скачать книгу бесплатно
Она никогда не была стеснена в средствах. Дом ее был поставлен на широкую ногу. Ходили разные слухи о несметных богатствах истрийского королевского дома, которые Фаина будто бы вывезла с собой. Так это было, или нет, судить сложно, но абсолютно точно, что она имела серьезные дела со столичными ювелирами, коллекционерами и антикварами. Особняк был набит ценностями. И возможно только то, что жила она в глубокой провинции, спасало ее от больших неприятностей в неспокойное, криминальное время.
И, наконец, возраст мадам Кончиану был самым большим ее чудом и секретом. Скромные арифметические подсчеты неумолимо свидетельствовали, что Фаине Аркадьевне, как минимум, почти сто. Но что это была за женщина! Конечно, никто не утверждает, что выглядела она на тридцать или даже пятьдесят. Да, это была очень пожилая дама. Но бремя лет удивительно нежно легло на ее старческие сутулые плечи. Она сохранила приятную лучезарную, пусть и фарфоровую улыбку. Белая кожа поражала ничтожно малым для столь таежного возраста количеством пигментных пятен. Прекрасные седые волосы неизменно были уложены в простую, но изящную прическу. Фаина не утратила легкости движений, живости ума, великолепной памяти и красивого грудного голоса. Ей словно было известно чудодейственное средство Макропулоса, благодаря действию которого она могла бы легко и красиво прожить еще не одну сотню лет. Паспорт с датой рождения она охраняла от посторонних глаз как зеницу ока, хотя, наверняка, указанный в нем год истине не соответствовал. День рождения она не отмечала никогда и от всех расспросов по этому поводу отмахивалась коронной фразой: "Я забыла!".
Старуха встретила Зою с Кольцовым на крыльце. Она куталась в теплую шаль, сохраняя при этом величественную осанку и несколько надменный вид. Фаина прекрасно могла говорить по-русски без акцента, но изо всех сил старалась этого не делать. Она нарочно растягивала гласные, смягчала согласные, изредка изысканно путала рода и падежи, придавая своей речи особый колорит. Неискушенные люди говорили: "Чего же вы хотите? Она хоть и родилась здесь, но полжизни прожила за границей. Одно слово, иностранка!". Но знатоки уверенно могли бы сказать, что акцент у Фаины Аркадьевны был не истрийский, а скорее самодельный, талантливо придуманный, но даже отдаленно не напоминающий речь балканских народов. Тех, кто часто и близко с нею общался, старуха нередко удивляла довольно пространными изречениями на странном, очень мелодичном, но слегка гортанном языке. Она утверждала, что это один из диалектов, на котором говорят в горной Истрии, откуда был родом ее муж. Никто из Джексонвилля в горах Истрии не бывал, и проверить правдивость ее слов не мог. Но Кольцова всегда терзали смутные сомнения на этот счет.
– Ах, Фё-ёдорь Пэ-этровычь, как ми-ило, чьто не-е забы-ыли старюху!
Для человека в состоянии алкогольного опьянения средней тяжести, Кольцов весьма галантно, но чересчур слюняво чмокнул руку, протянутую Фаиной для поцелуя. Мадам Кончиану, не нарушая игривой куртуазности момента, с легкой брезгливостью отерла мокрую кисть кружевным платочком.
– Шалюнишька, уже под шафе!
– Не правда, божественная, я опьянен встречей с Вами! – "Ну и пошлятина! Я действительно здорово набрался", – подумал Кольцов.
– Очаровательно льжете, голюбчик! Зоечька, дрюжок, прикажите ему говорить правду!
– Невозможно, – Зое хотелось подшутить, но получилось грубо и мрачновато. Не удивительно, из редкой правды выйдет веселая шутка!
Кольцову молча пришлось проглотить обиду. Зоя имела полное право расквитаться с ним за случай в машине. Федор взял под руки дам и повел их в дом. Фаина Аркадьевна перевидала на своем веку разного, и поэтому тактично не спрашивала Кольцова о супруге. «Не говорит, значит – не хочет. Не хочет – его дело».
В доме вся знакомая компания давно уже была в сборе.
Кормыченко привычно взял бразды правления в свои руки. Он, успешно отбиваясь от захмелевшего отца Владимира, заканчивал науськивание присутствующих на Кольцова. Василий Григорьевич нисколько не потерял оптимизма после их разговора в исполкоме, и надеялся, если не своими руками, то руками своих немногочисленных сторонников склонить непослушного Кольцова на свою сторону.
Первый заместитель Кормыченко выглядел, словно высушенный приморским солнцем бычок. Его узкое сероватое лицо было покрыто глубокими, будто просоленными морщинами. Белесые глаза навыкате неправдоподобно быстро вращались при разговоре, сбивая собеседника с мысли и заставляя подсчитывать количество их оборотов. Впрочем, особо мудрых мыслей из общения с Сухаревым почерпнуть было невозможно: бывший шофер, ставший директором автобазы, думал и говорил он очень коряво, постоянно удерживаясь от употребления ненормативной лексики самого низкого пошиба. Василий Григорьевич забрал его в исполком после того, как они на пару, через подставных лиц, приватизировали автопредприятие, а потом частями распродали по весьма выгодным ценам. Большого толку в работе от Сухарева не было, но он считался своим человеком, умел молчать и не высовываться, что Кормыченко в своих сотрудниках ценил больше всего.
Здесь и Галина Ефимовна Карпова – полулегендарная личность. Двадцать лет назад, когда на всю страну гремело дело Джексонвилльского рыбокомбината, она была там главным бухгалтером. На ней все уже были готовы поставить большой жирный крест, но с изумлением узнали, что после серии финансовых проверок в отношении ее даже не было возбуждено уголовного дела. Пинчука расстреляли, посадили двух его заместителей, главного инженера, даже председателя профкома, исключили из партии секретаря парткома. Галина Ефимовна же, выступив на процессе свидетельницей, осталась в должности главбуха, а через полгода после суда стала заместителем директора комбината. После этого уже никто в городе не сомневался, что она, будучи любовницей Пинчука, сдала его КГБ, и не просто сдала, а активно помогала поставить его к стенке. Ее откровенно побаивались городские власти, и поэтому мало кто удивился, когда уже в разгар перестройки Карпову избрали генеральным директором Джексонвилльского рыбокомбината, как тогда было модно, на собрании трудового коллектива. Она успешно преобразовала комбинат в закрытое акционерное общество и уже никого не стесняясь, делила прибыли с крупнейшим акционером – своим новым любовником, бывшим заместителем председателя республиканского Комитета государственной безопасности Крапленым, который когда-то вел дело Пинчука.
Теперь она безобразно располнела и, туго перетянутая абсолютно беспомощным поясом, выглядела как бочка с джексонвилльской пряной сельдью, обхваченная железным обручем. Постукивая по столу здоровенными золотыми кольцами с драгоценными камнями, которые благодаря их невообразимым размерам, наверное, можно было увидеть с околоземной орбитальной станции, Галина Ефимовна устало попивала водку. Не пила, а именно попивала, как чай или кофе, без тостов, абсолютно буднично и в очень больших количествах.
– Что могут эти молодые ссыкухи-бухгалтерши на всех этих новых фирмах? Три месяца бухгалтерских курсов, ноги, срака да пиздища! Обучены тридцати трем способам минета и двум-трем простым приемам наебывания государства! А гонору, а форсу! И такая фря еще будет что-то бухтеть за оперный театр! – вяло гудела своему собеседнику Карпова, совершенно трезвая, несмотря на выпитое. А он, начальник торгового порта – Миша Кораблев по прозвищу Поплавок, слушал ее с туповатым вниманием пьяного человека и редко, но громко икал.
Несколько лет назад в одной из увеселительных прогулок-попоек по морю на катере он, как всегда, вдрабадан пьяный, вывалился за борт, и каким-то чудом держался на плаву больше двух часов, пока кто-то самый трезвый из всей честной компании не хватился его. Миха барахтался в воде еще полчаса, покуда его лысую макушку, торчащую как поплавок, не заметили в ряби залива под светом прожекторов.
В уголке сидели, как голубки, и тихонько пьяненько ворковали начальник милиции Громышев и прокурор города Довженко:
– Не хнычь, Константинович, – трогательно, с сердцем, как добрая мамка, успокаивал малорослый кривенький прокурор здоровенного пузатого детину – полковника милиции, – закроем мы это дело, похерим…
Оба были довольны и готовы зарыдать от умиления на плече друг у друга. Но после того, как они протрезвеют на утро, вспоминая этот разговор, каждый сделает свои выводы. Прокурор смекнет, сколько зелени скачать с очередного громышевского кума, застуканного на браконьерстве, а мент, матерясь и полоща рот одеколоном, будет ломать голову над тем, как обуздать аппетиты старого хромого черта.
