Черная рукопись

Черная рукопись

Илья Юдачёв

© Илья Юдачёв, 2025

ISBN 978-5-0065-5657-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эта рукопись обнаружена мной среди вековых обгоревших развалин. Её уцелевшие фрагменты были разбросаны, и я публикую их в порядке, который считаю логически верным.

***

…опять уснул с пламенеющей во рту папиросой. Конечно же, в какой-то момент она упала.

– Милый, ты уронил. Подними, или ковер загорится.

Замечание лежащей рядом Веры вытащило меня из потока мутных образов, ткущих какой-то очередной недобрый сон. Жаль, что я не властен запретить своим телу и разуму уставать, иначе ни за что на свете не смеживал бы веки надолго.

Под ними – тьма.

А под тьмою нечто худшее.

Я наклонился и поднял папиросу, после чего вернул ее в полость рта. Вдохнул и на некоторое время оставил внутри обжигающий дым, после чего выпустил его через ноздри.

– Почему он никак не съедет? – спросила Вера. – Втроем так тесно.

– Я уже говорил почему. Говорил не один раз.

– Ошибаешься, милый. Ты ни разу не ответил на этот вопрос.

Я очень люблю Веру, и знаю, что чувство это взаимно. И нет во мне желания более сильного, чем сделать нашу с ней жизнь безоблачной, комфортной и свободной от разного рода бытовых неудобств. Но по соображениям дружбы, а также ввиду элементарного сострадания, я не могу попросить его съехать с квартиры.

Кроме того, есть и еще одна, самая важная причина, по которой он здесь. Я очень хотел озвучить ее Вере снова, но, к сожалению, из-за травматического невроза, которым страдаю, запамятовал и не смог осуществить желаемого. Вместо этого я опять напомнил Вере, что уже давал ей исчерпывающие объяснения, а она по-прежнему это отрицала.

– Раз уж ты их давал, чего стоит сделать это вновь? – вопрошала она, ласково гладя меня по голове. При этом от нее веяло свежестью и чистотой. Похоже, незадолго до того, как улечься, она приняла ванну.

Верины волосы до сих пор были слегка мокрыми.

– Пойду, пожелаю ему спокойной ночи, – сказал я.

– Зачем? – поинтересовалась Вера. – Ведь он никогда не спит…

…при виде его всегда ужасаюсь, а ведь столько времени прошло.

Просто никак не привыкну.

Я обнаружил его в слабо освещенной кухне, водрузившим туловище на стул. Когда я вошел, он вперил в меня большие, вечно смеющиеся глаза. И улыбнулся своей широченной беззубо-алой улыбкой. Меня пугают эти глаза и эта улыбка: слишком уж невыносимо контрастируют приведенные черты лица с тем, что он собою являет.

А являет он собою одетое в военный китель туловище без левой руки и обеих ног, которым, двигаемая гибкой шеей, управляет голова в шапке-ушанке.

– Командир! – возрадовался он.

– Хватит меня так называть. Я был командиром, но давно перестал.

– Хм, – наигранно задумался он, в театральном жесте потерев правой рукой – единственной уцелевшей конечностью – свой подбородок, – тогда почему я не перестал быть солдатом? Как случилось, что меня никак не отпустит это звание?

– Трудная задача – перестать быть солдатом, когда тебя зовут Солдат.

– Можно верить, будто форма определяет содержание, как ты, а можно капнуть глубже, что делаю я, – ерничал калека, в намекающем на что-то прищуре сузив глаза. – Мне вот кажется, будто меня в моем звании удерживает не навязанное однажды имя, а некая неизъяснимая миссия. Тайная цель, которая другими пока не постигнута.

От околофилосовских бредней сходящего с ума Солдата, у меня всегда обостряется мигрень. А иногда – и меня беспокоит это гораздо существенней боли – я чувствую, что сквозь эту мигрень будто нащупываю и постигаю глубинный смысл туманных речей моего увечного сослуживца.

Так случилось и в этот раз, поэтому я решил прервать беседу и не задерживаться более на кухне.

– Вообще-то я пришел пожелать спокойной ночи.

– Но зачем? Ведь я никогда не сплю.

– До завтра.

Я развернулся и сделал шаг в сторону коридора, как вдруг Солдат вновь ко мне обратился:

– Эй, командир!

