Неженка

Все в сборе – две лаборантки, красотки наши тридцатилетние милфастые, замужем и, кажется, обе счастливы в браке – Галя и Валя; зав. лаборатории, Семён Игоревич, наше местечковое светило – без шуток, дядька на 15 лет старше меня, а подтянут, всегда свеж, молодой блеск в глазах, ни секунды в покое; мой напарник, коллега, старший научный сотрудник, как и я, Дубов Андрей; младший научный сотрудник – Киреева Оксана, одного со мной возраста, не замужем, тётка тёткой, хотя и следила за собой, молодилась, но то причесаться забудет, то накраситься, растеряха по жизни, но на работе концентрировалась, собиралась, молодчинка.

– Привет, други! – выдал я своё фирменное – на меня покосились, но никто не ответил.

– Так, я смотрю, все в сборе, – продолжил я. Все были не только в сборе, а ещё и заняты: суетились, записывали что-то в журналы, не мигая, что-то высматривали на экранах компьютеров и приборов… На меня вообще перестали, как мне показалось, обращать внимание. – Дубов, а что происходит? – обратился я к тому, кто был мне ближе из них.

 Ответил мне не мой приятель, а мой начальник:

– Не суетись Гриша. Пришёл, и молодец.

– Пришёл… А вот зачем вы сюда пришли? Вызвали? – я спросил то, что меня интересовало больше всего.

– По зову сердца, – подойдя ко мне, пожав мне руку, объяснил Андрей.

– А ты-то сам зачем здесь? – поинтересовалась Валя.

 Резонный вопрос. Действительно – а зачем?

– Семён Игоревич, что надо делать? – Я внутренне подобрался и задал тот вопрос, с которого следовало начать.

– Пока ничего. Руководство института на месте, ждём их распоряжений.

 Я пожал плечами и ещё раз посмотрел на своих коллег. Наши женщины продолжали разводить кипучую, но, как по мне, довольно бессмысленную пока – как сказал Семён Игоревич, – деятельность, снимали показания хроматографической колонки – доделывали вчерашнюю работу. Начальник что-то писал, а вот Дубов копошился у кофе-машины… Ну, я присоединился к Дубову. Налив себе чашку чёрного кофе, спросил:

– Что думаете?

– Чего здесь думать. Пиздец, – грубо, но по делу высказался Дубов. – Я своих уже из города отправил.

– М-да, правильно. А вы чего не уехали? – обратился я к милфам.

– Ой, Гриша, не нагнетай, – сморщив носик пуговку, как откусив лимон, сказала Галя.

И здесь я вспомнил фильмы из моего детства. Названий их я не помню, но помню, что таких, с подобных сюжетом было несколько. В них красочно описывалась ситуация, когда на планете в результате эпичного «БАБАХА!» в живых оставались несколько особей женского пола и пара мужиков – не из самых лучших. Ну, а дальше вариантов было немного. Женщины и мужчины из разных социальных слоёв общества находили друг друга. Ещё был вариант с островом – та же история, но с вариациями декораций. В общем, посмотрел я на наших дорогих милфочек, и захотелось мне со страшной силой предложить им провести с пользой последние часы, что, возможно, нам остались. Конечно же, они бы меня не поняли – вероятно, они вообще не представляли серьёзности положения, не то что пройдоха Дубов, – но это так, мысли – навеянные ситуацией, парадокс родом из детства.

Раздался звонок – трель внутреннего телефона. Звонили шефу, как понимаю, из администрации. Хмуро погукав в трубку, наше светило бодрым сайгаком ускакал на ковёр.

– Оксана, да бросай ты пахоту. Всё равно уже всё, – обратился к нашей трудоголичке Дубов.

– Да? – откликнулась она, словно со сна.

– Оставь, – сказал я. – Так легче переносить…

 Чего «переносить» я объяснить не успел. Здание нашего института, построенное ещё в 50-х годах двадцатого века, кирпичное, семиэтажное, с трёхметровыми потолками вздрогнуло, как от пинка под жопу. Меня и остальных аж вверх подбросило. Свет замигал жёлтым подслеповатым оком, в которое попала горсть песка, где-то, посыпавшись, зазвенели стёкла, – у нас в рамах стёкла лишь нервно задребезжали, а у соседей не выдержали, облегчённо лишившись напряжения, лопнули, осыпались осколками старого мира, чтобы родить щербатые пасти проёмов нового времени – конца времени.

Началось – это сразу стало понятно всем, даже Оксане. И как мы все, работники института, повинуясь какому-то непонятному зову ломанулись с разных концов города сюда, теперь также дружно побежали из кабинетов и лабораторий тараканами, но не на улицу, а в подвал.

Там, в подвале, у нас с незапамятных времён стояли такие железные ящики, которые у нас называли «гробами». Гробы – это были, конечно, никакие не гробы, а экспериментальные средства индивидуальной защиты – капсулы сохранения жизни в первые часы Армагеддона. В них можно было пережить бушующее пламя почти любых ядерных атак. Для кого их делали изначально, непонятно, но в итоге они оказались у нас – в подвале института. Гробы поселились в нашем подвале много лет назад и были наследием ушедшей в учебники истории холодной войны. Зачем их решили сохранить, да ещё и у нас, этого никто не знал, не помнил. Выбросить жалко, а по назначению использовать вроде бы незачем. Артефакт. Вот сейчас эти артефакты и пригодились, когда страна пожелала вернуться к своему прошлому имперскому величию. Гробы дождались своих первых постояльцев.

Всего два десятка ящиков, и мы первые, кто до них добрался – наша лаборатория располагалась очень удобно, от неё было ближе всего к лестнице, ведущей в подвал, – но за нами, по лестнице уже топали десятки ног претендентов на убежище. В нашем институте дураков не держали, соображали сотрудники быстро. Ни слова друг другу не говоря, – а к чему теперь разговоры? – мы выбрали себе гробы, со скрипом открыли крышки… На меня дыхнуло холодной сыростью, затхлостью, а ещё – йодным запахом морского дна. Так, у этого громоздкого агрегата прошлого века должно было быть автономное питание, иначе от него мало толку. Только вот не разрядились бы батареи. Но гробы содержали в порядке, обслуживали регулярно – у нас в этом всегда поддерживали порядок – любое, даже не используемое в работе, оборудование ставили на регулярное профилактическое обслуживание.

Ага, вот тумблер, он включает питание. Я щёлкнул им, и внутренний объём моей тесной железной могилы посветлел. Дрогнув изнутри холодным голубоватым светом, наполнившись глубоким нездешним смыслом, гроб приглашал зайти в него, лечь в него – и обо всём забыть. Я увидел серые, гладкие подушечки, на вид мягкие, выстраивающие ложе, повторяющее очертание человеческого тела. С внутренней стороны крышки зажегся экран, по которому побежали колонки цифр – данные окружающей среды и показатели внутренней – время, температура, объём, радиационный фон, влажность, уровень кислорода и углекислого газа, концентрация различных веществ и соединений. Ок. Я залез в гроб, закрылся. Как только крышка встала на место, подсветка стала мягче, уютней, словно лишнюю резкость света всосали стенки.

Лежать было удобно, даже неприятные запахи, кажется, сбежали на второй план, забились, как клопы, в складки, загнанные системой климат-контроля. Я оказался полностью изолирован от внешнего мира.

Не знаю точно через какое время – я когда залез, как-то не отметил, нет цифры-то я видел, а вот в мозгу как-то не отложилось ничего, – но, как показалось, очень быстро время стало для меня лакричной жвачкой, киселём, в котором я барахтался, не находя опоры для разума. И вот через десять минут – так мне часы, встроенные в крышку, подсказывали, – а может через десять столетий что-то сдвинулось. Данные по экрану побежали быстрее, заволновались, стали расти, а потом он очень-очень ярко вспыхнул искрой и погас. Одновременно меня перевернуло набок: ну, то есть, не меня, а ящик. Что-то или кто-то чудовищно сильный рывком поднял гроб, повернул и несколько раз подвинул – во всяком случае, у меня создалось такое впечатление, что гроб подбросили, а потом ещё и по крышке ударили, как молотом. Я немного подождал и, почувствовав, что становится трудно дышать, решил выбираться.

Нажал я на продолговатую кнопку-клавишу на крышке с мерцающей надписью «выход», которая должна была мне открыть путь к свободе, но тщетно… Сколько я не жал на кнопку, а потом ни толкал, ни барабанил по крышке кулаками, она не поддавалась. Я оказался замурованным в своём собственном, индивидуальном чудо-убежище. Мысли путались, думать становилось не просто трудно – невозможно. Я чувствовал, как мои глаза пучило, а лёгкие красным драконом распирало и выжигало удушье. Ещё пара вдохов, ещё один, ещё… Шум в ушах, нестерпимая мука, тело скрутили кольца конвульсий, и ко мне идёт обезболивающая, крадущая, благословенная, вечная тьма. Моё спасение, моя капсула-оберег, мой новый дом – мой гроб.

Чёрная скорая помощь

 Я шёл по улице и вдруг упал – не с тог не с сего упал, очнулся уже в скорой помощи, внутри очень необычного автомобиля скорой помощи. ВЫДОХ. Не знаю, что со мной случилось, может давление упало? Или сердце? А потом… какой-нибудь сердобольный прохожий вызвал врачей – и вот я трясусь на ухабах в машине, везущей меня в больничку. Рядом сидит санитар в черном халате (почему у него халат-то чёрный?) и чёрной шапочке с зелёным крестом – жирным и толстым, как тропическая гусеница. Не знаю как для скорой, а вот для психушки он вполне бы сгодился – массивный кабан с круглой спиной, руками-окороками, головой, похожей на чугунный котёл. Из-под такой же чёрной, как и его халат, шапочки торчали мокрые, словно санитар побывал под ливнем, волосы цвета вороньего крыла, с которых стекали капли мутного пота. А ещё я, в первую очередь, обратил внимание – не мог не обратить, такое сразу в глаза бросается и надолго запоминается, – на его мясной шее борца тяжеловеса, со стороны горла горел чумным розовым жуткий жёванный шрам, идущий полумесяцем, как второй рот под нижней челюстью – а скорее пасть сатанинского клоуна. Сидел санитар недвижимой горой, и мне показалось, что он и не дышал вовсе, уставился в пространство немигающим взором слепой статуи и так мог просидеть хоть ещё тысячу лет. Да, мне так показалось, но я ошибся, я даже вздрогнул, когда эта гора ожила – захрипела – это так он вдыхал, вдыхал долго, словно задыхаясь, мучительно для моего слуха. Вдыхал он как сломанный пылесос, а выдыхал, должно быть, бесшумно, поэтому-то я его сначала и принял чуть ли не за чурку неживую. И вот, когда я дёрнулся, то обнаружил, что к носилкам меня привязали. Странно. Дёргаться не стал, решил осмотреться, понаблюдать.

За окном мелькал вечерний город – мой город – но с каждой секундой он всё больше менялся, уходил в чужое, незнакомое. Непонятно мне было уже то хотя бы, что отключился я утром, а сейчас, судя по пейзажу за окном, закат забрал с собой день. Улицы, дома, пространства темнели, уличная подсветка постепенно гасла, краснела, густела в бордовые угли, а сами городские здания кособочило, крыши и углы словно бы крошило, а фасады уродливо вытягивало вверх или издевательски растягивало, размазывало, как лицо порно-модели, уничтожаемой в гэнг-бэнге.

– Не рыпайся, – глухо, низко, с угрозой сказали мне, а потом санитар захрипел, всасывая воздух. Видно, я слишком напрягся, выгнулся, и моё любопытство было замечено санитаром. Что же, пора выяснить, что происходит.

– Отстегните меня. Я в порядке.

– Засохни, всшхрвсшхрррр.

Не очень успокаивающий пациента совет, вам не кажется? Я заволновался, понял – происходящее несло в себе для меня некую, пока мне непонятную угрозу.

– Куда вы меня везёте? Кто вы вообще такие? – Вопросы-то я задал, а вот ответов не дождался. Санитар перестал на меня реагировать, ушёл в сосредоточенное на его внутреннем мире молчание.

 Больше ничего спрашивать санитара я не стал, а напряг кисти рук, проверил путы. Пока я был занят определением прочности ремней, над моей головой раздался стук. Я среагировал, вывернул по максимуму шею, чтобы посмотреть, что там. Окошко, окошко в перегородке между салоном и кабиной водителя. И в открывшемся квадрате проёма я увидел лицо, если так можно выразиться, водителя. Водила отчаянно косил на меня налитым кровью левым, диким глазом. Нереально толстая харя, даже какая-то надутая, словно накаченная дурным газом, кожа ноздреватая, нечистая, бледная, лоснящаяся зелёным оттенком.

– Ну чего вылупился? – булькая горлом, спросил меня водила. А присмотревшись ко мне внимательнее, добавил: – А-а, догадался. – А я действительно стал о чём-то таком, смутном, но нехорошем стал догадываться. Больше скажу, моё подсознание уже понимало корень происходящего со мной бреда, а сознание отмахивалось от идущих из подпола моей личности сигналов, стремясь объяснить рациональной логикой то, что так объяснить просто нельзя. – Да, мы не ваши, – сказал водила. – Мы те, которые служат Шибатат.

 Ну и здесь меня, конечно, прорвало, а может, порвало. Во-первых, со мной вели разговор, – а это, для человека в моём подчинённом обстоятельствам положении, уже очень много, и как вели! – мне сразу стало ясно, кто они. Во-вторых, мне требовалось что-то предпринять, иначе отсюда не выбраться. Хватит с меня! Я не знаю, кто такая эта их Шибатат, и знать не хочу. Но! Но я теперь знаю, уверен, что оказался во власти живых мертвецов, а если точнее, то во власти тех, кто отправился на тот свет по собственной воле – самоубвцев. Словно читая мои мысли, санитар, снова ожив, сказал:

– Да, мой первый напарник вскрыл себе вены. Он сейчас рядом с нашим водителем сидит, который утопился, – сказал и захрипел, чёрт его дери. Здесь я догадался, что у него за шрам на шее – не шрам, а странгуляционная борозда от верёвки. Санитар повесился, чтобы очутиться здесь.

 Я не видел того «напарника», о котором говорил удавленник, но очень чётко его себе представил, мне буквально, чуть ли не насильно, впихнулся его образ в мозг: он сидел рядом с водилой, прислонившись плечом к двери, болезненно худой, бледный до прозрачности, длинноволосый юноша с мерцающим взором больших карих глаз и длинными пальцами музыканта. И опять санитар ответил на мои мысли, подтвердив их и объяснив:

– Да, он бледный и худой. Бледный – от потери крови, а худой – от природы. Ему всего семнадцать лет было, когда он освятил себя смертью на служение богине. Но тебе не стоит расстраиваться, – санитар хмыкнул (это что, у него такой юмор… непритязательный?), вздохнул кряхтением, смешанным с кряканьем, – он самый безжалостный её слуга, любит своим подопечным пускать кровь, потому что своей не осталось. А ещё потому, что поэт – натура, тонко чувствующая чужую боль.

У меня аж от таких откровений под ложечкой заныло. Не понравились они мне – очень уж похожи они на обещания.

– Ты не дёргайся, хуже будет, – пообещал мне санитар, правильно определивший моё настроение, и хрипло заржал: – Кха ха ха хак ха ха кха!!

Санитару начали вторить водила – хлюпающим смехом пьяного водяного, и тонко чувствующая натура, поэт – истерически, как-то очень по-девичьи хохоча, наверняка, при этом незряче тараща зенки свои в темноту за окном, чтоб ему пусто было. Ушлёпок.

– Жаль сегодня с нами четвёртого брата нет, – продолжал говорить удавленник, – он бы тебя понравился. Он к нашей хозяйке шагнул под поезд.

Чёрт бы их всех побрал: как только он сказал про поезд, мне этот отсутствующий представился во всей своей отвратительной красе – перевёрнутый, перекрученный, с торчащими из рваных ран осколками костей, черепом, раздавленным в тухлый помидор, хромающий на обе ноги, идущий где-то в дождливой ночи, волочащий за собой по асфальту змеи кишок. Брр, аж передёрнуло. Я не знал, что со мной будет, что они со мной намерены сделать, но знал, что ничего весёлого меня не ждёт.

Остаток пути (лишь бы не последнего), куда бы о не вёл, мы проехали молча. Самоубийцы заткнулись, а у меня не осталось вопросов, на которые они могли внятно ответить. Остановка. Машина дёрнулась, мой затылок вмялся в перегородку – мы приехали. Задние дверцы открылись, мелькнула бледная рожа дегенерата-поэта, удавленник подтолкнул носилки и – о-па! – через двойную встряску моя тележка бряцнула колёсиками об асфальт.

Чёрная скорая помощь с таким же зелёным крестом, который увенчивал шапочки санитаров, миновав железные ворота ограды, притулилась на стоянке, рядом с каменным монстром здания, уходящего десятками этажей в безудержно бегущие, как кирпичи на конвейере, серые облака, давящие город, скрывающие его от нормального света, жизни. Внизу широкий въезд на нулевой подземный этаж, дыра ворот, а над ней вывеска – «Городская больница №2». Буквы этой записи светились зелёным, а само здание дымило чёрным дымом. Нет оно не горело, хотя некоторые окна смотрели, не мигая, красным, больница, как рана, исходила из всех щелей чёрной дымкой, вьющейся причудливыми змейками, как только что затушенная головня.

– Ночное отражение, – подсказал мне поэт. Он наклонился ко мне и, вперившись безумным взглядом, рассматривал меня как какую-нибудь редкую букашку энтомолог.

– Что? – Я, естественно, не понял, что он мне сказал.

– Ночное отражение города – наш мир, а твоего больше нет и уже не будет.

Ах, вот он про что. Для живых – ботинки и утренние прогулки по лесу, а для мёртвых – гробы и ночное отражение, – всё логично – до ужаса. Живому не выбраться? Двое санитаров стояли рядом – водитель так и не вылез из кабины – и смотрели то на меня, то на больницу. Потом удавленник достал пачку сигарет и угостил одной сижкой поэта. Они взяли палочки никотина в губы и, не зажигая их, задымили. Вот просто так сделали затяг и кончики сигарет покраснели. Дым, выходящий из ноздрей и ртов мертвецов, был красным. А пахло их курево корицей и тухлым мясом.

Перекур закончился. Не знаю почему, но машина не въехала в больницу через анус автоматических ворот, а припарковалась, и меня повезли на тележке сначала вверх по специальной огороженной железными перилами дорожке, а потом, толкнув моими ногами большую дверь, завезли в здание – туда, куда и должна была, по сути, подъехать скорая – к лифтам. Пахло в больнице жжёной резиной. Ожидаемо для меня, мы спустились вниз, а не поднялись на лифте наверх. Меня отвезли в больничный морг. По освещённому умирающим светом старых ламп коридору, через четыре колена поворота, тележку втолкнули в пространство, где на чёрно-белых клетках, стояли железные столы, некоторые из которых жались к стенам, а другие выстроились в два ряда посередине; в тенях, по углам прятались шкафы; в низком потолке, у правой стенке гулко, негромко сопели ноздри вентиляции. Здесь пахло карболкой, было холодно и одиноко.

Меня, не отстёгивая, прямо на носилках, перенесли на стол.

– Не дёргайся, – повторил удавленник. – Только хуже будет.

– Чем ты быстрее признаешь её власть, тем быстрее всё кончится. Тебе стоит только сказать, что ты принимаешь её власть и хочешь остаться – и всё, – обдав меня запахом осеннего деревенского подпола, сказал поэт, наклонившись к моему уху. – Не сложно, правда?

Ага! Значит, не всё потеряно! Я им зачем-то нужен, и я должен сам захотеть здесь остаться. Выходит, у меня есть шанс отсюда выбраться. Ну уж нет, выкуси. Осмелев, я ответил:

– Иди на хрен.

Поэт совсем не разозлился, хмыкнув, он объяснил:

– Не надейся. Отсюда не сбежать. Хотел тебя от встречи с доктором уберечь. Но как хочешь.

– Да, доктор тебе доходчиво объяснит, чего ты стоишь, – поддержал мёртвого поэта удавленник.

На прощанье поэт мне отвесил лёгкую, презрительную пощёчину, а удавленник сделал ручкой. Вот так попрощавшись, они ушли, век бы их не видеть. Дождавшись, когда стихнут их шаги, я стал пробовать освободиться. Ремни затянули на совесть, и сколько бы я не тряс руками, не дёргал ногами, они держали меня крепко, уверенно сдирая кожу, сжимая мясо и кости.

От моего занятия меня отвлекло гудение. Сначала думал, что показалось, но нет, так мог гудеть лифт. Я завертел головой и обнаружил то, что до этого не увидел – справа, между двумя шкафами в залитом полутьмой проёме притаилась железная, грязно-зелёная дверь лифта с большим глазком на уровне головы, как в тюремных камерах. Лифт гудел всё сильнее. Через пару секунд что-то там внутри механизма поперхнулось и гудение заткнулось. Дверь, зацокав, распахнулась, и оттуда, из чёрного дыма, заполнявшего кабину лифта, вышел доктор. Бля, не обманули, суки, от такого добра не жди. Одетый, как и санитары, в чёрный халат и шапочку – только зелёный крест у доктора переполз с шапочки на грудь, – доктор шевелил длинными руками, растопырив их в стороны – шевелил сразу шестью руками! – три пары рук. Нижняя половина была закрыта маской, но и того, что я видел сверху неё, меня заставило мгновенно пропотеть. Два вылезших из орбит, блестящих чёрных паучьих глаза и россыпь мелких глазков вокруг – на лбу, скулах. Из-под шапочки торчали лохмы ядрёных волос-шерсти, как смоль. Под маской что-то безостановочно елозило, шевелилось, грозя показаться, вызывая этим тошноту нехорошего предчувствия.

Адский доктор что-то не то просвистел, не то прошипел и прошёл к одному из столов, стоящих у стены. Этот стол стоял прямо передо мной и то, что лежало на нём, освещала лампа с козырьком над ним. Раньше на предметы, там томившиеся в ожидании мастера, я не обращал внимание, а теперь был вынужден обратить. Парочка пил, длинные спицы с крючками, вроде бы клещи или щипцы, похожие на каминные, ножи – некоторые необычайно широкие, другие, наоборот, тонкие, как иглы, острые, – кувалда, гвозди под двадцать сантиметров, ещё какие-то коробочки, кольца. И все эти инструменты были покрыты налётом ржавчины и покрыты пятнами грязи.

Доктор подошёл ко мне и стал снимать ремни. Вот мой шанс! – подумал я. Но не тут-то было. Он держал меня четырьмя руками, а две другие ловко отстёгивали ремни. Потом носилки полетели на пол, меня прижали спиной к ледяной поверхности стола, а запястья и лодыжки оказались схвачены железными браслетами. Ну теперь, мне оставалось молить лишь бога о чуде. Или согласиться на статус мертвеца.

В моей голове зазвучал шорох – такой неприятный, словно по спине пробежал паук, – затем из шороха, родился шёпот:

– Шибатат… Признаёшь её власть? – это доктор залез мне в голову.

– Нет! – выкрикнул я.

Тогда доктор сердито зашипел – уже не в моей голове, а в реальности, в моих ушах. Он метнулся к столу, вооружился щипцами на длинных ручках и вернулся ко мне. Просунув щипцы к моему боку, он раскрыл и ухватил мою плоть – да так ловко, что мне показалось, что вместе с кожей он ребро подцепил. Секунду больно не было, а потом он потянул… Я даже не смог вскрикнуть, хотя показалось, что заору так, что потолок упадёт. Утробный стон направленный не во вне, а внутрь меня. Так доктор ещё и выкрутил. Если бы он меня не переложил с носилок на стол, то мои судороги опрокинули бы их. Казалось, что боли не будет конца, но вот она дёрнула ещё раз и отпустила, и тогда я заорал во всё горло. Никогда не думал, что я настолько хлипкий. Надеялся, что выдержу, а от первого же щипка развезло так, что готов на всё. Из глаз текло, из носа подтекало. Я сжал зубы и не заметил, как между них оказалась губа, вот и по подбородку потекло. Я поднял голову и посмотрел на доктора. Теперь меня очень интересовало всё, что он собирался делать. А он взял кувалду, мерзко пропевшую о стол своей железной тяжестью, гвозди, и шустро вернулся ко мне. Что? Что он будет делать? Ответ не заставил себя ждать. Мои колени. Ему приглянулись мои колени. Первым стало левое. Гвоздь с одного удара вошёл по шляпку, прошив сустав насквозь и застряв в крышке стола. То, что причинили мне щипцы, было просто детской шуткой, а теперь я забыл, как меня зовут, для меня мир перестал существовать, осталась лишь боль – и я в ней, и она во мне, и я сам и есть боль. Выбросила меня наверх из тёмного океана муки новая волна – это было моё правое колено. Ну вот, теперь я уже точно никуда не убегу.

Не знаю как и зачем, но и на повторное требование признать своей госпожой Шибатат я ответил отказом. Уже когда выкрикнул (или прошептал?) «нет», испугался сам, что так ответил. Доктор так разозлился, что мой мозг заполнили тысячи шорохов от паучьих лап, теперь они бегали не только по спине, но и вообще были везде – по лицу, животу, в паху, бегали в ушах, во рту, кишках. Адское отродье в халате что-то нажало в стене, зажужжало, и мой стол повернуло набок. Там, где был пол, зиял прямоугольник провала, в котором крутились валики с кубиками зубов – промышленная дробилка. Видел как-то один ролик в интернете, как такая же стальная челюсть размалывала в труху любые предметы, которые в неё попадали. Особенно меня поразило, как она сожрала велосипед, а потом карданный вал, оставив от них лишь железные опилки.