Зоя о чем-то секретничала с Фаиной. Воспользовавшись этим, Карпова решительно отодвинула навалившегося на нее Поплавка и взялась штурмовать Кольцова, который скучал в углу:
– Я знаю, что ты думаешь, Петрович, обо всех нас. Кончилось наше время. Из всех старых директоров только и остались в городе я, да Миха Поплавок. Хотя какой из Поплавка начальник порта! Там Броня Перельман – старый морской волк из Бердичева давно всем заправляет! Да и мне недолго осталось: если Крапленого сломают и заставят продать акции, я не раненная в голову, упираться не буду. У меня ведь трое внучат! Мне еще пожить надо. Денег, чтобы поднять их хватит, ну и слава богу! – она шумно вздохнула и от сугубо личного деловито перешла к общественно полезному поручению, навязанному ей два часа назад Василием Григорьевичем Кормыченко, – ты посмотри, что в городе делается: куда ни кинь – Марченко, Горбенко и примкнувший к ним Пинчук-младший! Сельхозмаш – у них, Нефтехим – Марченко напополам с московскими делягами выкупил, а теперь вот-вот и Джексфармкомб с какой-то швейцарской фирмой к рукам приберут. Я понимаю, ты скажешь – люди работают, ну и хорошо. И правда – хорошо, я же не возражаю, но ведь грязно работают, нечестно. Я не девочка и ты не мальчик – прекрасно знаем, что без Васи Вовка Горбенко не развернулся бы так, а Сельхозмаш, где он теперь мотоциклы свои собирать будет, Кормыченко ему вообще на блюдечке с голубой каемочкой преподнес. Спору нет, Вася – разъебай и время свое отжил, а Володька сейчас и денежный, и перспективный – пользы от него городу, сколько бы он под себя не греб, все равно будет больше. Но Вовка ведь сука натуральная, нельзя же так срать на человека, который тебе немало и доброго сделал! Не верю я, что, если бы Горбенко с Васей по-хорошему, по-мужски поговорил в самом начале всей этой чертовой кампании, тот бы так за власть цеплялся. И ты, и я Григорьевича как облупленного знаем – он, может, и рад бы уйти, да по-другому не представляет, как себя, свой гарем и еще в придачу Марию с Мишенькой убогим, богом обиженным, кормить и содержать! Я пока с Вовкой общалась, ему откровенно говорила – найди ты Васе дело хорошее, прибыльное, деликатно, без хамства предложи – и он спокойно уйдет, еще и благодарить тебя будет. Вот и все – кресло мэрское свободно. Так ведь нет – крутые мы больно! Ну а теперь – нашла коса на камень, принцип на принцип, поворотов и стопов нет! Я уже не и не заикаюсь, что Марченко мне на мозоль крепко наступил, а Вовка ему в этом помог! Но мне ничего не нужно – справлюсь, переживу, а за Васю, веришь, Петрович, обидно. Может я уже умом тронулась, старая курица, но должна же быть правда на Земле! А еще скажу тебе по-бабьи: уж больно Машеньку жалко! Она ведь святая женщина! Если Ваське кранты, она же с сыном-инвалидом по миру пойдет! Ты же знаешь, что Вася, сколько не тянул в карман, все по ветру пустил. А если дело до криминала дойдет, сам понимаешь, и те крохи, что остались, отнимут. Я знаю – и тебе сейчас непросто, но послушай меня, все еще вернется – быть тебе снова наверху. А поможешь Васе – обязательно доброе дело зачтется. К тому же, если я правильно понимаю, ты и сам с Марченко не прочь поквитаться, а Горбенко не жалей – он тебя не пожалеет!
Захмелевшая компания спонтанно потянулась к высокому искусству, и народ нестройно стал просить хозяйку спеть. Фаина любила петь, и долго упрашивать ее не пришлось. Он села за отлично настроенный рояль и негромко, но уверенно и артистично запела грудным, слегка надтреснутым голосом свой коронный романс:
Я снова слово «смерть» пишу карандашом,
А грифель, как земля крошится под нажимом.
Я больше не способна думать о былом,
И мне не хочется любить и быть любимой…
Кольцову романс не нравился. Он казался ему излишне манерным и нарочито театральным. Федор Петрович встал и потихоньку вышел на террасу.
Южная ночь завладела городом внезапно и безраздельно. Растворились в темноте серые силуэты домов, а вместо них, то там, то здесь недружно замигали разноцветные глазницы их окон. В сыром осеннем воздухе электрический свет каждого окна рассеивался, дрожал и превращался в странный мерцающий огонек, живущий отдельной жизнью, загадочной и непостижимой. В наступившей тишине единственным, всепоглощающим звуком стал шум морского прибоя, однообразный и неповторимый одновременно. Он мерно пульсировал, заполняя собой все пространство, приобретая почти вселенское звучание. От выпитого у Кольцова уже и так звенело в голове, а гул прибоя довершил иллюзию того, что все вокруг, и он, и море, и весь мир превратились в часть этого постоянного, всепобеждающего звука. Земля под ногами, медленно, повторяя ритм моря, поплыла, далекие огоньки на том берегу залива слились в неровную линию и, сначала нехотя, а потом все быстрее и быстрее, закружились в хороводе.
– Ви здесь? – незаметно подошла к нему Фаина, – я зна-аю, Ви не любите этого романьса. Просьтите старюхе, о чемь же мне петь, как не о смерьти?
– Ну что Вы, Фаина Аркадьевна! Вы замечательно поете. И совсем Вам не стоит ни думать, ни петь о смерти. А романс… – кажется, Кольцов придумал, что сказать, – я просто вспомнил… и, кстати, хотел Вас спросить. Вы когда-то читали мне стихи. Давно… – и Кольцов воспроизвел четверостишие, вспомнившееся ему сегодня на кладбище.
– Странно, что Вы его помните, – Кольцов еще не понял, но эту фразу Фаина произнесла абсолютно безо всякого акцента.
– Я и не вспомнил бы, если бы… Вы слышали, у меня здесь папа похоронен на старом кладбище… Просто сегодня я испытал ощущение, очень похожее на описанное в стихотворении… Знаете, там есть пятачок… рядом братская могила с войны. Деревьев вокруг вообще нет. А сегодня около полудня солнце пекло, как летом. Я знаю, гранитное надгробие от прямых солнечных лучей может нагреться быстро. Я и был уверен, что оно нагрелось… Такое солнце. И вдруг, знаете, Фаина Аркадьевна, ледяной холод… Хотя, может быть, показалось… Впрочем, нет, я даже проверил… Странно, что я все это Вам рассказываю.
– Нет в этом ничего странного, – на этот раз Кольцов отчетливо услышал, что жеманный акцент внезапно исчез из речи старухи, – а этот случай… Знаете, Феденька, напрасно считают, что каждый человек неповторим в своих ощущениях. Все, что чувствуем в своей жизни мы с Вами, когда-то ощущали другие люди или… ощущают… Попробуйте сказать, что это неправда! Ведь то, что Вы вспомнили – перевод одной древней книги.
– Истрийской?
– Может быть… – загадочно отозвалась старуха, – мир тогда был другим. И этот ли был Мир?
“То ли старуха выпила лишку, то ли у нее уже начинается маразм. Пора бы уже! И вообще, напрасно я затеял этот глупый разговор”, – подумал Кольцов.
А Фаина, словно испугавшись, что сболтнула лишнего, решила отвлечь Кольцова неожиданным откровением:
– Вот я, живу так долго, что, кажется, не одну жизнь прожила. Иногда вспомнишь былое, и словно в другом мире дело было. Я никому не рассказывала, но, видно, время пришло. Бояться мне уже некого, да и срок, отведенный мне, истекает. Вот, например, говорят, что я еще до революции отсюда с родителями уехала. И Вы, наверное, это слышали. А ведь все не так. Я до конца Гражданской была здесь. Вот знаете ли Вы, Феденька, что такое был… Тридцать Пятый год Блаженного… – старуха быстро поправилась, но, похоже, не на шутку испугалась своей странной оговорки, – восемнадцатый год? Грязь, неразбериха, мне до сих пор эти кошмары снятся! Но страшнее всего – голод! Я никогда не думала, ведь в Малом Мире все было не так… – Фаина снова резко оборвала себя, – тогда только в селе и можно было спастись. Там мы и встретились с атаманом Бутко.
"Вот тебе и номер!", – Кольцов такого не ожидал. Атаман Бутко был ярким персонажем местной истории. "Зверь, лютый враг советской власти", – его по-другому и не называли в старых пособиях по истории родного края. "И Фаина, вдова Кончиану, была с ним связана! Сейчас она, понятно, ничего не боится. Бутко, конечно, и сегодня в герои никто не зачисляет, но в советские времена… Неимоверно! Уж кого-кого, а ее, как супругу Генсека братской компартии, чекисты должны были наизнанку вывернуть! А тут такой прокол!".
– Я была молода, слаба, неопытна. А он…Что ему стоило такую как я силой взять! А он ухаживал, подарки дарил, из награбленного, конечно! Хотя у меня, все равно, выбора не было. Я стала жить с ним. То, что о Бутко при советской власти писали – треп. Он не был идейным врагом большевиков. Гриша на дух всяких идей не переносил – ему пить, жрать, баб тискать, ну там, проскакать за день по губернии из конца в конец, через все линии фронта туда и назад – вот это да! Сам на коне, а я на тачанке за ним с парой охранников. Были у него два турка, уж и не знаю, как к нему прибились. Не бельмеса по-русски, свирепые, похотливые. Города Григорий Харитонович обминал, а по селам проехать любил – нравилось ему там шороху навести. Так он с регулярными частями никогда и не встречался, мотался по степи и грабил в свое удовольствие. Когда комиссары вытолкали Врангеля в Черное море, они взялись за атамана. Быстро приперли его к румынской границе. И мы вдвоем на утлой лодчонке по устью Дуная, от островка к островку, перебрались в Румынию, правда, надо сказать, не нищими. А там, что он знал, приказчик проворовавшийся. Для него даже не Бухарест, Галац столицей мира казался. В общем, спустил он за две недели все, что было, по притонам да борделям, а потом, кобель, принялся мною приторговывать. Из-за меня его и зарезал какой-то болгарин. А что мне оставалось делать? Дорожка-то уже была протоптана! Так что слухи про румынский бордель – чистой воды правда!
– Поразительно, Фаина Аркадьевна, но как Вам удалось…
– Скрыть? А я не скрывала. Уж я-то неплохо представляла, где окажется боевая подруга лидера истрийских коммунистов, если чекисты раскопают мое прошлое времен Гражданской. Но в Истрии мне больше делать было нечего. Я приехала в Москву и рассказала все Хрущеву. И еще кое-какие секреты, которые его куда больше интересовали, чем подробности моей личной жизни.
– Дорогого же стоили эти секреты! – восхитился Кольцов.
– Они стоили ровно столько, чтобы все забыли о том моем прошлом, о котором мне самой вспоминать не хотелось! Я платила всегда разумную цену, ни больше, ни меньше. Мало ли, что еще я знаю, и сколько это стоит! Ладно, пойдемте к гостям! А, вообще, приходите, приходите, голубчик ко мне, завтра, когда захотите! Вы ведь теперь здесь! Потолкуем, может быть, я и вспомню что-нибудь относительно этих стихов…
Было поздно. Вскоре все стали разъезжаться. Кольцов перед отъездом успел опрокинуть не меньше семи-восьми рюмок и отключиться, поэтому его просто уложили на заднее сидение машины Кормыченко. Зоя уехала немного раньше, выглядела она действительно неважно.
Фаина Аркадьевна, проводив последних гостей, зашла на кухню к домработнице Нине, как обычно, поблагодарила ее за безупречный стол, прошла в переднюю, одела пуховый платок и пальто, и вышла на террасу.
– Не может быть! – шептала она как в бреду на родном языке, – хотя мало ли совпадений в Большом и Малом мирах! Но, как похоже то, о чем говорил Кольцов на предсказание в Великой Скрижали Судеб! Если это так, то конец Малого Мира близок! А ведь до моей новой Встречи еще полсрока! Надо ждать и, если возникнут другие признаки приближения Неотвратимого Часа, я должна действовать!
«Неужели мы приблизились к Великому Рубежу и немеркнущий свет Смерти, наконец, навсегда сменит непроглядную тьму Жизни?». Она подумала именно так. Для человека, рожденного в Малом Мире, сравнивать смерть с блеском дня, а жизнь – с ночным мраком так же естественно, как дышать. Бытие – состояние неопределенности, путанный, темный путь для всякого по нему идущего. Напротив, небытие – ясное, окончательное положение. В нем нет, и не может быть спусков, подъемов и поворотов. Это вечность, а цвет вечности белый.
В Большом Мире считают наоборот. Фаина привыкла к этому, но не приняла. Решая извечную проблему: «быть или не быть», люди здесь опираются на зрительный образ. Смерть – это закрытые глаза, пустые глазницы, тьма. Жизнь – яркие солнечные лучи, краски, свет. Здесь слепой – наполовину мертвый. Люди Большого Мира не любят и боятся своих слепцов. В этом страхе – проблеск догадки о том, что слепой видит больше зрячего. А отсюда недалеко до немыслимого для здешних людей вывода о том, что смерть глубже, полнее, чем жизнь. Понять это в Большом Мире под силу только слепым. Физический недостаток, лишивший их способности видеть внешний мир, позволяет им познать мир внутренний, открывает перед ними высшую мудрость. Остальные здесь живущие в понимании вопросов жизни и смерти ушли не дальше заурядного цветка. Он раскрывает свои трепетные лепестки под лучами равнодушного солнца только потому, что оно – источник света. Жители Большого Мира радуются жизни и принимают ее, как бы тяжела она ни была, лишь за то, что она – Жизнь, и дает им возможность существовать. Они яростно ненавидят Смерть, которая лишает их этой возможности, но даже не смеют подумать: «А может это и к лучшему!».
Старуха еще долго оживленно расхаживала, почти бегала из конца в конец террасы, а Нина с удивлением ловила через приоткрытое окно кухни горячечный шепот хозяйки на незнакомом, гортанном языке.
***
Кормыченко отвез Кольцова домой. Вместе с Колей они затащили его в лифт и из рук в руки передали Алле Леонидовне, которая с рассеянной улыбкой приняла и хлебнувшего через край мужа, и пьяные извинения Василия Григорьевича. Вскоре Кормыченко и сам был дома.
– Добрый вечер, Мария! – Василий Григорьевич, пошатываясь, вошел в прихожую и, одетый, опустился в кресло.
– Устал, Василий Григорьевич, замаялся, заработался, – тихо и ласково проговорила-пропела Мария Тихоновна, – давай, я тебе раздеться помогу! Кушать будешь? Борщик свеженький есть, покушаешь, стопочку налью – полегчает.
Мария Кормыченко не притворялась. И дурой набитой она тоже не была. Мария Тихоновна жила так, привыкла жить. Само собой, она знала откуда вернулся муж, видела, что он на бровях, но без слова упрека, как всегда, присела на корточки, помогла ему разуться, потихоньку стянула с него пальто и, ведя его под руку в столовую, где ждал накрытый стол, продолжала говорить нараспев:
– Вот покушаешь, отдохнешь, пойдем к Мишеньке, он сегодня что-то неспокойный, видно тебя ждет, сердечный! Мычит громко!
– Мычит громко? Может, болит что? Ты доктора вызывала?
– Конечно, Васенька, приходил Виктор Степанович, посмотрел Мишеньку, слава богу, все в порядке. И лобик уже почти зажил.
На прошлой неделе Миша испугался чего-то, когда ненадолго остался сам в комнате, и сильно, в кровь разбил лоб об стену.
– А сейчас-то мама с ним?
– С ним, не тревожься, Васенька, пойдем, сперва поешь.
– Да ладно, успеется, пойдем к нему, я и подарочек припас! – Василий Григорьевич неловко полез во внутренний карман пиджака, и не без усилия извлек оттуда яркую забавную погремушку и потряс ею в руке.
В ответ из Мишиной комнаты донеслось хрипловатое, протяжное мычание. Мария Тихоновна всплеснула руками:
– Услыхал, голубчик! Ну что ж, теперь пойдем ему покажемся!
Как только они подошли к дверям комнаты, оттуда молча, словно тень выскользнула сухонькая старушонка, оставляя за собой шлейф разнообразных лекарственных запахов.
– Здравствуйте, мама, – недовольно буркнул ей вдогонку Василий Григорьевич и задержался в дверях, – ты, Маша, смотри, воли ей не давай, а то старая совсем плохая стала – за ребенком не усмотрит, то Миша какашку съел, то лоб расшиб, куда такое годится!
На милом, добродушном лице Марии Тихоновны появилась хитроватая, злорадная усмешка:
– Не успеваю я, Васенька, за всем уследить, а мамаша, ты прав, в последнее время все назло делает. Вот сегодня утром две тарелки из немецкого сервиза разбила…
– Терпи, мать…
– Терплю, отец!
Она и правда терпела из последних сил, а когда терпение заканчивалось, а случалось это регулярно, два раза в неделю – по вторникам и четвергам, Мария Тихоновна сильно била свекровь деревянной скалкой по бокам. Та тоже терпела и помалкивала.
Миша радостно встретил родителей, мыча, отчаянно тряся лысеющей головой и обильно пуская слюни. Кровать натужно заскрипела, когда этот тридцатипятилетний младенец безуспешно попытался приподняться.
– Здравствуй, Мишутка, здравствуй, мой хороший! Ты посмотри, что папа тебе принес! – Василий Григорьевич вложил в трясущуюся руку сына погремушку. Тот хрюкнул и принялся слюнявить игрушку, потеряв всякий интерес к отцу.
– Вот и хорошо, сейчас угомонится наше солнышко, – снова запела Мария Тихоновна.
Миша начал засыпать. На небритом лице стареющего идиота застыла блаженная улыбка, веки задергались и через пару минут глаза его плотно закрылись. Мишина рука разжалась, и облизанная погремушка свалилась бы на пол, если бы Мария Тихоновна ловко не подхватила ее одной рукой, другой поддерживая мужа, приглашая потихоньку выйти.
– Знаешь, Маша устал я сегодня, пошли сразу спать! – неожиданным для пьяного человека полушепотом сказал Василий Григорьевич жене, когда его мать снова вернулась в Мишину комнату, и двери за ней неслышно затворились.
– Пойдем, Васенька, пойдем, сердечный!
Они медленно поднялись на второй этаж, и уже через пять минут из супружеской спальни четы Кормыченко доносился богатырский храп. Еще через пятнадцать минут деревянные ступени снова ожили, пару раз тихо хлопнули двери Мишиной комнаты, а потом из кухни послышались глухие удары и сдавленные стоны старухи. Было за полночь, начинался вторник.
***
В комнате стояла тьма кромешная, когда Алла Леонидовна очнулась от непривычного назойливого звучания знакомой, но совершенно исковерканной мелодии. Это был звонок. Пока она сообразила, что звонят в дверь, поднялась с дивана и на ощупь вышла в коридор, Игнат уже успел нехотя открыть. Первое, что бросилось ей в глаза, это охапка зеленовато-белых роскошных роз, которые в ярком электрическом свете казались восковыми. Она даже не поняла сразу, кто держит в руках это чудо, но через долю секунды узнала лукавую улыбку и античный профиль, скрывавшиеся за фантастическим букетом. Это был молодой красавец, которого они встретили сегодня на вокзале. "Его нахальная сестрица еще пыталась строить глазки Федору. Она и должна была заехать за Игнатом. Почему же приехал он? Вспомнила, это Пинчук. Да, но как же его зовут? Он представлялся, это точно, но…", – Алла силилась вспомнить, в голове вертелось: "Алексей, Андрей, Сергей… да, да, Сергей!".
– Алла Леонидовна, тогда на вокзале я не мог предвидеть, что встречу Вас, поэтому не поприветствовал с переездом в наш город. Но не поздравить Вас я не мог! Я просто счастлив, что такая изысканная женщина как Вы появилась в нашем захолустье! Ваше присутствие делает честь Джексонвиллю!
Звучало это все довольно странно, но вкрадчивый, бархатный, совсем не такой как на вокзале, голос Пинчука завораживал Аллу Леонидовну. Он сплетал грубое кружево из каких-то нелепых комплиментов, но она уже не слышала, что тот говорит. Она приготовилась принять букет, но прежде чем вручить его, Сергей изящно, с грацией ласкающегося хищника, изогнулся и поцеловал ей руку, поцеловал совсем не так, как утром на вокзале. Алла кожей ощутила тепло, едва уловимую влагу и нежность прикосновения его ярких, четко очерченных, немного узких губ, на которые она обратила внимание еще во время их первой встречи. Этот чересчур долгий для формального знака внимания поцелуй был странным, волнующим и захватывающим.
Осенние розы почти не пахли, но Алле показалось, что они источают тонкий, едва уловимый, полузабытый аромат. У нее даже закружилась голова. Все, что она могла сказать в ответ, было хриплое "Спасибо". Алла Леонидовна по-детски растерялась и не знала, как поступить дальше. К счастью заговорил Сергей:
– Спасибо Вам! Всегда жду Вас у себя в “Морских просторах”! – и повернувшись к Игнату, – ну, что, парень, готов?
– Готов! – выпалил Игнат. Набравшись смелости, он взглянул на Сергея и снова, как на вокзале, отвел взгляд, испугавшись самого себя. Думая, что приедет Лена, он хотел было отвертеться от клуба, но, когда увидел, что за ним приехал Пинчук, быстро изменил свое решение.
Пинчук все понял об Игнате. Сергей еще на вокзале поймал взгляд мальчишки, а точнее момент, когда тот попытался быстро спрятать глаза, сообразив, что Пинчук заметил, как пристально он его разглядывает. Таких взглядов Серега ловил на себе множество, и обмануться относительно их значения просто не мог. Они были более или менее откровенными, плохо или хорошо скрытыми, но во всей этой стрельбе глазами читалось одно – желание.
Арест, суд и расстрел старшего Пинчука пришелся на тот год, когда Сергей заканчивал восьмой класс. Все блестящие перспективы на будущее внезапно для него закрылись. Он с трудом поступил в торговый техникум и там быстро забыл об учебе. В девичьем царстве Сержик, такая у него была кличка, просто захлебывался от внимания и любви слабого пола. Калейдоскоп свиданий, встреч, вечеринок, дискотек закружил его. По окончании техникума он пошел работать официантом в ресторан «Морской», одно из самых злачных мест Джексонвилля. Сергей сразу начал пользоваться там бешенной популярностью. Завсегдатаи заведения, прежде всего, дамы бальзаковского возраста и солидные мужчины с определенными склонностями, быстро определив, какие столики обслуживает смуглый красавчик, просто дрались за удовольствие сделать ему заказ, наблюдая, как изящно он изгибает спину перед их столом, покорно ожидая выбора клиента. Они же, конечно, не торопились, медленно раздевая его глазами. Пинчук младший очень скоро перестал краснеть от нескромных взглядов сексуально озабоченных клиентов и смекнул, что на одних обсчетах денег много не заработаешь. Его постоянные загулы, новые девчонки требовали больших трат, а семья бедствовала после конфискации имущества в восемьдесят третьем.
Сделать первый шаг оказалось не так сложно, как он поначалу представлял себе, и вот за два-три месяца Сережа даже оброс клиентурой, состоявшей из стареющих дамочек, изголодавшихся по молодому крепкому телу и мужскому вниманию. Бывалые дружки-официанты полушутя – полусерьезно нашептывали Сереге, что есть, мол, несколько нехилых клиентов – старых педерастов, которые просто сохнут по нему и готовы отвалить даже за мимолетное интимное общение суммы гораздо большие, чем он получает от своих потасканных кошелок. Он отшучивался и в душе колебался, ведь статью Уголовного Кодекса о мужеложестве никто тогда и не думал отменять. Но Его Величество случай распорядился по-своему.
Под шум прибоя и шорох ночного ветерка промелькнуло жаркое, беззаботное лето восемьдесят седьмого и на горизонте у Сереги Пинчука замаячил призывной пункт.
Идти в Советскую Армию ему совсем не улыбалось, к тому же он вполне мог загреметь в Афганистан. Мать извелась, тщетно пытаясь использовать старые отцовские связи, он жадно слушал дурацкие рассказы приятелей, как кому-то удалось откосить от призыва, но решилось все по-другому. Поздним ненастным сентябрьским вечером перед самым закрытием ресторана, когда клиентов в зале почти не оставалось, его подозвал завсегдатай, уже долго сидевший за дальним столиком у окна. Сергей знал его.
Это был доктор – председатель городской призывной медицинской комиссии. Неделю назад, когда с ватагой таких же парней-призывников Серега, раздетый, как и все ребята до трусов, переходил от врача к врачу, этот высокий полуседой, но не такой уж и старый мужик, которого все доктора уважительно называли Виктор Степанович, постоянно появлялся в тех кабинетах, где как раз осматривали Пинчука. Он разговаривал с врачами, подписывал какие-то бумажки, но украдкой глазел на Сергея, думая, что тот не замечает. Но у Сереги-то глаз уже был наметан! Этот Виктор Степанович был одним из тех похотливых козлов – посетителей "Морского", которые провожали молоденького, хорошенького официантика долгими сальными взглядами, облизывая жирные губы, в перерывах между закуской и горячим.
– Присаживайся, паренек, выпьем! – негромко сказал Виктор Степанович, глядя Сергею прямо в глаза.
– Спасибо, не нужно! – помимо того, что Серега в принципе не испытывал радости от общения с подобными типами, этот экземпляр был ему особенно неприятен.
– Да нет, сладенький, тебе это, как раз, очень нужно! – с пьяной настырностью настаивал Виктор Степанович.
– Нам с клиентами выпивать не полагается… – неуверенно отозвался Сержик. Ему бы сразу послать этого пидора подальше, как он до этого и делал с подобными гадами, но Сергей пока сдерживался.
– В чем проблема? Ресторан закрывается. Я подожду, пока ты освободишься, поедем ко мне, выпьем, поговорим…
Серегу вдруг прорвало:
– Да пошел ты, пидорюга вонючий…
– Ну зачем так, Пинчук Сергей Михайлович, а?! Со старыми кобылами за деньги сношаться можешь, а со мной в падлу! Я ведь про тебя, мальчик, все знаю и могу помочь. Хочешь от Афгана открутиться, без проблем, сделаем! Только будь со мной поласковее! Я не укушу!