У меня не было желания оглядываться, ведь я догадался, зачем добивается моего внимания Солдат. Но почему-то все же обратил свое лицо в его сторону.

Вытянувшись в струнку и, в знак воинского приветствия, прислонив правую ладонь к головному убору, Солдат улыбался во всю ширину своего огромного беззубого рта и спрашивал, вглядываясь в мои глаза своими – темными и насквозь прожигающими:

– Ты помнишь, командир? Помнишь?

Я помню. Вроде бы помню всё.

Высасывающий надежду холод. Белоснежную чистоту накрытых зимой и войной северных просторов. Сцену, на которую намекал Солдат, и ужасающую меня тем сильнее, чем отчетливей я осознаю идеальную однородность белизны, на фоне которой она происходила, пачкая густым и красным. Я вроде бы помню, как в последний раз видел Солдата… или кого-то другого… другим.

Я ушел, не проронив более ни слова и решив не засыпать.

Не получилось. Поэтому ночью мне опять снились кошмары…

…Наутро я чувствовал себя разбитым и подавленным. Мигрень настолько беспощадно пульсировала в висках, что мысли о чем-то, кроме срочного обезболивания, не имели никаких шансов задержаться в моей измученной голове. Поэтому, едва поднявшись с кровати, я с нетерпением подошел к своему столу и выдвинул нижний его ящик (там хранились лекарства). В нем я небезосновательно рассчитывал обнаружить настойку опиума, прописанную мне Доктором от невроза, ведь в прошлом месяце целебное зелье мной было закуплено с огромным запасом.

Получается, я уже все выпил, и по пути на работу придется заглянуть в аптечную лавку.

Попрощавшись с возлюбленной моей Верой и Солдатом, я вышел на черно-серые улицы вечно черного и серого Города.

Мы живем в районе Речного проспекта – главной и самой красивой улицы Города. В аптечную лавку я шел именно по ней. И, идя, ловил на себе осуждающие взгляды прохожих. Не знаю почему, но когда меня одолевает мигрень, и я спешу за лекарством, зеваки останавливают на мне укоризненные взоры и сопровождают ими. Причем совершенно не важно, какого рода эти зеваки – дворяне ли, бедняки ли, клерки ли, уличные музыканты ли, явные жулики ли, – все они смотрят обвинительно. Это неприятно, но я утешаюсь мыслью, что мои наблюдения, вероятно, ложны, поскольку невроз может искажать восприятие действительности.

Каменные горгульи тоже провожают меня своими темными глазами, хищно смотря с высоты зданий, мрачной эстетикой архитектуры столь притягательных для приезжих.

Кстати, я точно знаю: каменные горгульи вовсе не каменные, а лишь прикидываются таковыми. Они ждут, когда я окончательно ослабну, чтобы сорваться со своих стен, без сопротивления добить меня и насытиться умерщвленной плотью.

Они ждут. Но они не дождутся…

…Новый аптекарь оказался тем еще бюрократишкой. Он внимательно прочитал рецепт и спросил, зачем мне так много бутылок настойки. В рецепте, мол, сказано принимать пять-шесть капель в день, а значит, одной бутылки должно хватить надолго.

Ну как ему, человеку, не страдающему неврозом (а я уверен, что он и на войне-то не был) объяснишь, что пять-шесть капель уже не помогает, и мне буквально приходится употреблять не менее трех рюмок в день?

Никак не объяснишь. Он продал мне одну бутылку. Надо как-нибудь заглянуть на Рынок, где кое-кто торгует опиумными настойками из-под полы.

Говорят, на Рынке они даже лучшего качества…

…и волна освободительного целебного тепла разлилась по моему телу. Пульсации боли теряли свой напор и ослабляли тираническую хватку своих твердых пальцев. Я обрел полный контроль над собой и каждой клеточкой организма чувствовал не гнетущую, а, наконец, приятную и надежную материалистичность реальности. Также я осознал себя важной, неотъемлемой частью этой реальности, видимой областью которой был кабинет моего агентства. Мыслям возвращалась точность и ясность. В какой-то момент мне даже показалось, что свет моего тренированного разума будто освещает кабинет. Но тогда я посмотрел в окно и убедился, что это лучи солнца нашли дыры в одеяле нависших над Городом туч.

Я был готов к работе.

