скачать книгу бесплатно
– Ты опять за своё? – Федор Петрович резко отвернулся от Аллы, взял Кормыченко под локоть и, ускорив шаг, увлек его вперед за собой, оставляя жену с сыном позади.
Неожиданно для Кольцова, Василий Григорьевич состроил серьезную мину и тихо забурчал:
– Нэдобра дивка, лыха, дывысь Фэдир! А про братца ее и говорить нечего, предупреждал же я тебя тогда про эту "Бригантину" чертову, будь она неладна! Или ты про Пинчука-старшего не помнишь? Да ты ведь когда пьяный – дурак, попробуй тебя удержи! – махнул он рукой, – Ничего, поговорим еще про Пинчуковы художества. А девка – дрянь!
– Какого же ты хера Игнату ее сватаешь?
– Ей хлопец твой до жопы, раз в клуб съездят и вся любовь! Ты за собой смотри – она же, сучка, в твоем институте учится. Вцепится – от штанов не отдерешь!
– Подурели вы все здесь на сексуальной почве, что ли?! – сказал Кольцов недовольно, ведь девушка ему действительно понравилась, – Блюстители нравственности, на мою голову!
Они вошли внутрь вокзала. В полупустом гулком фойе внимание к себе сразу привлекли две колоритные группы: одна – цыганский табор, раскинувшийся на банкетках для ожидающих, другая – импровизированная панель у входа в вокзальный буфет. Она состояла из нескольких замызганных девчушек пятнадцати-шестнадцати лет и молодого паренька, наверное, сутенера, который явно сговаривался о цене с лохматым кавказцем в рыжей дубленке. Кормыченко сразу решил показать себя хозяином города. Когда со стороны пригородных касс, как по мановению волшебной палочки, показался объединенный патруль, Василий Григорьевич, жестом подозвав растерянного командира, пробасил:
– Что это за безобразие у тебя делается? Лицо города, понимаешь, а ты тут цыган со шлюхами развел!
– Виноват, Василий Григорьевич! – выпалил испуганно старший лейтенант, а патруль, разделившись, уже начал выполнять недвусмысленное указание председателя горисполкома.
Привычные цыгане почти не пошевелились и дружно гортанно загалдев, принялись выяснять отношения с ментами. Солдатикам же, которые охотно рванули к малолетним проституткам, к их явному неудовольствию, достались только мальчишка-сутенер и сластолюбивый нацмен. Несовершеннолетние жрицы любви с писком разбежались кто-куда.
– Вот так, кругом блядство одно! – смачно сказал Кормыченко, но увидав справа от себя Аллу Леонидовну, которая в этот момент догнала их с Кольцовым, вяло добавил, – Я, конечно, извиняюсь, Аллочка Леонидовна!
Выйдя на Привокзальную площадь, Кольцов сразу почувствовал свежесть морского воздуха, смешанную с запахом пережаренных на несвежем масле пирожков. Сигналы электровозов сливались с гудками судов, доносящихся из порта. Резкие порывы ветра вздымали вверх и разносили вокруг груды опавших листьев. Да, это был Джексонвилль!
Все быстро погрузились в черную председательскую "Волгу": Кормыченко впереди, Кольцовы – на заднее сидение. Коля предупредительно захлопнул за ними дверцу, сел за руль, и они поехали.
***
Машина сделала круг почета по Привокзальной площади и рванула по разбитому полотну Железнодорожной улицы. За путями виднелись грязно-песочного цвета дома сталинской архитектуры.
– Сейчас посмотрите, какую мы эстакаду над железной дорогой отгрохали! – Кормыченко хитро улыбнулся, – Даст Бог, весной пустим трамвайчик на Соцгород!
– За неделю до выборов? Молодец, Василь Григорьевич, стараешься! – с вялой иронией процедил Кольцов.
– Как же не стараться?! – охотно подыграл ему Кормыченко в том же ключе, – Ведь все не для себя – для людей!
Они повернули направо, оставив позади внушительное сооружение на бетонных подпорках. Его-то Кормыченко и называл эстакадой. Теперь машина шла по Курортной, бывшей Афинской, и в лобовом стекле уже маячило море.
– Вы нашу Курортную просто не узнаете! – обернулся Кормыченко к Кольцовой.
– Да… я помню улицу совсем другой… а ведь всего года полтора не была здесь… – протянула Алла, рассеянно посматривая в окошко.
Курортная начала застраиваться без малого сто лет назад небольшими, претенциозными особнячками в стиле модерн. Каждый из них когда-то задумывался в пику соседнему. В советское время, превратившись в учреждения или государственные магазины, они потускнели, облупились, но теперь, наскоро расхватанные новыми хозяевами жизни, получили второе рождение. Помолодевшие дома Курортной улицы, сплошь шопы, банки, кафе, офисы будто наперебой кричали: "Посмотрите на нас! Вот мы какие!".
Машина проскочила мимо дома с классической колоннадой и лепным фронтоном. Над крышей его разрослись строительные леса, а по бокам торчали два крана, готовые водрузить над зданием подготовленный каркас внушительного купола.
– Вот вам наше время, – живо отозвался Кормыченко, – это же ведь Дворец культуры Сельхозмаша! Его еще Леонид Афанасьевич, в бытность здесь секретарем обкома по промышленности, достраивал! – Василий Григорьевич по поводу и без него старался вспоминать при Кольцовой о её некогда влиятельном папаше, который ему самому, было дело, едва не сломал жизнь.
– Завод стоял, соцкультбыт содержать не мог. Вот и приняли мы ДК в городскую собственность. Тут надумали наши православные храм возрождать. Отец Владимир, будь он неладен, насмотрелся телевизора про храм Христа Спасителя и каждую неделю по три раза ходил ко мне, канючил, мол, давайте восстанавливать Морской Собор. А я ему: "Да в уме ли Вы, батюшка, прости меня Господи, там уже пятьдесят лет трамвайное кольцо! Что мне теперь из-за Вашего, понимаешь, духовного возрождения, город без трамвая оставить?”. Потом раскинул мозгами: мне ДК Сельхозмаша и даром не нужен, взяли и передали его православной общине. Помещение солидное и никто, думаю, мне не будет морочить голову с Морским Собором, народ у нас не дюже богомольный, там места всем хватит. И что же Вы думаете? Попы меня сначала только в святые не произвели, мы, говорят, всё сами отстроим, спасибо за такие хоромы, Бог Вас не забудет! Потом: “Василь Григорьевич, помоги то, найди это, чего-то выдели, кого-то напряги!”, а Кормыченко, старый дурак, знай помогает, средства с материалами ищет. А теперь, оказывается, им этого мало – заладили старую песню: "Возродим Морской Собор!", плакатов всяких, чертежей на Спуске Революции понатыкали. И всё из-за чего? Им, оказывается, Горбенко пообещал: "Стану мэром, отстрою Морской!". Попы продажные! Им Горбенко Райский сад на спуске разбить пообещает, только бы меня помогли свалить! Главное – в глаза: "Василь Григорьевич, мы с Вами, мы за Вас богу молимся!", а отвернешься – в спину нож готовы всадить! Одно слово, опиум для народа! Ну ничего, вот купол поднимем…
– Правильно, Василий Григорьевич, за неделю до выборов. – бесстрастно, но к месту заметил Кольцов. Казалось, что он не слушал мэра. Но Федор Петрович отлично умел одновременно и следить за мыслью собеседника, и думать о чем-то своем.
Кормыченко добродушно рассмеялся:
– Точно так, Федор Петрович, и ты мне поможешь!
– А как же, чем смогу – помогу!
– Вот и "Морские просторы" пинчуковские. Пинчук тоже, Горбенко первый друг. Домину отстроил, будь здоров, денег без счету!
За болтовней Кормыченко они быстро миновали Курортную и снова поворачивали – теперь налево. Море было совсем близко – внизу, за Курортным спуском, а на углу возвышался белоснежный дворец в средиземноморском стиле с высокой зубчатой башней. Часы на ней били десять. Это и были "Морские просторы".
– Ну надо же! – только и сказал Кольцов, – хорошеет Джексонвилль!
Но уже через минуту, трясясь вдоль моря по Пионерской, он уверенно думал, что в благословенном городе ничего не изменилось за исключением того, что теперь он, Кольцов, здесь.
Он здесь. В этот непростой для него момент. Неожиданные перемены сразу обнажили то, чего Кольцов в повседневном калейдоскопе дел старался не замечать. Привычное ощущение накатанности жизненного пути дало непоправимые трещины, и Федор Петрович отчетливо понял, что жизнь не удалась. Не только потому, что он покидает столицу, потерял высокий пост и власть. В глубине души он твердо верил в то, что еще вернет себе все это. Дело было в чем-то другом. Кольцов о многом передумал в последние дни перед отставкой, когда бесцельно просиживал в пустынном кабинете за непривычно голым рабочим столом. Телефоны почти не звонили – плохие новости, как известно, распространяются с невероятной скоростью. В аппарате Совета Министров уже точно знали, когда Президент подпишет Указ об освобождении Кольцова и кто придет на его место, поэтому все вчерашние преданные соратники от предпенсионного руководителя его секретариата до двух молоденьких секретарш были заняты устройством собственной судьбы. В приемной, где всегда было полно народу, повисла напряженная тишина. В двери кабинета с нескромной табличкой "Кольцов Федор Петрович. Заместитель Председателя Совета Министров. Доктор философских наук. Профессор" за целый день почти никто не входил. Кольцов упорно сортировал бумаги, которые перебирал уже раз десять, потом вставал, подходил к окну и долго изучал миграцию воронья в пасмурном сентябрьском небе над однообразным унынием крыш правительственных зданий центра столицы.
Что было в его жизни? Детство размылось в памяти. Юность, молодость улетели. “Может это и к лучшему!” – думал Федор Петрович. Лет десять назад его еще тянуло туда, в нелегкие, но невообразимо солнечные годы, где все были живы, молоды, где не было места серым тонам. Теперь он свыкся с невозвратностью этого, уже далекого, прошлого. Лучшие годы бесшумно, без предупреждения потерялись в коридорах власти, хотя Кольцов давно и хорошо знал, что никакие вершины служебной карьеры не сделают его абсолютно счастливым. И, несмотря на это, карабканье по административной лестнице на долгие годы превратилось в смысл его жизни. Только сейчас он начал понимать, как просчитался. Жизнь получилась пустой и неинтересной. Молодости не вернуть, карьера рухнула. Остались осознание невозможности обычного человеческого счастья и наркотическая зависимость от недоступной теперь власти. Кольцов оказался в пустоте. Все чаще во сне являлись они – люди оттуда. Папа всегда крепко обнимал и плакал: "Теперь, сыночка, мы с тобой ровесники. Скоро…" – замолкал, и все становилось ясно. Приходила и Лида, она гладила его волосы, целовала в губы, ему хотелось сказать, крикнуть: "Я люблю тебя!" – но рот не открывался, как он не старался. Холодный пот прошибал Федора, Лида все смотрела на него и ждала единственного заветного слова, а он, обессилев, пытался обнять ее, но руки не слушались, тело немело. Он просыпался.
Они никогда не были близки. Кольцов не делал Лиде признаний, сначала ему просто нравилось быть рядом с ней. Потом, когда чувства стали переполнять его, появилась Алла – капризная, ревнивая, очень нужная. Лида поняла все сразу. Она страдала, старалась делать вид, что ее устраивает дружба, хотя любовь к нему уже стала смыслом ее существования. Маялся и Федор. Какая это была мука – часто бывать с нею рядом, но всегда на виду, с кем-то третьим-четвертым. И это когда от близости к любимой женщине нервная дрожь пробегала по телу, а горло перехватывало от вожделения. Но внутри молодого Кольцова существовало нечто, способное пересилить даже глубокое чувство, – жажда власти, в силе которой он так и не смог до конца признаться себе самому.
Их с Лидой свадьбы отшумели почти одновременно, жили они на соседних улицах, дети родились в один и тот же день. Что за наказание было, гуляя вместе с Игнатом, встречать ее с ребенком. Федор качал коляску на ходу. Там, похныкивая, вертелся не ее сын. Катила коляску Лида, оттуда с любопытством поглядывала на капризного сверстника не его дочь. Молодые родители улыбались, а в их глазах затаилась отчаянная тоска.
Лида неожиданно умерла четырнадцать лет назад. Кольцов жил тогда в Москве и, узнав об этом, сдавленно рыдал на кухне, чтобы не услышала Алла. А жена в комнате громко рассказывала по телефону очередной своей подруге о бедной Лидочке.
Машина снова подскочила на ухабе. Кольцов, погруженный в свои воспоминания, невольно взглянул на Аллу. Она оживленно беседовала с Кормыченко. "Фальшивая, неискренняя, нелепая, ты виновата во всем!" – волна злости и досады на жену поднималась внутри Федора Петровича, ему непременно захотелось сказать ей какую-то гадость, заставить ее плакать, отомстить хоть чем-то за Лиду, за свою испорченную жизнь. Он, возможно, сделал бы это, если бы они не въехали во двор девятиэтажного одноподъездного дома, прозванного в народе "институтским", их здешнего пристанища.
***
За железной дверью с номером “26” слышался веселый звон посуды. Кормыченко был в своем репертуаре – встреча шла по полной программе. Василий Григорьевич с силой надавил на звонок, извлекая из несчастной электронной игрушки все мелодии, на которые та была способна. В недрах квартиры раздался задорный женский голос: "Иду-иду-у-у!" – потом щелкнул замок, и на пороге выросла полная румяная женщина в самом что ни на есть ягодном возрасте.
Капитолина Ивановна Шестова, управделами горисполкома, незаменимый специалист по встречам, проводам и сопутствующим им застольям, сегодня особенно отличилась. Из коридора через открытую дверь зала виднелся с размахом накрытый стол, а со стороны кухни распространялись призывные запахи. Кормыченко, сторонник домашних, непринужденных застолий редко использовал для "шестого вопроса" рестораны и по привычке решил первый этап встречи Кольцовых провести в их новой квартире. Шестова, как всегда, ему в этом помогала.
Капитолина была давней и не единственной любовницей Василия Григорьевича, но только она обладала этим статусом почти официально. Из бойкой комсомольской активистки она давно уже превратилась в мадам Помпадур местного значения. Нисколько не стесняясь, она извлекала из своего положения столько выгоды, сколько могла. А могла Капитолина Ивановна по здешним масштабам очень много. Знающие люди по всяким щекотливым вопросам редко обращались напрямую к председателю горисполкома. Шли они к Шестовой в небольшой кабинет в конце коридора на третьем этаже "белого дома". Там, к удовольствию просителей и ощутимой выгоде Капитолины Ивановны, все и решалось. А если не решалось, то в обиде управляющая делами все равно не оставалась. Обычно думали так: "Бог знает, что будет завтра и не придется ли просить о чем-то снова, авось в следующий раз поможет!". Была Шестова бабой хваткой, брала много, а об ее капиталах в Джексонвилле ходило немало слухов. Одеваться, как женщина одинокая, она старалась броско, вещи носила дорогие, но как ответственный работник особых излишеств и перегибов в гардеробе не допускала. Сегодня на ней был темно-зеленый шерстяной костюм и вишневая блузка, которые никак не вязались друг с другом. Но каждая вещь ее тянула на кругленькую сумму, это было очевидно и доставляло Капитолине Ивановне нешуточное удовольствие.
После коротких приветствий, ничего не значащих фраз и комплиментов все, кроме Капитолины, уселись за стол. Она с рюмкой водки курсировала по квартире, взрываясь очередями раскатистого хохота в зале и осыпая отборными ругательствами неповоротливую исполкомовскую буфетчицу Зину на кухне. Кормыченко сразу предупредил, что только позавтракал и есть не будет, но, несмотря на это, опрокидывал рюмку за рюмкой. Закусывал он румяными духовыми пирожками, ловко накалывая их на вилку, и поглощая за один присест. Алла нахваливала фирменные биточки с грибами, а Федор Петрович меланхолично пил коньяк и сосредоточенно резал ромбиками сиротливый кусочек буженины на пустой тарелке, не собираясь его есть. Игнат встал из-за стола первым и ушел обживать свою комнату. Остальные торопливо выпили еще за пару тостов, потом Кормыченко засобирался:
– Ну что ж, надо и честь знать, располагайтесь, отдыхайте, а в шесть Коля за вами заедет, Фаина Аркадьевна ждет не дождется. Соберемся в узком кругу, посидим, отдохнем душевно.
– Василий Григорьевич, пришли за мной машину через часок, навещу тебя на рабочем месте, если не возражаешь, – Кольцов не горел желанием общаться с Кормыченко, но не хотел оставаться дома на целый день. К тому же, здесь его уже кое-кто ждал и Федору Петровичу нужен был удобный повод, чтобы уйти.
– Не вопрос, Петрович, обсудим дела наши скорбные на моей территории. Через час Коля у тебя. Я не прощаюсь.
Василий Григорьевич вышел в коридор. Кольцов поднялся за ним, чтобы проводить. В зале осталась только Алла. Еще несколько минут из прихожей доносились громкие голоса. Кормыченко торопил Капитолину, она покрикивала на Зину, а та никак не могла разобраться на кухне. Но вот входная дверь захлопнулась, в квартире все стихло. Алла ждала, что Федор вот-вот вернется обратно, но он не шел. Алла Леонидовна встала и, пройдясь по комнате, остановилась у голого окна, еще не завешенного шторами. Одного взгляда на улицу ей было достаточно, чтобы внутри поднялись все невеселые мысли, обиды и страхи, которые терзали ее душу последнее время.
Как она ненавидела эти скользкие глинистые берега, бурое, вечно мутное море, этот захолустный городишко и особенно его серых, провинциальных жителей! Время здесь словно увязло в болоте, а свежие местные новости давно пропахли нафталином. Федор же с обреченным упорством снова заставлял ее возвращаться сюда, отказываться от всего того, к чему она так привыкла в столице. Еще несколько месяцев назад госпожа Кольцова, супруга заместителя Председателя Совета Министров, чувствовала себя в центре внимания. Столичная жизнь бурлила вокруг, и Алла Леонидовна с давно взлелеянной готовностью отдавалась ее суетному течению. Ее почти не тревожило, что их с Кольцовым брак превратился в дурного вкуса водевиль. Аллу уже устраивала такая жизнь. Казалось, от Кольцова она таки получила то, чего хотела, ради чего когда-то из уймы претендентов на свою руку выбрала именно его. Много лет назад она угадала в этом невзрачном молодом карьеристе нечто особенное. Это было не просто и не столько стремление к теплому и сытному месту под солнцем. К власти он шел интуитивно, одному ему понятными тропами. Почти звериное чутье никогда не подводило его, неся вверх с непреодолимой силой. Алла особенно ценила это качество в муже, одно время ей даже казалось, что она любит его и любит именно поэтому. Конечно, без ее отца, некогда всесильного и бессменного хозяина Южногорской области, Кольцов не смог бы взять такой уверенный старт, но следует отдать ему должное, воспользовался предоставленным ему шансом он почти гениально.
И вдруг все так нелепо оборвалось. Несколько недель после неожиданной отставки Кольцова Алла находилась в состоянии шока. Она не могла поверить в то, что он, Федор Кольцов, вот так, почти без борьбы и, на ее взгляд, без каких-либо видимых причин, сдал все, к чему упорно стремился десятилетиями. А когда речь зашла об отъезде в Джексонвилль, ее просто охватила паника.
Сначала еще теплилась надежда, что это какой-то хитрый ход, особая тактика, как это нередко бывало в кольцовской карьере, но с каждым днем она улетучивалась. Ссылка в Джексонвилль становилась все реальнее. Алла родилась в этом городе, но ее отца спустя несколько лет перевели в Южногорск и детских воспоминаний о Джексонвилле у нее не осталось. Зато потом она возненавидела проклятую дыру всей душой. Как и для ее мамы, которая не без основания считала частые поездки мужа на побережье походами налево, Джексонвилль стал воплощением всех бед и разочарований в семейной жизни. Алла никогда уже не сможет простить этому городу горького одиночества матери, которая томилась в казенном особняке на тихой улице Фурманова в Южногорске, вечно ожидая отца то ли с работы, то ли с разъезда по области. Алла навсегда запомнила ее униженный, заискивающий голос, когда она в который раз тщетно пыталась выяснить по телефону у секретаря в приемной, где Леонид Афанасьевич, ее тихие слезы отчаяния и муки полного бессилия.
Ничего удивительного не было в том, что первый серьезный скандал в семье Кольцовых произошел именно тогда, когда Алла узнала, что Федор, придя в обком партии, будет курировать Джексонвилль. Кольцов тогда просто растерялся, не понимая причину такой бурной реакции жены, Алла же не могла ничего толком объяснить. Она боялась, да и не знала, как рассказать о том, что для нее само слово "Джексонвилль" давно превратилось в устрашающий призрак супружеской неверности и личного несчастья. Каждая командировка Федора Петровича превращалась для Аллы в кошмар, она металась, плакалась матери, пока та была жива, умоляла отца перевести Федора, пыталась вызванивать мужа по телефону, закатывала ему истерики. Летом она, скрепя сердце, соглашалась ехать в Джексонвилль к морю, но отдых оборачивался пыткой. В каждой женщине она видела соперницу, разлучницу, а ненавистный город в ее воображении приобрел зримые черты нахальной крашенной бабы, которая бессовестно спит с ее мужем и откровенно смеется ей в глаза. Алла ничего не могла с собой поделать, сожаление о загубленной жизни матери, ревность и необъяснимый, инстинктивный страх сплетались в тугой узел, превращая их с Кольцовым семейную жизнь в ад. Он злился, пытался что-то доказывать, у него плохо получалось, и это для Аллы Леонидовны было неоспоримым свидетельством его измен.
Даже большая любовь не выдержала бы такого испытания, лопнули как мыльный пузырь и их отношения. Оглядываясь назад, они перестали вспоминать хорошее, их совместный путь представлялся им бесконечной чередой скандалов, предательств и измен. Правда, переехав сначала в Москву, а потом в столицу республики, они понемногу успокоились, но теперь старые обиды припомнились с новой силой, и Кольцовы стали мстить друг другу за испорченную жизнь.
Алла сама не знала, зачем нужно так упорно мучить себя и Кольцова, но уже не умела жить по-другому. Она не допускала даже мысли о разводе, но смириться с переездом в Джексонвилль было выше ее сил. Федор чувствовал это, но его малейшие попытки намекнуть на то, что жена вольна оставаться в столице, и, возможно, так даже будет лучше, натыкались на ее полное непонимание. Она устраивала бурные сцены, используя весь свой привычный арсенал от истеричных обвинений в изменах до театральных угроз покончить с собой. Но в глубине души Алла Леонидовна поняла неизбежность отъезда из столицы. Она не могла не поехать с мужем, однако твердо решила, что Федор Петрович Кольцов дорого заплатит ей за этот “подарок”.
Кольцова отошла от окна, присела на зачехленный диван, окинула взглядом комнату, заставленную нераспакованными коробками. Мысли о предстоящих хозяйственных заботах, воспоминание об уютной столичной квартире в правительственном доме вызывали злость и раздражение. Она вскочила и пару раз прошлась из конца в конец комнаты. "Ну уж нет, Федюня, так это тебе с рук не сойдет! Ты сейчас почистишь перышки и потащишься к какой-нибудь из своих вонючих баб, а я как дура буду торчать здесь, раскладывать вещи и ждать явления твоей пьяной рожи! Нет!". И она выскочила из зала, изо всей силы хлопнув дверью так, что витражное стекло тревожно и жалобно зазвенело в гулком пространстве необжитой квартиры.
***
Федор Петрович, проводив Кормыченко с Шестовой, на секунду задержался в прихожей, нерешительно глядя на двери зала. Кольцов был уверен, что зайди он сейчас к Алле, скандала не избежать, а этого ему не хотелось. Приступ острой неприязни к жене, который Федор Петрович испытал в машине, понемногу прошел – подействовал коньяк. Он подобрел, расслабился и почувствовал потребность в тишине и покое. Алла же была настроена воинственно. "Впрочем, как всегда! – подумалось Кольцову, – Я могу понять, жизнь в столице, вся эта суета и мишура Алле по душе, но кто мешал ей остаться? Столичная квартира приватизирована на ее имя. С другой стороны, из кого она будет там жилы тянуть? Поэтому и поехала со мной. Нет, сейчас я к ней не пойду! Она, конечно, не выдержит, прискачет через пять минут, заведенная как часы. Но это будет через пять минут, а пока я отдохну…".
Кольцов неспешно двинулся по коридору, лениво осматривая свое новое жилище. Он был здесь две недели назад, когда утрясал последние бытовые вопросы перед приездом семьи. Институтская стройбригада еще заканчивала ремонт, в квартире резко пахло краской, а под ногами весело шуршали старые газеты. Теперь везде казалось чисто, добротная мебель, приобретенная якобы для студенческого общежития, была расставлена по местам и только вещи, прибывшие позавчера контейнером, требовали приложения хозяйской руки. За закрытой дверью Игнатовой комнаты слышалась ритмичная музыка. Кольцов не стал заходить к сыну и прошел на кухню. Там еще витали запахи пищи, но из приоткрытой балконной двери тянуло морской свежестью и странным ароматом прелых осенних листьев.
Кольцов вышел на балкон, опоясывающий угол дома с двух сторон. С седьмого этажа обзор был великолепным. С запада открывался вид на весь город. За институтской девятиэтажкой теснились скудноцветные хрущевки Песчаного микрорайона, а за ними, как на карте, раскрывалась подкова Большого залива. Вдоль него сперва тянулись сады, за осенним разнолистьем которых прятались аккуратные мазанки частного сектора, прозванного в народе Грецией. За ними поднимались нелепые скелеты установок Нефтехима и мрачные, как башни романского монастыря, корпуса Джексфармкомба. Дальше открывалась панорама центра. Впереди безлюдные песчаные пляжи. Над ними нависали глинистые склоны с лестницами-спусками. Еще выше – ровные квадратики старых кварталов, а уж совсем вдалеке за железнодорожными путями – Соцгород и панельные девятиэтажки Зализничного массива. Налево от центра берег залива резко изгибался и заканчивался небольшой пологой косой со старым маяком на краю. Малая коса, теперь почти полностью превращенная в привозной рынок, скрывала еще один залив поменьше – рабочие ворота города. Оттуда торчали стрелки портовых кранов и почерневшие трубы рыбокомбината.
Федор Петрович перешел на южную сторону балкона. Отсюда хорошо было видно, что добрую половину Большого залива, как естественный волнорез, перекрывает отросток косы Змеиный Язык, застроенной нынче особняками местного руководства. Этот поселок еще лет пятьдесят тому назад стали звать Турцией. Получалось так, что убогая джексонвилльская Греция обречена была вечно смотреться через воды Большого залива в ставшую за последние годы особенно фешенебельной Турцию.
В эти октябрьские дни было еще довольно тепло. По высокому, пронзительно-голубому небу, торопливо опережая друг друга, пробегали рваные свинцовые облака. Солнце, пробиваясь между ними, выхватывало куски морской поверхности, превращая цвет волн из серого в мутно-зеленый. Отрываясь от берега, убегала в странную дымку узкая полоска суши. Это была Дальняя коса, длину которой точно назвать не мог никто. Ее оконечность, скрытая постоянным густым туманом, терялась далеко в море.
Кольцов перевел взгляд на здоровенных чаек, которые подлетали очень близко к дому, пучеглазо косились в его сторону и душераздирающе орали, выворачивая все нутро наизнанку.
– Федор, ты действительно собираешься уходить? – в проеме балконной двери возникла Алла.
"Пожалуй, сейчас я больше всего хочу, чтобы ты, дорогая моя женушка, испарилась, улетучилась, исчезла и твой истошный крик, в котором ты зайдешься через несколько секунд, значил бы для меня не больше, чем вопли этих сумасшедших чаек!".
– Ты же слышала, я уже договорился с Кормыченко! – Кольцову, уверенному в неизбежности семейной сцены, даже не пришло в голову сглаживать острые углы, наоборот, благостное настроение вмиг улетучилось, алкоголь теперь лишь подогревал кипение страстей. Федор Петрович нападал, провоцировал, шел на конфликт. – Или я уже не могу выйти из дома без твоего разрешения?
"Отлично, ты начал первым, теперь держись!" – Алла ринулась в наступление.
– Мне наплевать, куда и к кому ты пойдешь! Катись на все четыре стороны, можешь вообще не возвращаться! Тебе мало того, что ты запер нас здесь в этой проклятой дыре?! Тебе все равно, что будет со мной, с сыном! О нем ты подумал? Ты испоганил мою жизнь, теперь за Ната возьмешься?! – Алла знала куда бить: "Ага, не нравится, больно тебе, Федор Петрович, вот и хорошо, не одной же мне терпеть!"
Если вначале Кольцова злобно шипела, то к концу тирады сорвалась на пронзительный крик, заглушая чаек.
– Замолчи, здесь тебя еще не слышали! – Кольцов, выходя с балкона, буквально впихнул жену обратно в кухню, оттеснил к электрической плите и решительно направился в ванную.
Вдруг в коридоре, напротив двери в комнату Игната, он резко развернулся и столкнулся лицом к лицу с Аллой, которая опрометью бросилась за ним. Ее глаза, когда-то голубые, а теперь размытого серого цвета, светились лихорадочным блеском. Лицо Аллы Леонидовны вытянулось, ноздри широко раздувались, при этом кончик носа слегка приподнимался. Федор Петрович давно и хорошо изучил мимику жены. Когда-то это забавное подергивание носика безумно умиляло его. Заметив его, он не в состоянии был продолжать ссору, но теперь это только подзадоривало:
– Чего, чего тебе не хватает? Ты получила все, что хотела! Ты выжала меня, измотала! Психопатка! Кто просил тебя ехать сюда? Ты сама так решила, а теперь будешь поедом жрать, стерва?!
В какое-то мгновение, когда их глаза встретились, Алла неожиданно вспомнила как, бывало, в самые острые моменты их домашних войн, Федя внезапно обхватывал ладонями ее лицо, легонько прижимая большими пальцами кончик носа, ласково говорил, словно маленькой девочке: "Би-бип!", и она затихала. Глаза ее увлажнились, но резкий окрик мужа возвратил к реальности, теплые слезы светлых воспоминаний, вырвались с горьким стоном отчаяния.
– Ненавижу-у, ненавижу-у-у тебя, ненавижу!!! Я не хочу, не могу больше жи-и-и-ть!
– Врешь! – Кольцов завизжал. – Это ты жить не хочешь? Да ты всех нас переживешь и меня в первую очередь! Ты всегда жила только в свое удовольствие! Это тебе насрать на меня, на сына!
Дверь комнаты младшего Кольцова резко распахнулась и Алла Леонидовна, которая начала картинно сползать по ней на пол, едва успела отскочить в сторону.
– Вам обоим действительно на меня насрать! – Игнат стоял на пороге, вцепившись в косяк двери, – если вы не прекратите, я сейчас же соберу манатки, рвану к бабке в Южногорск, и больше вы меня не увидите!
Не давая родителям опомниться, он хлопнул дверью и врубил музыку на полную катушку.
Федор Петрович, воспользовавшись моментом, заскочил в ванную, щелкнул замком, включил воду и перевел дух. Ржавая вода с треском, похожим на автоматные очереди, вырывалась из крана, заглушая крик Аллы за дверью, прерываемый рыданиями:
– Выключи после себя свет в ванной!
“Господи, случись хоть конец света, а она будет долбить меня своим светом!”, – печально скаламбурил Кольцов. Вскоре плач Аллы стих. Кольцов закрыл кран и прислушался. "Ушла", – он отпер дверь, осторожно выглянул в коридор. Жены там не было. Федор Петрович быстро разобрался в своем чемодане и привел себя в порядок. Когда через пятнадцать минут он посмотрел в окно, исполкомовская "Волга" уже стояла во дворе. Открывая входную дверь, он спиной почувствовал пристальный взгляд. Кольцов оглянулся. Это была Алла. Она тихо, бесстрастно, с обычными своими паузами промямлила:
– Готов к труду и обороне… Цветешь и пахнешь… Можешь за мной не заезжать…Развлекайся сам… Я к Фаине не поеду!
– Кому ты там нужна! – сказал Кольцов, сразу понял, что перегнул палку, но вместо неловкости почувствовал себя победителем и величественно закрыл за собой дверь.
***
По пути в исполком Федор Петрович снова погрузился в раздумья.
Многие годы его не покидало ощущение, что жизнь, а жизнью для него прежде всего была карьера, складывается легко и просто. Быстрый рост в комсомоле, удачная женитьба на дочери первого секретаря обкома партии, уверенное продвижение в партийных органах. Когда одно время казалось, что тесть немного придерживает его, не дает чересчур быстро расти, Федя Кольцов и это обстоятельство сумел обратить себе на пользу. Он закончил Высшую партийную школу в Москве, и, отказавшись вернуться в Южногорск вторым секретарем горкома партии, остался в аспирантуре. Многие тогда называли это блажью, Кольцов отмахивался, хотя временами начинал жалеть, подсчитывая упущенные возможности. Несмотря на это, он защитил кандидатскую и принялся за докторскую. С расцветом перестройки Кольцов оказался в первых рядах тех, кто, пользуясь повальным политическим невежеством людей, "открывал" в Союзе давно доступные на Западе истины, приобщая советский народ к "общечеловеческим ценностям". Этим он снискал славу очень умного человека и убежденного, последовательного демократа. С таким реноме новоиспеченный доктор философских наук Федор Петрович Кольцов победоносно занял кабинет руководителя республиканской Высшей партийной школы, которую в Москве тогда считали оплотом рутины и догматизма. На него возлагались большие надежды, но судьба партийных органов была уже предрешена.
Однако и в этой ситуации Кольцову удалось выкрутиться. Накануне запрета КПСС, он на скорую руку переделал республиканскую ВПШ в Академию государственного управления и стал “отцом” идеи административной реформы в уже независимой республике. После ухода со сцены главных партийных мастодонтов, высшие посты в государстве заняли бывшие партийные руководители "второго эшелона". Они наспех пытались перекраситься из красного в национальные цвета. Лучшей ситуации для Кольцова нельзя было и представить. С одной стороны, почти все руководители новой страны были по гроб жизни обязаны бывшему члену республиканского бюро Компартии, первому секретарю Южногорского обкома, архивлиятельному Леониду Афанасьевичу Войтенко. Даже, несмотря на то, что еще при Горбачеве он оказался не у дел, двери самых высоких кабинетов для зятя Войтенко были открыты. С другой стороны, сам по себе Кольцов, с его претензиями на демократизм, репутацией сторонника реформ был как нельзя лучше ко двору в смутные посткоммунистические времена.
Так взошла звезда Федора Петровича Кольцова. Он даже вошел в моду. Только Кольцов, выступая по телевидению, с хитрым прищуром глаз мог вставить словечко "экзистенция", внятно, без бумажки, и даже довольно убедительно объяснить, когда народ станет жить лучше, каждый год по-новому, не повторяясь, хотя, по сути, говорил все время одни и те же банальности. Он производил впечатление человека делового, собранного, а интеллигентная манера держаться и говорить довершала образ. Он стал заметен и узнаваем на политическом Олимпе. Среди серых, одинаковых выходцев из горкомов и обкомов, кургузых бывших советских директоров заводов и нуворишей – первых ласточек молодого капитала он выгодно выделялся. За это его не любили, но вынуждены были терпеть.
Прикидывая возможные слабые места Кольцова, его недоброжелатели только разводили руками: "Ну, любит он баб, да кто же их не любит! Прилично выпивает, но кто не пьет на ответственной государственной работе!". В общем, подкопаться к нему было практически невозможно, и с точки зрения стандартной аппаратной мышиной возни он долгое время считался неуязвимым. Судьба этого человека сложилась так, что он очень рано получил все возможные для тогдашнего общества материальные блага, вполне законным и не порицаемым путем. Отличные квартиры в Южногорске и столице, выкупленные за бесценок дачи, были даже не его грехом – все это сделал в свое время тесть. Прочные связи, которые, опять-таки, в основном, достались ему по наследству от Войтенко, позволяли с минимальными затратами решать уйму житейских проблем по высшему разряду, не чувствуя себя коррупционером или преступником – это считалось в порядке вещей.
Жадным человеком он не был, к накоплению не стремился, все, что ему было нужно – вполне стандартный набор удобств, а находясь на посту Заместителя Председателя правительства этого вполне можно было добиться, считая себя честным и неподкупным. Он имел неоценимое в чиновничьем мире преимущество – решать серьезные вопросы, не прося взамен почти ничего.
Но в последнее время Кольцов почувствовал, что вокруг него стал неумолимо разрастаться вакуум. Что-то перестало срабатывать в избранной им тактике. Времена стали жестче. Голый чистоган, беззастенчивая погоня за выгодой и прибылью быстро вытесняли жалкие остатки старой системы, такой наивной и бесхитростной по сравнению с новой.
Новая система упорно отторгала элемент, который вроде бы и старался жить по ее законам, но стремился оставаться в стороне. От Кольцова решили избавиться. А он, по-прежнему, считая себя человеком на особом положении, самонадеянно возомнил, что это никому не удастся, больше того, даже в голову не придет. Он продолжал делать вид, что держится особняком, в то время как в высших эшелонах окончательно сформировались устойчивые корыстные группировки. Он же выпал из гнезда и, судя по всему, на этом погорел. Поэтому, когда Президент Хомченко во время очередной встречи с Кольцовым неожиданно извлек из стола свою знаменитую черную папку, Федор Петрович оказался абсолютно неподготовленным. Кольцов хорошо знал этого скользкого типа, и, несмотря на неожиданность, почти предугадал фразу, с которой через секунду Президент обратился к нему:
– Я тебя хорошо знаю, Федор Петрович, и считаю, что ты честно трудишься на своем месте. Тебе цены нет, но знаешь, обстоятельства… нужны перемены.
"Сколько раз, ты, старый хрен, говорил примерно такие же слова людям, которые вознесли тебя, причесывали и твою корявую речь, и твою полулысую пустую голову! Теперь пришел мой черед. Что же делать?" – Кольцов первый раз в жизни почувствовал, что не знает, как ответить.
Гарант Конституции тем временем состроил жалостливую мину, всем видом стремясь показать, как ему обидно терять Кольцова. Но актер, как и Президент был из него плохой, и пухлые белые пальцы, сладострастно поглаживающие смертоносную папку, выдавали редкостное удовольствие, которое он всегда испытывал, отправляя в отставку своего очередного соратника, отслужившего срок.
Пока Кольцов пытался побороть растерянность, удовольствие Президента от произведенного им эффекта стремительно уменьшалось. Пауза затягивалась. Кольцов молчал и ничего не просил. Холеная рука главы государства перестала ласкать мягкую плоть папки и короткие толстые пальцы нетерпеливо забарабанили по ней, на мгновение оставляя влажные вмятинки на первоклассной коже. Он старался поймать взгляд Федора Петровича, но тот уже успел взять себя в руки, опустил глаза и теперь абсолютно сознательно продолжал молчать, думая: "Поерзай своей толстой жопой, помучайся!". Молчание становилось неприлично долгим, и Президент не выдержал:
– Я сам бы никогда, Петрович, но понимаешь, скоро выборы и, если я… Ну сам знаешь, вот вынь да положь Трудовому Союзу твой портфель, а за ними…, ну ты сам знаешь кто стоит, и очки они быстро набирают. Что я с ними после выборов делать буду?
"Оправдываешься, сука! Я надеюсь, что Марченко со своим Трудовым Союзом трахнет тебя так, как ты сейчас трахнул меня и выбросит как использованный презерватив на помойку, где тебе и место!", – угрюмо думал Кольцов, одновременно лихорадочно прикидывая, что же Президент ему предложит. И пока Хомченко вынужденно оправдывался, Федор Петрович почему-то вспомнил, как еще утром подписывал документы на пенсию для ректора Джексонвилльского пединститута. "Джексонвилль!", – мысль эта с точки зрения здравого смысла была на редкость идиотской.
"Скорее всего, старый козел, чувствуя себя виноватым, предложит вакантное посольство во Франции или в Японии". Но колдовская магия Джексонвилля уже делала свое дело. "Не нужны мне твои подачки, ты еще за все заплатишь, а я тем временем пережду в Джексонвилле. Там папина могила, там море, там тихо. Там меня все любят, все! А я еще вернусь и без твоей помощи!".
Вся задуманная Президентом мизансцена с Кольцовым пошла коту под хвост. Федор Петрович упрямо молчал, а глава государства, сказав "а", должен был говорить "б" и поэтому, уже почти не скрывая своего неудовольствия, вынужденно выдавливая из себя слова оправдания, всеми силами оттягивал конкретное предложение:
– Я, Федор Петрович, в обиду тебя не дам, я на тебя надежды возлагаю! – тянул он резину.
