Черная рукопись

И вдруг осознал, что Солдат непрерывно произносит одну и ту же фразу:

– Он просыпается, командир. Он просыпается, командир. Он просыпается, командир…

Я не понял, о ком он.

Не знаю, кто просыпается.

Не помню…

…Разбудила меня не то похмельная, не то невротическая мигрень, не то обе сразу. И в поисках заветного зелья, способного, ввиду содержания в себе и опиума, и сорокапятиградусного алкоголя, помочь в любом из трех случаев, я добрался до кухни.

– Как спалось, командир? – своим вечно ехидным тоном поинтересовался со стула Солдат.

– Неважно. А тебе как… бодрствовалось? – я чуть было тоже не сказал «спалось», но вовремя вспомнил, что Солдат никогда не спит.

– Прекрасно. Всю ночь в окно смотрел.

Я еще не до конца пробудился, и мои пьяные сны наслаивались на объективную реальность, местами даже замещая ее. Поэтому в ответ на последнюю реплику Солдата я задал совершенно идиотский вопрос:

– Но почему ты делал это снаружи, а не изнутри?

Мой увечный сослуживец глумливо рассмеялся, указывая тем самым на полнейшую разбитость моего состояния, и ничего не ответил. Тогда я понял, какую сморозил глупость, и решил ничего более не говорить.

Тем временем на одной из полок отыскалась настойка…

…По пути в агентство увидел просящую милостыню бабушку. В том же изношенном пальто, спрятав в него лицо от ветра, эта пожилая дама стояла здесь и вчера.

Мне вспомнилось, что неподалеку есть Андреевская богадельня – довольно известный в Городе приют для глубоко старых, неизлечимо больных и безнадежно нищих. Я подошел к несчастной и вызвался проводить ее дотуда, посчитав, что она не знает о существовании такого места.

Но бабушка только отрицательно помахала головой в ответ на мое предложение.

Удивительно, подумал я, и вложил в ее ладонь пару монет.

Голова старухи тихонько качнулась в благодарном кивке…

…поступали первые и очень детальные сообщения от моих маленьких, но прекрасно обученных агентов, которым я поручил выведать информацию о пассажирах рейса Столица-Город, на котором покончил с собой актер Нестреляев, и узнать, не ходит ли по неблагополучным районам слух о талантливом авантюристе Богдане Евгеньевиче Зыменове.

Пока ничего интересного ребята не выяснили: улицы про гримера молчали, а граждане со злополучного поезда, отработанные за минувшие два дня, оказались либо заурядными флегматичными семьянинами, либо боящимися собственного отражения унылыми клерками, либо малообразованными работягами, бесконечно далекими от интриганства и перевоплощений.

Кем-либо из проверенных лиц (с учетом исчерпывающих подробностей, которые предоставили о них мои агенты) Зыменов быть никак не мог.

Но большинство мальчишек о ходе задания пока не отчиталось…

…Сначала намеревался посетить кладбище, на котором состоялась последняя встреча Поэта и Зыменова, и поговорить с могильщиком, но потом решил все-таки заняться Анной Степановной Чернецкой, поскольку ее возможное соучастие в деятельности неуловимого гримера не давало никакого покоя моему разуму.

В театре она опять не появилась, и актеры все сильнее тревожились, так как неоднократно наведывались к коллеге домой, но дверь она ни разу не открыла.

– Она долго сдерживалась по поводу Гриши, – предполагала одна из актрис, – но, видимо, настал такой момент, когда бедняжке просто необходимо побыть с горем наедине.

Ну-ну, подумал я и отправился к дому Анны Степановны.

Но в квартире ее опять не оказалось.

А старик, что проживает над ней и безотрывно сидит у окна, не видел актрису со вчерашнего дня, когда она ранним утром вышла из подъезда.

Не очень обнадеживающие вводные, мысленно сокрушался я, когда бродил по двору и искал наиболее выгодную обзорную точку, преисполненный упрямого стремления дождаться возвращения Чернецкой…

…была уже глубокая ночь. Проголодался и очень устал.

За весь день я ни разу не сдвинулся с удачно выбранной позиции и не спустил глаз с подъезда, но Анну Степановну так и не увидел.

Предел есть решительно всему. И сыщикам тоже иногда требуется спать (даже если сны у них кошмарные), поэтому в итоге я отлип от стены, на которую облокачивался и пошел искать экипаж, чтобы добраться на нем на Речной проспект, в районе которого живу.

Выйдя на широкую улицу из арочного проулка, целая сеть которых подобно сосудам пронизывает кварталы вокруг театра трагедии имени Камедова, за поворотом я врезался в кого-то малорослого, кого из-за обусловленной переутомлением невнимательности не заметил.

Опустив взгляд, я с удивлением обнаружил перед собою ту самую старушку, которая два дня подряд получала от меня милостыню неподалеку от агентства.

– Далеко же вас занесло, бабуль, – обратился я к ней.

Она подняла глаза, и пространство слева от меня тут же вздрогнуло и блеснуло острием кинжала.

Затем был звук рассекаемой плащевой ткани, прямо возле моей шеи.

Потом был ненавидящий взгляд Чернецкой, пересекшийся с моим, когда я падал вниз, обмякая.

Далее была кровь, текущая из раны, и я держался за горло.