Через некоторое время в дверь постучала секретарша.

– К вам клиент, – сказала она.

– Пусть заходит, – ответил я, улыбнувшись.

Секретарша вышла, и через полминуты в кабинет вошел одетый в черный сюртук молодой мужчина. В руках он держал цилиндр и трость. Росту он был чуть ниже среднего, но хорошо при этом сложен. Непослушные золотые пряди обрамляли его голову, в то время как ангельски красивое лицо было начисто выбрито. Он пытался (и, кстати, умело) создать впечатление человека улыбчивого и простого, но от меня не укрылось, что в его голубых глазах таятся печаль, тревога и ум.

Я вышел мужчине навстречу, и в знак приветствия мы пожали руки.

– Поэт, – представился он.

– Сыщик, – назвался я.

После того, как мы заняли кресла напротив друг друга, я попросил Поэта изложить цель его визита в мое агентство.

– Я бы хотел воспользоваться вашими детективными услугами, чтобы собрать информацию об одном подозрительном и наглом субъекте, – ответил он.

– Как зовут субъекта?

– Настоящее имя неизвестно, но представляется Богданом Евгеньевичем Зыменовым.

Поэт протянул мне визитку, на матово-белой поверхности которой черным шрифтом было выведено:

Б. Е. Зыменов

специалист по гриму

– Чем обусловлен ваш к нему интерес?

– Его навязчивым и оскорбительным интересом ко мне. Этот Зыменов активно увлекается моей биографией, пакостно и без спроса вмешивается в мою жизнь, и, самым очерняющим образом искажая факты из нее, пишет обо мне книгу, которую, по его собственному признанию, собирается опубликовать. Я бы не хотел, чтобы имя Поэта было оплевано, поэтому собираюсь найти и предать огласке такой компромат на Зыменова, который либо послужит неодолимым препятствием изданию его книги, либо, если ее все-таки издадут, навеки бросит на нее тяжелую тень.

Ответ Поэта меня удивил. Обычно, ко мне в контору приходят мужья, которым нужно проследить за женами, жены, которые хотят уличить в измене мужей, богатые старухи, сошедшие с ума и в каждом из потенциальных наследников видящие своих отравителей, либо даже сторонники конспирологических теорий, ни при каких, даже самых худших обстоятельствах не готовые обратиться в государственные правоохранительные органы. А тут пришел Поэт. Да еще с проблемой в высшей степени необычного свойства.

Мне нужны были подробности. Я попросил своего желтоволосого клиента изложить всё, что ему на сегодняшний день уже известно о Зыменове: откуда тот родом, женат ли, с кем в Городе и за его пределами знаком. Также я попросил Поэта в мельчайших деталях описать внешность Зыменова и каждый случай их встречи.

Поэт согласно кивнул и поведал следующее: «Впервые я встретил Зыменова два месяца назад, когда на поезде возвращался в Город из Столицы. Зайдя в свое купе из соседнего, в котором пил чай и общался со своим давним знакомым, актером театра Григорием Нестреляевым, по невероятному совпадению ехавшем на одном со мною рейсе, я сел и принялся читать газету. В какой-то момент, переворачивая страницу, я заметил, что в купе нахожусь уже не один: напротив меня в черном, низко надвинутом на лоб цилиндре, сидел некий господин. Черт его лица было не разглядеть, поскольку их густо оттенял головной убор.

– Какая радость снова вас видеть, – сказал он. Голос его показался мне невыразительным и лишенным каких-то ярких характеристик. То был тусклейших из всех когда-либо слышанных мною голосов.

– Мы разве раньше встречались? – резонно спросил я, отвлекшись от газеты.

– Конечно! И даже не один раз. Вглядитесь получше, неужели вы меня не помните? – незнакомец слегка приподнял цилиндр, и его лицо на одно мгновение показалось мне смутно знакомым. Но лишь на одно, и всего-навсего смутно.

– Нет, не помню.

– А так? – незнакомец начал старательно гримасничать, потом массировать свое лицо, будто размазывая по нему некую субстанцию, а затем похлопал себя по щекам и снова на меня уставился.

– Так тоже нет. И как ваши манипуляции должны повлиять на мою память? Вы это – это все равно вы, а ваше лицо – все равно ваше. И оно мне не знакомо.

