным образом вышвырнут мой клиент.

Оказалось, Поэт вообще не вдавался в подробности, когда просил Музу, используя надуманный предлог, выведать у бывших соратников информацию о Зыменове. Он не поведал ей ни о смерти молодого актера, ни о преследовании, которому подвергся, ни об удивительной осведомленности незнакомца подробностями его жизни.

Поэтому к просьбе Поэта Муза отнеслась как к дурацкой прихоти и не выказала метафористам любопытства даже внешностью Зыменова. Впрочем, сказала Муза, отнесись она к делу и серьезно, члены Ордена все равно бы ничем с ней толком не поделились, поскольку скрытны, словно какое-то тайное общество.

Узнав от меня много нового, Муза не на шутку разволновалась, что скорее чувствовалось, нежели было видно, поскольку бывшая жена Поэта отлично владеет собой.

Я посвятил ее в свой план, согласно которому должен внедриться в Орден, притворившись ищущим творческий приют воином пера и чернил.

– Вы хотите, чтобы я свела вас с кем-то из них, так?

– Да.

Муза на полминуты задумалась, прикидывая, обращение к кому из метафористов имеет наибольшие шансы на успех.

Наконец, все взвесив, она вздохнула и сказала:

– Похоже, без Лозунговича не обойтись. Хорошая новость для вас: навряд ли он сможет мне отказать.

Я не стал спрашивать почему именно Лозунгович не сможет. Интуиция подсказывала: скорее всего, он питает к Музе романтический, но далеко не обоюдный интерес.

Вместо этого я попросил женщину охарактеризовать каждого члена Ордена метафористов, чтобы быть максимально подготовленным, если мой план сработает, и я окажусь-таки среди них.

Вот что она ответила:

– Большинство метафористов я знаю только по стихам. И, на мой вкус, стихи эти, в основном, бездарны. Близкое знакомство я имела только с Володей (это Лозунгович) и Рифмовщиком, поскольку Поэт с ними дружил. Лозунгович – человек с виду надменный и холодный, но внутри он мягок, раним и ведом. Он во всем поддерживает Рифмовщика, даже когда в тайне с ним не согласен. Рифмовщик же – эта змея, пригретая на груди – завистлив, хитер и лжив. С того самого момента, как Поэт обосновался в Городе, этот подлец начал липнуть к нему и примазываться к славе, а мой наивный и тогда еще будущий муж искренне принял это за дружбу и во всем – начиная покупкой одежды (к слову Рифмовщик тот еще денди) и заканчивая изданием сборников – помогал. Как разошлись их пути, спросите вы? Все началось с того, что Рифмовщик воспротивился нашей с Поэтом свадьбе, пытаясь взрастить в его голове идею о несовместимости брака и творчества. Провалившись в этой затее, он тут же принялся за другую и уговорил моего мужа вступить в свой несчастный Орден, потому что тот увядал и явно нуждался в громком имени. Далее Рифмовщик ограничил Поэта жесткими рамками, которых, по его странному мнению, требует метафоризм, и которые в будущем отрицательно повлияли на лирику Поэта. Затем, будучи не только основателем Ордена, но и его бухгалтером, начал обкрадывать Поэта, являющегося, несомненно, самым талантливым и издаваемым членом этого убого кружка, и приносящим в него больше остальных вместе взятых. После же всего этого, когда наш с Поэтом брак дал трещину, всевозможными сплетнями подлил масла в огонь, что не позволило нам примириться и подтолкнуло к разводу. А впоследствии Рифмовщик женился сам.

– Как женился? – удивился я. – Он ведь говорил, что творчество с браком несовместимо, и тоже пишет стихи.

– Да бросьте. Рифмовщик не пишет стихи, а просто рифмует слова.

Подводя итог своему рассказу, Муза посоветовала мне быть внимательным и не верить всему, что услышу, если у нее получится уговорить Лозунговича ввести меня в Орден.

Мы обменялись номерами телефонов, и я, получив от собеседницы обещание заняться оговоренным вопросом сегодня же, ушел…

…Звонок раздался практически сразу, как только я вошел к себе в кабинет.

– Сыщик слушает.

– Это Муза, – красивым сопрано ответили на другом конце провода. – Лозунгович готов встретиться с вами через два часа в кафе «Водевиль». Если понравитесь ему, то уже сегодня вечером он проведет вас на заседание метафористов.

– Я вам очень признателен.

– Найдите Зыменова, – чуть ли не приказала мне Муза и повесила трубку…

…По пути домой, где собирался облачиться в свой лучший костюм, дабы соответствовать модникам из Ордена, я заглянул в книжный магазин на Речном проспекте и приобрел там сборник, в котором есть стихотворения всех ярких представителей метафоризма, включая Поэта, Рифмовщика и Владимира Лозунговича.

До встречи с последним оставалось немногим менее двух часов, и я вполне мог выкроить тридцать минут на беглое ознакомление с ключевыми произведениями нужных мне авторов.

Творческие люди тщеславны, и я небезосновательно предполагал, что, польстив Лозунговичу знанием его поэзии и тем направлением, которого он придерживается, увеличу свои шансы на внедрение в Орден…

…Я стоял напротив Веры облаченный в наглаженный черный костюм и шляпу с короткими полями.

– Ну как? – спросил я.

– Как жених, – иронично и с легким укором ответила моя возлюбленная.

– Не начинай. Ты же все знаешь, к тому же я…

– Сто раз напоминал мне, – перебила Вера, поправляя мой галстук, – очевидную и уважительную причину, по которой мы, будучи, на твой взгляд, вместе, не можем стать таковыми по-настоящему.

– Но мы вместе по-настоящему. А не только на мой взгляд.

Вера нежно и с тенью грусти посмотрела на меня, после чего, прикоснувшись ладонью к моему лицу, ответила:

– Мой милый, ты, как всегда, ошибаешься. Подлинное «вместе» подразумевает брак, а ты…