После были звездное небо, ссыпаемые мне на лицо монеты, нависающий силуэт талантливой актрисы Анны Степановны, что одурачила меня притворной старческой согбенностью да ветхим пальто, и брошенное ею слово:

– Сдохни.

А в конце были только стук ее каблуков и изящный абрис фигуры, углубляющийся во тьму арочного проулка…

…Холодный ночной воздух обжигал мое лицо, невольно вторгающееся все глубже и глубже в его течения, и выбивал слезы из глаз.

Подо мной чернели каналы и тротуары, в меня угрожающие тыкали острые шпили башен, а надо мной слышались плавные движения взбивающих пространство каменных крыльев.

Четыре твердые лапы удерживали мое тело от падения, причем одна из них за шею, замедляя ток крови из рассеченного участка.

Я летел над Городом, и полет этот меня пьянил. Хотелось просто молчать и наслаждаться внезапно обретенной свободой и невыразимо прекрасной окрыленностью тела и духа. Хотелось раствориться в ветрах и стать одним из них – необузданным, беспечным и вечным. Хотелось оставить все позади… нет – внизу.

– Куда мы? – все же спросил я зачем-то горгулью.

– Экскурсия, – проскрежетала она в ответ.

– Но мне вроде к Доктору надо. Я кровь теряю.

– Не переживай, я тебя доставлю к нему.

– Ты только что пролетела над его домом.

– Время еще есть. Сначала экскурсия.

Когда мы пролетели над центром, горгулья сменила курс, и приступила к медленному снижению. Спустя минуту мы были уже не равными луне наблюдателями свысока, а вновь насекомыми, что копошатся в плоти темного живого монстра под названием «Город».

Немногочисленные прохожие, завидев нас, то шарахались, то падали в обморок, то, сопровождая полет взглядом, крестились.

Преодолев множество поворотов, мы подлетели к зданию родильного дома и зависли на высоте его третьего этажа.

– Гляди, – уставившись в одно из окон, сказала горгулья, – только что родился мальчик.

Вслед за горгульей я направил взгляд сквозь стекло и увидел, что акушер и вправду держит в руках крохотного новорожденного, говоря при этом:

– Поздравляю, у вас мальчик. Как назовете?

– Сыщик. Это маленький Сыщик, – отвечал мягкий женский голос.

– А какое отчество вписать?

– Не надо отчества. Просто Сыщик.

– Полетели дальше, – сказал я горгулье.

– Как скажешь.

Мы двинулись в сторону Императорского парка, приблизившись к земле настолько, что уже фонарные столбы возвышались над нашим полетом, хотя еще недавно такое могли себе позволить только небесные светила.

Обгоняя какой-то экипаж, тут же утонувший в нашей огромной хищной тени, мы обдули его исходящим от крыльев потоком воздуха, сорвав тем самым шляпу с головы возницы и ввергнув в ужас и его самого, когда он нас заметил, и лошадей.

В парке мы петляли между высоких елей, нагло вороша ночную гармонию природы, и парили вдоль тропинок, преступно разбивая любовную ауру немногих гуляющих пар. В самом центре этого места горгулья на секунду отпустила мою шею и на полном ходу врезала когтистой лапой по лицу памятника Императору, оставив на нем глубокие и испачканные моей кровью прорези.

– Зачем? – осведомился я.

– Ты так хотел, – ответила горгулья.

– Я воевал на его стороне.

– Да. Но все же ты так хотел…

…Зависли над землей чуть поодаль от молодого человека и девушки.

Он очень походил на меня, только был сильно моложе, а она – на мою вечно юную Веру.

На него падала тень крупной ели, а она блистала в свете фонаря, окруженная желто-оранжевыми ночными бабочками, порхающими в воздухе.

В его глазах были восхищение и преданность, а в ее – благодарность и легкий проблеск симпатии.

– О чем они? Мне отсюда не слышно.

– О своем будущем, Сыщик. Обсуждают, есть ли оно у их союза.

– Что говорит каждый из них?

– Он говорит, что нисколько не смущен ее прошлым, и сделает ради нее все, лишь бы она не возвращалась туда, откуда он ее забрал. А она отвечает, что не вернется и останется с ним навсегда. Но есть между ними и невысказанное… он не совсем таков, каким кажется, а девушку что-то тяготит.

– Что же?

– Точно не знаю. Мне кажется, это какое-то незавершенное дело. Либо упущенная возможность.

– Но в целом она честна и действительно от него не уйдет, так?

– Не могу сказать, честна ли именно она, но один из них не просто недоговаривает, а откровенно врет.

– Можно подлететь ближе?

– Нам уже пора в другое место. Поэтому – нет.

Закончив фразу, горгулья резко взмыла в мрачную лунную высь и понесла нас обоих в направлении окраин…

…Поинтересовался у горгульи, не ненавидит ли она с сестрами меня.

– Поначалу ненавидели. Очень уж ты неприятный, сам понимаешь. Ходишь, злобно на нас таращишься все время, за парабеллум хватаешься, будто вот-вот выстрелишь. Но потом мы посовещались и решили, что даже такой экземпляр, учитывая одну его особенность, необходимо ценить.

– И в чем же эта особенность?

– В том, что ты – последний человек, который верит, будто мы живые.