– Ах, как верно сказано, насчет того, что я – это все равно, безусловно, я. Также как вы – в любом случае и, безусловно, вы. Но не злитесь на меня из-за гримас и гримирования. В виду моей деятельности в памяти каждого человека это лицо отпечатывается совершенно по-разному. Я лишь пытался найти то его выражение, которое могло бы запомниться вам ранее. Но вы почему-то не запомнили ни одно.

– Как вас зовут?

– Богдан Евгеньевич Зыменов. Вот моя визитка.

Я тоже представился, хоть и был уверен, что мое имя собеседнику знакомо, и принял у него из рук белую прямоугольную карточку с черным текстом на ней, после чего уточнил:

– Вы специалист по гриму?

– Первоклассный.

– Но разве гримеры гримируют самих себя?

– В моем случае это вынужденная необходимость.

Какой странный и мутный тип, мысленно дал я ему характеристику. А вслух спросил:

– И где, по-вашему, мы с вами встречались?

– О, список длинный: в трущобных кварталах Лавры, где вы часто просыпаетесь в притонах, не помня минувшую ночь, в кабаках Холмового проспекта, где вы проигрываете в карты гонорары за свои сборники и читаете проституткам свою томную лирику, в Канавах, где среди вони, грязи и нечистот вы пару раз участвовали в кулачных боях, организованных главарем одной из банд, у ростовщиков, просящим денег. Встречались мы также в доходных домах и гостиницах, где вы пьете, как вам потом кажется, в одиночестве… хотя… в гостиницах все же пока нет.

Демонстративная осведомленность, которую выказал господин Зыменов, нисколько в тот момент меня не удивила, ведь человек я все-таки известный, и разных сплетен и слухов обо мне ходит довольно много, на что я и указал своему попутчику, продолжая сомневаться, что мы где-либо пересекались.

– И все же я могу убедить вас в обратном, – настаивал он.

Ехать нам было еще долго, а газета, которую я пробовал читать до появления господина Зыменова, оказалась чудовищно скучной (единственная интересная статья раскрывала мрачную тему роста самоубийств в Городе, но углубляться в нее не было настроения), поэтому, рассчитывая хоть как-то скрасить путь, я ответил специалисту по гриму согласием:

– Что ж, попробуйте.

Тут он словно фокусник извлек из своего обтягивающего фигуру сюртука парадоксально огромный талмуд, который ну никак не должен был поместиться под одеждой, не выпирая.

Не мог, но все же поместился, раз он оттуда его достал.

Книга эта была в кожаном болотно-зеленом переплете, и почему-то мерзко, трупно воняла. Когда Зыменов открыл первую страницу, мне даже показалось, будто воздух преломился и задрожал от исходящих от бумаги миазмов.

Я достал из кармана платок и, прикрыв нос, поинтересовался, почему от фолианта исходит такое зловоние:

– Потому что она о вас, – ответил Зыменов и, водя по строчкам пальцем, начал читать.

Во время чтения преобразившийся вдруг голос моего попутчика и его манеры пугали: он то гнусавил над книгой, как над усопшим монах, то, вперившись в меня вспыхнувшим голубым пламенем глаз, бормотал ее по памяти, словно изрекающий пророчества сумасшедший оракул. Произнося диалоги, он со злобной гениальностью дьявола вживался в роль: вот он неотличим голосом и интонациями от моей покойной матушки, вот сыплет колкостями точь-в-точь как соперник по писательскому ремеслу, а вот бросает слова предательства как бывший лучший друг. А вот он – уже почти что я, только черный аурой и какой-то ужасный.

Содержание книги было возмутительным и оскорбляло. Причем, я не могу сказать, что факты, в ней отраженные, были воспроизведены не точно. Напротив – они были исключительно достоверны и даже последовательно выстроены с точки зрения дат. Но если бы эти факты просто сухо описывались… Нет, в дополнение к этому Зыменов давал каждому из них свое извращенное, ядовитое и гадкое толкование. По его мнению, любое предпринятое мной в жизни действие имело некий гнусный подтекст, двойное дно и дурно сказывалось как на мне самом, так и на моем окружении. В мерзкой книге я представал человеком, движимым исключительно низменными инстинктами и укоренившимися в душе пороками. Мораль моя, по мнению Зыменова, была полностью отравлена, а мотивы всякого поступка безобразны. А еще (и это самое худшее) в книге я был не поэтом вовсе, а бездушным авантюристом, который пишет свои стихи не сердцем и искрой таланта, а мошеннической ловкостью ума и рук.

– Впрочем, книга еще не дописана, но я над этим работаю. Когда-нибудь она обязательно будет издана, – подытожил Зыменов своим прежним тусклым голосом, захлопнув книгу и неведомо как бесследно спрятав ее в подогнанном под фигуру сюртуке.

Не стесняясь в выражениях, я высказал Зыменову, все, что думаю о его писанине. В частности, назвал рукопись пасквильной и лживой.

– Единственная зримая для вас ложь, которая имеется в этом купе, – отвечал специалист по гриму и гадливой прозе, – напечатана в газете. В статье про самоубийства написано, что их с начала месяца в Городе зафиксировано девяносто восемь. Но сразу после того, как вы покинули купе господина Нестреляева, его навестил я, и мы условились, что их на самом деле девяносто девять. И, кстати, в Город мы только что въехали.

Сразу после этих слов в соседнем купе раздался выстрел. Потом чьи-то каблуки быстро отстучали несколько шагов. Затем я услышал, как открывается дверь соседнего купе. И высокий женский крик.

Будучи потрясен, я позабыл о Зыменове и его пророческих словах, но вскочил и ринулся в купе Нестреляева, предполагая худшее. Одновременно со мной из других купе вышли и остальные пассажиры. Испугано таращась в сторону, откуда ранее донесся выстрел, они пока не решались приблизиться и лично увидеть, в чем дело.

Поэтому сначала рядом с проводницей и трупом Григория Нестреляева оказался только я.

Нестреляев наполовину сидел, а наполовину лежал на левом боку. В правой руке он сжимал наган, а в виске алело пулевое отверстие. К стене красно-черной кляксой прилипли вышибленные мозги.

– Зачем же он так? Ведь молодой совсем, и убился, – горевала проводница.

И тут я вспомнил Зыменова.

– Его довели, – тихо бросил я и обернулся в намерении задержать специалиста по гриму, гадливой прозе и суициду, пока он еще в моем купе.

Но позади меня уже собралась толпа зевак. Я старался протиснуться через них, вежливо просил, настойчиво требовал и даже толкался, но они как будто не замечали меня.

А над их головами, словно буек по волнам тревожного моря, уплывала к выходу оттененная цилиндром, зловещая физиономия Зыменова. И, кажется, улыбалась…

…но прибывшие в вагон полицейские сказали, что такой статьи как «доведение до самоубийства» в уголовном кодексе Империи нет»…

…и все же Поэт, несмотря на видимые старания, не мог подробно воспроизвести внешность Зыменова, уверяя, будто она настолько невнятна, что забывается практически мгновенно. Однако представало совершенно ясным, что специалист по гриму выделяется ростом, раз, двигаясь в толпе, возвышался над самым высоким из пассажиров на целую голову. А еще, вероятно, у него голубые глаза.

Но кое-какой карандашный набросок, основанный на куцых описаниях, я, разумеется, все же сделал. И немедленно предъявил Поэту.

– А знаете, похож, – оценил он.

Я усмехнулся и спросил чем именно. Ведь ни одной отчетливой детали лица (кроме «вспыхнувшего голубого пламени глаз») или же фигуры (за исключением роста) в воспоминаниях Поэта о его загадочном знакомом не сохранилось, а значит, не было и на наброске.

– Производимым впечатлением. Тем, что ваш рисунок внушает такие же чувства, что и, собственно, Зыменов.

– Что ж, это радует. Но перейдем к другим вопросам. Вы упомянули, что Григорий Нестреляев был актером театра. Как считаете, с нашим гримером его связывали рабочие отношения?

– Нет, полагаю какие-то другие. В театре, где служил Гриша, я знаю всех, и никакого Зыменова там нет и в помине.

– Вам известно, по каким делам погибший ездил в Столицу?

– Понятия не имею. Я, конечно, осведомился у него об этом, но он отделался общими фразами.

Далее я подробней расспросил Поэта о действиях прибывших в вагон полицейских. По его словам, к событию они отнеслись без энтузиазма, квалифицировав случившееся не как преступление, а всего-навсего как происшествие. В их защиту скажу, что с юридической точки зрения таковым оно и являлось.

После того, как полицейские опросили самого Поэта, тому удалось поприсутствовать на опросе проводницы и зевак. Все эти люди, как один, уверяли, что не знают никакого Зыменова, и исполинов в цилиндре на протяжении поездки не видели. А проводница к тому же заявила, что среди пассажиров и сотрудников поезда людей с фамилией Зыменов не значится.

Поэт отчаянно старался убедить полицейских, что специалист по гриму дал ему визитку, но они, так и не дождавшись, когда он отыщет ее в своих карманах (потому что она очень некстати в них затерялась), ушли…

…принялся рассказывать о следующем факте встречи с Зыменовым: «Она произошла на собрании «Ордена метафористов» (так называется литературный клуб, в котором я на тот момент состоял).

Наше (вернее – их) поэтическое направление в последнее время набирает большую популярность, в связи с чем, первую половину встречи мы посвятили делу, которое давно планировал и на важности которого настаивал зануда и педант Рифмовщик – написанию декларации метафоризма. Это заняло у нас несколько часов, и, когда мы закончили, уже наступила ночь. Удовлетворенные тем консенсусом, которого удалось достичь в итоговом документе, оставшуюся часть собрания мы посвятили зачитыванию друг другу своих новых стихотворений. Будучи, конечно, слегка хмельными, что, впрочем, только насыщало действо страстью и огнем.

Сидя за круглым столом («в знак равенства талантов друг друга» Рифмовщик уговорил использовать для собраний именно его), мы по очереди вставали и декламировали произведения.

Я должен был читать после Рифмовщика, традиционно выдавившего из себя распухшие от образов, но совершенно пустые по смыслу и бездарные строки.

Однако когда он усадил в кресло свое нескладное, целиком состоящее из локтей да коленей тело, по левую от меня руку выросла и, представившись, на всю аудиторию заголосила ямбом и хореем другая угловатая фигура.

Принадлежала она Богдану Евгеньевичу Зыменову…

…а они смотрели на него так, будто он давний член клуба, и очень хорошо им знаком.

Но в какой-то момент Зыменов начал явно раздражать собравшихся. Было в читаемых им творениях (справедливости ради – талантливо сочиненных) нечто выходящее в своем нигилизме за грань, вызывающе-порочное и даже святотатское. Казалось, он умудрился задеть глубинные и запретные струны во всех. При этом у него отлично получалось избегать конкретики, и в этом смысле наш поэтствующий гример являл собой истинного метафориста: не сказав ничего, он сказал всё и о каждом.

Я в тайне восхитился Зыменовым. И возненавидел его.

Негодяйские словоизлияния прервались после чьего-то яростного возгласа:

– Ну всё, это уже чересчур!

Фраза эта, как спусковой крючок, сорвала нас со своих мест в единодушном порыве вытолкать Зыменова на улицу. Усилия к этому приложил и я, сидевший к специалисту по гриму ближе остальных.

Когда я взял прерванного чтеца за одежду, мне на секунду почудилось, будто он бесплотен, поскольку под сюртуком его как-то не нащупалась твердость человеческого тела, а только лишь воздух.

Но через пару секунд после меня, Зыменова схватили остальные, и, находясь в гуще событий, я вполне прочувствовал, что схватили основательно, как принято хватать тяжелый и крупный объект.

Сцепившись, мы словно единый поток устремились к выходу. Я перебирал ногами, но течение этого потока было настолько сильным, что расслабь я их, оно бы не остановилось. Сквозь сеть переплетенных рук, я видел в проем уже распахнутой кем-то двери улицу: снаружи барабанил дождь, и зияла тьма, с которой тщетно боролся всего-навсего один робкий фонарь.

Весь марш этот на всем его протяжении сопровождала наша грозная грязная брань и безумный хохот Зыменова. А когда мы, наконец, приблизились к порогу, сия процессия неожиданно вышвырнула на улицу не специалиста по гриму, а меня. В результате я прокатился по лестнице и упал лицом в слякоть.

Изумленно обернувшись, я увидел темное и размываемое струями дождя лицо Зыменова, спокойно стоящего на крыльце среди членов клуба и вместе с ними взирающего на мое унижение.

Точку в случившемся поставил Рифмовщик: