скачать книгу бесплатно
Раскаленный как всегда,
Обожжет ладонь прохладой,
Станет первым днем конца”.
Когда он спросил ее, чьи это строки и что они означают, всегда невозмутимая предводительница местного «высшего света», смешалась как школьница, и, видимо, жалея, что прочла их, невпопад буркнула: «Да так, никак…».
Федор Петрович и сегодня не изменил своему обыкновению не задерживаться на папиной могиле. Сначала он, картинно склонившись, настойчиво постучал по металлической оградке. Ему когда-то рассказали о старом поверье, по которому без этого стука усопший не запомнит, что его приходили проведывать. Для Кольцова же было очень важно, чтобы каждый визит на кладбище засчитывался ему по некоему высшему счету как доброе, благое дело. Он поставил в гранитную вазу цветы, поправив их жестом, достойным нескольких метров кинохроники, трагически погладил папин портрет на памятнике, казенно изобразил минуту молчания и засуетился. Заученный, отработанный ритуал был исчерпан, арсенал выверенных до секунды движений истощился. Теперь нужно было проявить чувства, а их-то он давно уже растерял. Все, что по-настоящему волновало и тревожило Федора Петровича Кольцова, – это был он сам – Кольцов Федор Петрович. По поводу всего остального он лишь старательно демонстрировал окружающим фантомы эмоций, убедительные, но не натуральные. Кольцов терялся, когда ситуация требовала искренности, поэтому технично откатав обязательную программу «Благодарный сын у могилы незабвенного отца», он поспешно ретировался с кладбища.
***
И все-таки, ему не давало покоя то странное ощущение, которое он испытал от прикосновения к отцовскому надгробию. И эти странные стихи… Он думал бы об этом и дальше, автоматически шагая по городским улицам в сторону Соцгорода, если бы не визг тормозов позади. Кольцов оглянулся. Из новенького джипа неспешно выкатывался маленький кругленький человечек с розовым глянцевым личиком, аккуратной лысинкой и хитрым вздернутым носиком.
– Не знал, Федя, что ты сегодня приедешь!
«Тамбовский волк тебе Федя, и чтоб я сдох, если ты не знал, что я сегодня приезжаю!», – пронеслось в голове у Кольцова, а на лице возникла широченная улыбка с длиннющими завязками за ушами, голосок – горло медом не полощи:
– Рад видеть тебя, Володя! Замечательно выглядишь!
– И ты молодцом!
Про себя же каждый, не сговариваясь, подумал, что эта сволочь гораздо лучше бы смотрелась в изысканном ансамбле с белыми тапочками. Кольцову важно было выяснить, правда ли то, что рассказал ему Кормыченко. Горбенко, а это был именно он, распирало от желания угадать, какую позицию займет Кольцов в их с Васей противостоянии. Однако оба вели себя настолько осторожно, так боялись сболтнуть лишнее, что если бы они не были знакомы, то, наверное, не смогли бы даже выяснить, как зовут друг друга. Но два давних недруга отлично поднаторели в искусстве говорить ни о чем, и, если бы одному не хотелось поскорее оказаться у любовницы, а второму – срочно уезжать за новыми инструкциями к Марченко, могли бы протрындеть почти по-дружески еще битый час.
– Я уже стартую в Южногорск, а то бы сегодня вечером обязательно встретились! – убедительно соврал Горбенко. Он был прекрасно осведомлен, где Кольцов собирается провести сегодняшний вечер, но никогда бы не появился на организованной Кормыченко попойке с Федором Петровичем, который всегда был ему неприятен.
Это чувство неприязни зародилось давно из-за элементарной зависти второразрядного комсомольского вожака провинциального городка к почти такому же по возрасту, но уже ответственному партийному работнику областного масштаба. Оно ширилось и крепло, когда старшие партийные товарищи поручали молодому Володьке Горбенко накрывать поляны, организовывать застолья и сауны, где королем был гость из Южногорска – не просто инструктор обкома партии, а зять всевластного хозяина области Войтенко – Федор Петрович Кольцов. Обиднее всего было то, что двери всех этих мероприятий долгое время оставались закрытыми для Горбенко – рангом не вышел, а когда, наконец, пришло и его время – коммунистическая система затрещала по швам.
Надо отдать Горбенко должное, ущемленное самолюбие, нерастраченная злость и завидное стремление к реваншу любой ценой помогли ему в те смутные дни вовремя оказаться в нужном месте. Последний первый секретарь Южногорского обкома партии Анатолий Васильевич Марченко, спасая по заданию ЦК партийные средства, оценил железную хватку тщеславного, но способного провинциала и поручил Горбенко создание Морского банка в Джексонвилле, подальше от любопытных глаз и пронырливых «демократов». Поэтому, когда бывшие партийные товарищи в растерянности кружили вокруг опечатанных зданий партийных комитетов, Володя Горбенко деловито осваивал новую профессию – зарабатывать деньги. Это ему отлично удавалось – он нашел себя. Деньги давали то, к чему он всегда стремился – власть и влияние. В советское время добиться их можно было практически единственным способом – протирая штаны на освобожденных должностях в парткомитетах, медленно карабкаясь по скользким ступеням номенклатурной лестницы. Теперь обходились без этого, и Горбенко был счастлив.
Но когда фигура Кольцова возникла на вершине политического Олимпа уже нового независимого государства, Володя снова потерял покой. Несмотря на все свои бабки, он опять ощутил себя обойденным. Всесильное чувство зависти продолжало сжирать его с потрохами и Марченко, патрон и покровитель Горбенко, в который раз использовал человеческие слабости Владимира Павловича для достижения своих целей.
Не удивительно, что Кормыченко, пугая сегодня Кольцова кознями Горбенко, попал в самую точку. Ведь прогремевший недавно на всю страну скандал вокруг похождений губернатора Хвостова в бане задумывался Марченко только как второстепенная часть грязного шоу, основной мишенью которого был Кольцов. Горбенко с воодушевлением взялся за осуществление этого банального, но бронебойного плана.
Федор Петрович никогда не отличался особой бдительностью в вопросах выпивки и женского пола, поэтому Сергею Пинчуку, как непосредственному исполнителю, не стоило больших усилий затащить тогда еще вице-премьера Кольцова во время его летнего отдыха в Джексонвилле на «Бригантину», сауна которой со знанием дела была оборудована по последнему слову шпионской техники. К тому времени одна смачная запись с участием «порнозвезды» Вити – Большой Хвост, более известного как губернатор Южногорской области Хвостов, уже лежала в сейфе у Анатолия Васильевича Марченко, вожделенно потиравшего руки в ожидании второй забойной порнушки. Но и на старуху бывает проруха! Все было сделано: Кольцов мимовольно обнаружил перед скрытой камерой свою, увы, уже весьма относительную потенцию вкупе с глубокими познаниями в области ненормативной лексики. Но Володе Горбенко так не терпелось посмотреть на смертный приговор человеку, которому долгие годы люто завидовал, что он настоял на том, чтобы материал сразу после съемки, еще до изготовления копий, доставили ему на дачу.
Подвыпивший охранник, который вез компромат, не справился с управлением, машина на бешеной скорости слетела с обрыва и взорвалась вместе с ним и записью похождений Кольцова.
Марченко вынужден был пустить в ход только хвостовский порносюжет. На всякий случай, чтобы убедить Кольцова, что его подвиги на «Бригантине» никто не фиксировал, было решено, что Горбенко предложит Федору Петровичу самому запустить запись с Хвостовым в свет. Трюк был сомнительный, но, как ни странно, он, похоже, прошел. Бдительность Кольцова была усыплена. И хотя нельзя сказать, чтобы дело обошлось без подозрений с его стороны, но, все же, он почти поверил, что Горбенко пакость на него не собирал и собирать не будет. Марченко же удалось уговорить Президента Хомченко, который день ото дня становился все более податливым, почти безо всяких аргументов, просто потому, что еще одно правительственное кресло понадобилось Трудовому Союзу, отправить Кольцова в отставку.
Конечно, Горбенко не сомневался, что Кольцов знает, кто стоит за его падением, но в грязном ведении игры ни Марченко, ни он уличены не были. Теперь, когда по абсолютно непонятным для Горбенко причинам, Кольцов переехал в Джексонвилль, Володя надеялся, что сможет окончательно похоронить Кольцова, исполнив свою заветную мечту. Правда, Кольцов с его связями был еще довольно опасен, особенно сейчас, когда неутомимый Горбенко готовился к выборам в мэры Джексонвилля. Но, хорошо зная и Федора Петровича, и его уязвимые места, Владимир Павлович Горбенко все же склонен был думать, что серьезно повредить ему Кольцов не сможет.
Они попрощались с деланной теплотой.
«Фу ты, черт, ну просто руку после него хочется помыть, – бубнил себе под нос Кольцов, продолжая свой путь, – просто не знаю, что и думать, уж очень глазки у него бегают! Нет, дыма без огня не бывает! Следует все подробно разузнать! И надо же было сегодня, в день приезда с ним встретиться! Куда ты приехал жить, Федор Петрович, деревня деревней!»
***
Федор Петрович, сам того не заметив, перешел пешеходный мост через железнодорожные пути и оказался в Соцгороде. Этот район Джексонвилля вырос в начале тридцатых годов на месте старого еврейского кладбища – так победивший пролетариат закреплял свои победы. Тогда, на гребне великой индустриализации был объявлен конкурс на застройку нового социалистического рабочего поселка. Железный занавес еще не был непроницаемым и молодые советские архитекторы, вдохновленные идеями западного конструктивизма, разработали замечательный проект. Он получил все возможные и невозможные премии на разных международных конкурсах и, к счастью, его почти полностью удалось воплотить в жизнь еще до начала войны.
Прямые лучи улиц, широких даже по нынешним временам, летом тонули в зелени тополей и каштанов. Сейчас, осенью, когда деревья наполовину освободились от листвы, на фасадах домов хорошо было видно, как ритмично чередовались застекленные вертикали выступающих шахт подъездов с горизонтальными лентами вытянутых в длину, почти смыкающихся окон. В трех местах поселка, на перекрестках основных магистралей, неожиданно вырастали асимметричные девятиэтажные дома-пирамиды. Изломанные линии их террас напоминали гравюру Гюстава Доре с изображением Вавилонской башни, разрушенной Богом в назидание людям, но стройные колонны трех последних этажей, словно пронзая «пространство и время», устремились ввысь, почти как в советской песне – «через миры и века». В одной из этих башен, построенной напротив монументального Дворца культуры Джексфармкомба, на площади Двенадцати Революционных Матросов, жила Зоя Васильевна Решетняк.
Зоя… Сколько лет назад они встретились с Кольцовым? Да, времени прошло немало. Кольцова тогда просто магнитом притягивало к этой видной, пышногрудой блондинке в самом расцвете величественной, зрелой красоты. Она стала председателем горисполкома незадолго до того, как Кольцову поручили курировать Джексонвилль, и все без исключения знали, благодаря кому председательница профкома местного отделения Профздравницы Зоя Решетняк за пять-шесть лет сделала головокружительную карьеру. Она была любовницей кольцовского тестя – первого секретаря Южногорского обкома партии. Это и пугало Федора, и в то же время возбуждало. К тому же, Зоя никогда не была и не стремилась казаться недоступной. В определенных кругах джексонвилльского общества популярной была песенка, которую добродушный советский народ сложил когда-то про Валентину Терешкову, а местный остряк-самоучка, заменив имя, посвятил Зое Васильевне: "Лети, Зоя, до звезды, не жалей своей пизды!". Будучи очень неглупой и способной женщиной, Зоя Решетняк все-таки считала, что использовать природное свое обаяние и привлекательность в целях карьерного роста совсем не лишнее дело. Передний движок она включала часто и без особых сантиментов. И это ей помогало.
Их отношения с Кольцовым с самого начала сложились как дружеские, и какое-то время делать их чем-то большим Зое было не нужно, более того, даже опасно, учитывая родственные связи Федора Петровича. Кольцов откровенно хотел ее, она это видела, он тоже был ей симпатичен, и даже один раз, пребывая в старческих объятиях Леонида Афанасьевича, она поймала себя на мысли, что думает о Федоре. Но дальше этого не шло.
Все изменилось в конце злополучного восемьдесят второго года. В шестидесятых годах в Джексонвилле построили два микрорайона пятиэтажных хрущевок. Место для одного из них, названного по-московски Черемушками, выбрали удивительно удобное – над оврагом за Рыбацкой слободкой. Оттуда до промзоны, где работало подавляющее большинство новоселов, нужно было больше часа добираться по объездной дороге на единственном рейсовом автобусе № 8. В часы пик эффект от поездки в его салоне равнялся попаданию под каток асфальтоукладчика, так что больше десяти лет городские власти занимались выбиванием денег под строительство дамбы-моста через овраг, и в конце концов добились своего.
Это была последняя великая джексонвилльская стройка и как большинство великих строек – на костях в прямом и переносном смысле: в начале строительства “Камазы” ночью вывозили землю вперемешку с останками людей, расстрелянных и немцами и нашими в тридцатые-сороковые. А за неделю до пуска, перед октябрьскими праздниками, просел участок новой дамбы, похоронив под собой восемнадцать членов комсомольско-молодежной бригады. Тогдашний первый секретарь горкома Свиридов отдыхал в Кисловодске, и как только ему сообщили, помчался не в Джексонвилль, а в столицу республики, в ЦК, спасать свою шкуру, попутно смешивая с дерьмом всех, кого можно было, и в первую очередь Зою. Свиридов был типичным партийным работником брежневской формации – все лавры в случае успеха загребал себе, а всех собак в случае неудачи вешал на советских работников и хозяйственников. Он был в выгодном положении: в его отсутствие вся ответственность за пуск дамбы к 7 Ноября, несмотря на серьезные технические проблемы, которые упорно замалчивались, была возложена на второго секретаря горкома Кормыченко и председателя горисполкома Решетняк. К тому же, Войтенко тоже был в отпуске в Сочи. Вступиться за Зою было некому.
Зоя Васильевна просто почернела в те дни. На ее плечи легло все: ликвидация аварии, срочная консервация стройки, похороны жертв. Чего стоили одни глаза матерей погибших ребят! Свирепствовала государственная комиссия, члены которой вчера кричали, что она положит партбилет, если дамбу не пустят к празднику, а сегодня, после аварии, угрожали ей тюрьмой. Мучил страх лишиться всего: должности, партбилета и даже свободы, страх за будущее дочери. И страхи эти оправдывались. Предварительные выводы комиссии были скорыми и убийственными для Зои: не обеспечила, не организовала должный контроль, «допускала случаи грубого администрирования и необоснованного вмешательства в производственные процессы». Это действительно было правдой, но все, в том числе и Кольцов, который все эти дни находился в Джексонвилле, понимали, что действовать по-другому она просто не могла. Москва давила, там нужны были кровь и оргвыводы, и, похоже, козел, точнее, коза отпущения уже была найдена.
На четвертый день после аварии Решетняк не выдержала. Когда они с Кольцовым на минуту остались в ее кабинете одни, Зоя в отчаянии схватила Федора за руку и затараторила: "Федя, умоляю, помоги! Чего хочешь проси, но спаси меня!". Кольцов как мог успокоил ее, утешил, даже пообещал помочь сгоряча, хотя про себя подумал, что песенка ее спета и никто уже этого сделать не сможет.
Но тут вернулся из Сочи Войтенко и принялся выручать свою любовницу. Он съездил в Москву, заехал в столицу республики, приструнил зарвавшегося Свиридова и, назначенный заместителем председателя госкомиссии, получил карт-бланш на ее окончательные выводы. Почти подготовленную справку он выслушал, храня гробовое молчание, поджав губы и нахмурив кустистые брови. Когда трусоватый зампред республиканского Совмина по промышленности и строительству, председатель комиссии, почуявший, что задули новые ветра, закончил сбивчивое чтение, Леонид Афанасьевич безапелляционно заявил: "Я вижу, что членам комиссии изменило чувство объективности. Я только что от Первого секретаря ЦК и он с моим мнением полностью согласен". Возвратившись вечером в Южногорск, Войтенко вызвал к себе домой зятя. Он набросился на Федора безо всякого предисловия: "Хорош инструктор обкома! Жидов выгораживаешь?". Кольцов опешил и сразу даже не понял, о чем это тесть. "Чего молчишь? Языка лишился?", – последовал окрик. Тут Кольцов сообразил, что речь идет о Ефиме Михелевиче, главном инженере, который в тот чертов день исполнял обязанности начальника строительства. Внезапно тесть перешел на полушепот: "Ну ты же мужик, понимать должен! Что же вы Зойку-то под монастырь подвели? Ладно, не оправдывайся, не твоя вина. Знаю, что из ЦК давили, но ничего, я там мозги кому надо прочистил. Надолго запомнят! Все, завтра комиссия опять едет в Джексонвилль и готовит справку как надо – халатность, попустительство, грубые нарушения производственного процесса и.о. начальника строительства Михелевича – главная причина аварии". И еще тише: "И ты туда возвращайся. Зойке шепни так, тихонечко, чтобы не боялась – отделается строгачем и на должности останется, Кормыченко снимем и отправим директором на автобазу – ему раздолбаю все равно!".
Вернувшись в Джексонвилль, Кольцов зашел в кабинет к Зое Васильевне и доверительно сообщил, что бояться нечего, угроза миновала. Он намеренно умолчал о ночном разговоре с Войтенко. Теперь Зоя смотрела на Федора, как на спасителя. Она была уверена, что Кольцов попросил за нее у тестя. А поздно вечером, когда новое заключение комиссии было наскоро переделано и согласовано, она приехала к Федору Петровичу в гостиницу и упала в его объятия. На следующий день умер Брежнев и история с дамбой потеряла актуальность.
На несколько лет отношения с Зоей Решетняк стали важной частью жизни Федора Кольцова. Сначала он часто приезжал в Джексонвилль, и они с Зоей ухитрялись наскоро перепихнуться, где придется, в перерывах между бесконечными делами и вечерними застольями. Годы его жизни в Москве стали временем угасания их романа, но они часто перезванивались, а редкие, большей частью летние встречи, пусть не всегда заканчивались интимом, зато приносили душевный покой обоим. Их связь оборвалась в то время, когда Решетняк вышла на пенсию, уступив место мэра вновь всплывшему Васе Кормыченко. Тогда казалось, что они расстались навсегда. Но крах карьеры Федора Петровича, его переезд в Джексонвилль требовали, чтобы он нашел здесь какую-то, пусть призрачную, но опору. Зоя, старая, забытая его любовница, на какое-то время показалась ему подходящим вариантом.
Кольцов вошел в подъезд и поднялся на восьмой этаж на старом скрипучем лифте, который, на удивление, еще работал.
Зоя Васильевна уже успела съездить в поликлинику на укол. Теперь, превозмогая утомительную утреннюю слабость, опасаясь нового приступа боли, которая уже стала частью ее существа, она готовилась к встрече с Федором.
Еще не так давно, зная, что медленно умирает, она пыталась искать, но не могла найти, за что зацепиться в этой жизни. Работы, которая всегда была спасательным кругом, источником забвения от житейских бед и несчастий, у бывшего председателя горисполкома, теперь пенсионерки Решетняк больше не было. Семейная жизнь с бесцветным, скучным мужем долгие годы была нужна только для анкеты, сейчас же стала обузой, и он без сожалений был сослан на дачу. Ее вечная печаль, единственная и незабвенная доченька Мариночка нелепо погибла в 1983 году во время пожара в общежитии самого престижного столичного института, куда ее сама Зоя и пристроила. Все складывалось так, что ничего Зою Васильевну в этом мире не удерживало.
Зоя физически ощущала, как жизнь по капле вытекает из нее, но никому из родных или знакомых о болезни не говорила. Она прилагала титанические усилия, чтобы вопреки всему казаться бодрой, свежей и деловой. Даже ставшие необходимостью частые уколы были для всех окружающих тайной за семью печатями. Главврач местной больницы, которого она в свое время спасла от тюрьмы и исключения из партии, настойчиво уговаривал ее пройти стационарный курс лечения, пока это имело какой-то смысл, но она упорно отвечала отказом. И вдруг возник Федор.
К тому времени она почти смирилась с тем, что их длительные отношения закончились. В самом деле, было смешно ожидать, что такой мужчина как Кольцов, в расцвете сил, в разгар успешной карьеры, вспомнит об одной из своих близких знакомых, теперь уже пенсионного возраста. Зоя и не ждала этого, но судьба распорядилась иначе. В один из душных сентябрьских дней, когда, казалось, сил не хватало даже на то, чтобы дышать, в квартире Зои Васильевны раздался резкий звонок междугородки и высокий мужской голос, который Зоя давно не слышала, но сразу узнала, произнес: "Здравствуй! Я еду в Джексонвилль!".
Кольцов был особой статьей в ее жизни. И дело не в том, что Зоя Васильевна до сих пор была уверена, что именно он помог ей тогда, в восемьдесят втором, когда рухнула проклятая дамба, и казалось, что для нее все уже кончено. Она почему-то чувствовала, особенно после смерти дочери, что Федор Петрович Кольцов стал для нее самым близким человеком, которому она могла доверить все, высказать все, во всем покаяться. Зоя не могла объяснить почему, но так получилось. Как ни странно, но для Зои, построившей карьеру через постель, их связь с Федором была особенной, хотя само начало их «служебного романа» выглядело вполне стандартно, как плата женщины ответственного работника мужчине ответственному работнику за неоценимую услугу.
Возможно, именно эта услуга, и обстоятельства, с ней связанные, были причиной того, что Зою никогда не покидало ощущение необычной внутренней связи с этим человеком. И основой этой связи был грех, но не грех прелюбодеяния, это мало беспокоило и Федора, и Зою, а грех, который, как считала Зоя Васильевна, они с Кольцовым взяли на душу, взвалив всю тяжесть ответственности за аварию на дамбе на несчастного Михелевича. В те дни радость избавления от страшной угрозы, отодвинула размышления о морали и нравственности далеко на задний план. Но потом всякий раз, встречая на улицах города Риту Михелевич, сошедшую с ума после смерти мужа в следственном изоляторе, Зоя Васильевна с ужасом осознавала, что всю жизнь ей придется расплачиваться за содеянное. Первым сокрушительным ударом была смерть дочери, но долгие годы она гнала от себя мысль, что гибель Марины тоже часть расплаты. Теперь Зоя была в этом уверена. От таких мыслей становилось холодно и пусто, а самое страшное, что сейчас, перед лицом вечности, ей не с кем было поделиться своей болью. Она попробовала поговорить с матерью, но вместо жалости и понимания, старуха сказала, как отрезала: "Кожный платыть за свий грих. Це твий хрэст, тоби його й тягнуты. Я сама стара гришныця, мэни б свий тягар вытрыматы. Пиды до цэрквы, можэ допоможэ, хоча навряд чы".
Зоя сходила в церковь, но легче, действительно, не стало. Только после звонка Кольцова, она прониклась робкой надеждой на то, что сможет обрести хоть какое-то подобие душевного равновесия. Два приезда Федора Петровича, уже после его отставки, когда он решал вопросы нового назначения и переезда семьи, оправдали ожидания Зои Васильевны с лихвой. Приезжал он один, виделись они каждый день, и Зоя почувствовала себя рядом с ним увереннее, спокойнее и моложе. Кольцову о своей болезни она тоже не сказала, но не потому, что не хотела об этом говорить. Рядом с ним ей вдруг показалось, что даже неумолимая судьба отступила. Но, увы, это впечатление оказалось обманчивым. Две недели, после последнего отъезда Федора, Зоя мучилась как никогда. Собрав в кулак остаток сил, она пошла к врачу.
Теперь, в ожидании возвращения Федора Петровича, она была готова на все, чтобы продлить свою жизнь. Но ответ медицины был неутешительным. Доктор, с которым у Зои Васильевны не было и не могло быть недомолвок, только разводил руками и удивлялся, как она еще держится на ногах и даже водит машину. Счет пошел на недели. Но, несмотря на это, Зоя упрямо решила скрывать истину, пока не свалится с ног.
Утренняя прическа и макияж стоили теперь Зое Васильевне такого же напряжения, как когда-то каторжная рабочая неделя. Она чувствовала, что после всего этого сил у нее осталось только на то, чтобы, гордо неся на себе печать с трудом намалеванной красоты, торжественно улечься в гроб. И все-таки, из сумрачной глубины большого зеркала в спальне на нее смотрело подобие прежней Зои Решетняк: гордой, видной и привлекательной. Совсем не важно, что это была только декорация, и, если пристально взглянуть в глаза этому бравому приведению из зазеркалья, ясно можно было увидеть только одно – неминуемую скорую смерть. Сегодня ей нужно было произвести впечатление на Федора, ведь, весьма вероятно, что это будет в последний раз.
Когда Кольцов наконец пришел, она добилась результата. "То ли все мужики такие дураки, то ли им действительно нужны только крашеная морда да дырка?", – думала Зоя Васильевна в объятиях Кольцова, прилично возбудившегося от осязания ее дистрофических прелестей. Ей даже не пришлось прибегать к каким-то особенным ухищрениям, чтобы доставить ему удовольствие. Она спокойно лежала на спине, вяло сокращая мышцы в паху, а он порывисто тискал ее сухие почерневшие соски и лихорадочно дергался в ней, боясь, что эрекция ослабнет в самый неподходящий момент. Зое не нужно было объяснять, почему Кольцов так суетился. Как никак, а мужчин в его теперешнем возрасте перебывало в ее постели немало. "Боишься, что опадет! Эх, милый мой, если бы ты знал, что кувыркаешься с без пяти минут трупом, у тебя враз бы все скукожилось", – беззлобно отметила про себя Зоя Васильевна, как раз в тот момент, когда Федор судорожно кончил. Кольцов почти упал на Зою, причиняя ей боль, неудобство, но она выдержала и обняла его изо всех сил, оставшихся от этого изнурительного псевдосексуального упражнения:
– Феденька, родной мой, как я тебя люблю! – ласково прошипела-прошептала Зоя пересохшими губами. И это было, скорее, похоже на предсмертный хрип, чем на любовный стон.
Они с минуту молча полежали на почти несмятой двуспальной кровати.
– Федь, а поехали к маме, она давно уже ждет! – Зоя знала, что Кольцов любит ездить к ее матери. Было видно, что там он чувствовал себя удивительно спокойно. После одной из таких поездок давным-давно он подарил Зое лучшую ночь в ее жизни.
– И правда, Зой, поехали!
***
Михайловна всегда поражала Кольцова своей энергией. За те двадцать лет, что он знал ее, старуха нисколько не изменилась. Она не выглядела моложе своих лет, скорее наоборот. Сморщенное лицо, бесцветные седые волосы, что изредка выбивались из-под неизменной черной косынки, большие жилистые руки, сухие как степная земля. Только глаза, глубокие, удивительно черные и молодые, не потухли, несмотря на годы и печали. Время не пощадило ее былую красоту, свидетельство которой сохранилось лишь на подкрашенной в духе прошлых лет фотографии, висевшей в доме в большой комнате над невысоким, но массивным буфетом. Кольцов, бывая в гостях у Михайловны, всегда подходил к этой фотографии, и с удивлением замечал за тщательно протертым газеткой стеклом портрета знакомый задорный блеск веселых глаз. Хотя в статной молодой женщине, сидевшей рядом с невысоким угрюмым парнем в тесном пиджаке, узнать сегодняшнюю Михайловну было почти невозможно. Он как-то поделился этим своим наблюдением с Зоей, на что та грустно улыбнулась и ответила, что мама состарилась раньше самой себя. Действительно, эта немощная на вид старая женщина успевала все, всегда и везде. Когда ее рыбак Василий Степанович сгинул в морской пучине больше сорока лет назад, она сама начала умело распоряжаться всем хозяйством, выполняя мыслимую и немыслимую мужскую и женскую работу. При этом делала она это настолько несуетно и споро, что казалось дом, сад, огород, живность, все хозяйство заботятся о себе сами.
Вот и сегодня Екатерина Михайловна Бойко встречала их у открытых загодя ворот, пряча руки в большом клетчатом переднике, как будто так, без дела, она и простояла целый день:
– Пэтровычу, яка ж я рада, що Вы прыихалы. А то вже думаю, помру, а Вас не побачу. Надовго до нас?
– Я теперь, Михайловна, насовсем, буду жить здесь. Не нужен я стал в столице.
Кольцов был уверен, что старуха хорошо знает обо всех переменах в его жизни. За кажущейся простотой и наивностью Михайловны скрывалось поразительно точное знание любой, самой сложной ситуации, безошибочное понимание и даже предвидение всех жизненных коллизий. Просто, бесхитростно, но емко и верно она умела оценить все – от житейской драмы соседки Гали, которая мучилась с мужем алкоголиком, до серьезных политических проблем.
Михайловна хитро сверкнула глазами, дескать, я знаю, что ты знаешь, что я знаю, и продолжила начатую игру.
– И що ж це такэ в дэржави робыться, щоб такых людэй, як ото Вы, Пэтровычу, ображалы! Хиба цэ дило? Нэ будэ пуття, нэ будэ, – на этом старуха резко оборвала вводную жалостную, но обязательную с ее точки зрения часть, и абсолютно естественно повела разговор совсем в другом духе, – и нэхай воны вси горять сыним вогнэм, а Вы хоч видпочынытэ на мори, у спокои, а бэз Вас всэ одно нэ обийдуться, нароблять дилов и поклычуть. Цэ Вам стара баба точно кажэ.
– Ну, раз Вы, Михайловна, говорите, так тому и быть, – Кольцов сам в глубине души был уверен, что вернется в столицу, но слова старухи приободрили его, он почувствовал новый прилив сил и не смог сдержать довольной улыбки.
– От и добрэ, раз посмихаеться, значыть всэ гаразд. Правда, Зою?
– Правда, мамочка, правда, – улыбнулась в ответ дочь. В этот момент Зоя снова почувствовала, как острая боль разрастается внутри, и заторопилась по чисто выметенной дорожке в дом. Там, еще до того, как вошли Михайловна с Кольцовым, она успела быстро проглотить две спасительные таблетки.
Кольцову показалось, что старый дом ничуть не изменился. Чисто выбеленный, увитый багряными виноградными листьями он выглядел нарядным и почти новым, несмотря на то, что его возраст давно перевалил за полвека. В маленьких окошках весело поблескивало осеннее солнышко и казалось, что хата просто излучает тепло и уют.
Для Зои этот дом был родным. Семья Бойко построила его за несколько лет до войны. Тогда он считался необычайно просторным и удобным. Зоя запомнила, как голосила мать, когда пожар с нефтебазы, подожженной немцами, грозил перекинуться на их поселок Лиманы. Детский ужас перед этой жестокой и непреодолимой стихией был настолько велик, что Зоя всю жизнь панически боялась огня. Бог миловал: дом пережил и военные пожары, и грозное наводнение пятьдесят седьмого. А вот огонь, спустя многие годы, настиг Зою Васильевну, отняв у нее доченьку Мариночку. На похоронах, когда гроб уже опускали в могилу, Екатерина Михайловна, все время тихо простоявшая в стороне, проговорила: "Кращэ б тоди у вийну хата згорила!" – и завыла протяжно и дико, как когда-то в сорок третьем.
Они прошли в большую комнату, где их уже ждал накрытый стол. Михайловна не была бы Михайловной, если бы он не ломился от угощения. Такой горы продуктов вполне могло хватить на две дюжины голодных мужиков. Как дряхлая бабуля могла исхитриться изготовить все это изобилие, просто не укладывалось в голове! К тому же, Кольцов прекрасно знал по опыту застолий в этом доме, что выставленное было лишь малой частью заготовленной накануне разнообразной снеди.
Старая Бойчиха была признанной мастерицей всевозможных солений, поэтому на столе в разнокалиберных глубоких тарелочках возвышались соленые помидорчики и огурчики разных посолов и маринадов. Манили несколько видов синеньких, один взгляд на которые вызывал отделение желудочного сока. Слюнки текли от одного вида фирменного маринованного горького перчика всех цветов светофора и мелких соцветий цветной капусты, напоминающих крошечные ядерные взрывы. Радовали глаз квашеная капусточка, и нарезанный аккуратными квадратиками, почти как свежий, моченый арбуз. Конечно, на почетном месте, поблескивая смазанными подсолнечным маслом шапочками, стояли соленые и маринованные грибочки вперемешку с нежно-сиреневым крымским лучком – гвоздь закусочного стола.
А сколько рыбы припасла гостеприимная старуха! Были здесь жаренные с лучком золотистые котлетки из бычка, холодный судачок под веселым томатным соусом, виртуозно нарезанная селедочка, пересыпанная свежей зеленью, которая у Михайловны не переводилась круглый год, прозрачное, как слеза, заливное из осетрины. Но больше всего привлекала к себе, несмотря на все великолепие более благородных соседей из рыбного царства, сложенная горкой жареная камбала.
Эта кулинарная вакханалия затмила с полдесятка разнообразных салатов в старомодных хрустальных салатницах, затерявшихся на этом буйном празднике желудка. Хотя они были обречены на то, что их заведомо никто не станет есть, предусмотрительная Михайловна все-таки приготовила сегодня утром дежурные оливье, винегрет да мимозу, как всегда приговаривая: "Якый культурный стил без салатив? Нэхай нэ з"идять, алэ мэни не соромно будэ, колы хтось спытае!"
Само собой, что на столе присутствовал и полный набор домашних мясных продуктов: соленое, копченое и вареное сало, кровяная колбаска с гречкой, нарезанные толстыми кусками, "бо цэ ж м"ясо, а нэ фитюлька", как говорила хозяйка. Были здесь восхитительная жареная куриная печеночка в сметане с луком и морковью, обязательное в этом доме жирное утиное мясо, обжаренное с чесноком, горшочек с томленой домашней колбасой, доверху залитый белым, блестящим топленым жиром, запеченная буженина с яйцом и еще бог ведает какие вкусности!
Картина была бы неполной, если не сказать, что на приставном столике расположились две полные миски невообразимо аппетитных духовых и жареных пирожков. Они зазывно выглядывали из-под рушников, которыми бережная хозяйка их загодя прикрыла.
Сели за стол. Кольцов сразу расслабился. В разговорах о каких-то женских пустяках, погоде, урожае, пенсии и болячках он почти не участвовал. В лучшем случае поддакивал или отсутствующе улыбался. Зато налегал на фирменную старухину самогоночку, почти не закусывая. Михайловна вздыхала, причитая, что гость ничего не ест. Зоя одергивала ее, но старуха упрямо подкладывала в полную тарелку Федора Петровича все новые и новые угощения. Когда Михайловна выскакивала на кухню то за холодцом, то за жарким, Зоя Васильевна нежно брала руку Федора и молча гладила ее. Так сидели они до сумерек, пока Зоя не растолкала почти заснувшего за столом Кольцова. Пора было ехать к Фаине.
Михайловна уже возле машины, когда Зоя села за руль, тихо шепнула пьяному Кольцову:
– Пэтровычу, спытай в Зойкы, чы вона нэ хвора, бо вона мэни нэ кажэ, а маты ж хвылюеться!
– Хорошо, Михайловна, не волнуйтесь!
***
Пока они ехали на Змеиный Язык, в джексонвилльскую Турцию, Федор Петрович постоянно засыпал, но сквозь пьяную дрему спросил:
– Зой, ты не больна? Вот и мама беспокоится.
– С чего ты это взял? Я в полном порядке! – бодро ответила Зоя, от боли сжимая руль так, что сводило руку, – смотри, Пинчук поехал, еще сигналит, зараза! А на переднем сидении у него кто… Игнатушка что ли? Федь, слышишь? Проснись! Чего это они вместе разъезжают?
– Пинчук с Игнатом? Странно… Вроде бы сестра его, Лена, должна была за ним заехать, в клуб повезти…
– Федь, ну ты что, я-то думала, раз ты с Васей встречался, он все тебе рассказал, хоть я тебя теребить не стану. Но вижу, ты просто недооцениваешь ситуацию. Ладно, Васю ты всерьез не воспринимаешь, наверное, правильно делаешь, но в этом-то он прав. Не думай, что ты здесь начнешь все с чистого листа.
– Зой, хоть ты не подгружай!
– Нет, Феденька, ты послушай! Никто кроме меня тебе правды не скажет. Я поняла, зачем ты сюда приехал, думаешь покой обрести. Нет, Федь, от себя покоя нигде не найдешь. Как аукнется, так и откликнется! Мы с тобой не ангелы, сам знаешь!
– Ну вот, ну все ты испортила, – капризным пьяным тоном заныл Кольцов, хотя от ее слов сразу немного протрезвел. "Неужели она права? Не права, старая сука, я зла никому не делал!", – я зла никому не делал, – повторил он вслух свою последнюю мысль.
– Неужели? – язвительно бросила ему Зоя и мысленно махнула рукой: "Не мне ему проповеди читать. Он их слушать не будет, а я душу свою все равно не спасу", – ладно, спи, – и все-таки не выдержала, – но, послушай, какого черта ты позволяешь Игнату с Пинчуком водиться. Неужели ты думаешь, Сергей забыл об отце?
– Да что я, м-м-м…
– Знаю я твою песню, ничего не мог, не решал… Знаю, понимаю, но ему-то этого никто не объяснил. Наоборот, масла в огонь подливают! Горбенко как тебе всю жизнь завидовал, так и завидует. Не обольщайся, и Пинчук, и Горбенко тебя врагом номер один считают. Берегись Пинчука и береги от него Игната! Сергей просто так ничего не делает. И заехал он за ним неспроста, втянет мальчишку в какую-нибудь пакость. А Ленка вообще шлюха, тоже нашли провожатую для сына! Ладно ты, Алла чем думает? Я вот ей скажу сегодня…
– Не придет она…
– По-прежнему грызетесь? Не надо, Федя… Пожалей и себя и ее…
– Тоже еще, мать Тереза нашлась, может, удочеришь? – ляпнул, и сам смутился, притих…
После недолгой неприятной паузы Зоя ответила, горько, незлобливо:
– А вот этого не надо было говорить, Федя!
Кольцов хотел сказать: "Прости меня, дурака старого!", но досада на себя за сказанную бестактность моментально переросла в озлобление на Зою. "Сама ты старая дура!", – подумал он и сделал вид, что снова задремал.
Дальше, до самого особняка Фаины, они ехали молча.
***
Солнце грузно опускалось в море. Ленивый прибой нехотя облизывал ненасытные песчаные пляжи. Только редкие вопли чаек на несколько секунд нарушали неподвижную гармонию вечера. Сонный городок неторопливо кутался во мрак. Но даже в постоянно сгущающихся сумерках было видно, как разрослась Джексонвилльская Турция. Еще несколько лет назад здесь, за шлагбаумом у начала Змеиного Языка, стояло всего несколько госдач. Теперь дома, скорее замки, местных власть предержащих и крутых бизнесменов высились повсюду, затирая скромные номенклатурные особняки поздней сталинской архитектуры. Но один из таких серых особняков, массивный, с громадными террасами, надежно увитыми виноградом, все же выделялся. В нем обитала Фаина Аркадьевна Кончиану, самая загадочная жительница Джексонвилля.
Начать с того, что была она, ни много, ни мало, верной подругой, соратницей и вдовой Йонэ Кончиану – первого Генерального секретаря ЦК Истрийской компартии, первого народного Президента демократической Истрии, лучшего друга советского народа и лично товарища Сталина. Кончиану умер в конце пятьдесят третьего года, вслед за своим дорогим другом и великим учителем. До развенчания культа личности тогда было еще далеко, тело Иосифа Виссарионовича лежало в мавзолее, память его чтили свято, и когда вдова Кончиану обратилась к Хрущеву с просьбой о предоставлении ей советского гражданства и выделении госдачи в Джексонвилле, ей, конечно, не отказали.
Никто не стал тогда серьезно копаться в ее прошлом. Было известно, что родом она из Новопавловска и попала в Истрию еще до Революции вместе с батраками-родителями, искавшими лучшей доли за Дунаем. То есть, получалось, что происхождения она пролетарского и обстоятельства, приведшие ее в Истрию незадолго до социалистической революции, были вполне извинительными. Но выходило так только на бумаге. На самом деле никто и никогда не встречал ее родителей или каких-нибудь родственников ни в Новопавловске, ни в Истрии.
Если бы в случае с товарищем Фаиной Кончиану наших доблестных чекистов не подвела бдительность, им бросилось бы в глаза завидное постоянство, с которым Фаина Аркадьевна посещала Джексонвилль каждые десять лет: в конце двадцатых, в конце тридцатых и на излете сороковых, несмотря на все преграды и опасности. В двадцать седьмом с группой истрийских товарищей ей, рискуя свободой и даже жизнью, пришлось нелегально перейти три границы, чтобы попасть в Советскую Россию, а стало быть, и в Джексонвилль. В тридцать седьмом, оглохшем от ночного визга "черных воронков", она, уже официальная жена лидера истрийских коммунистов, который томился в мрачных застенках охранки, не побоялась приехать в город в самый разгар открытого судебного процесса о вредительстве на Джексфармкомбе. А ведь ходила она тогда по краю пропасти! Несмотря на то, что после войны с помощью советских воинов-освободителей Йонэ Кончиану выгнал в эмиграцию короля и стал первым руководителем и безраздельным хозяином народной Истрии, не просто было Фаине попасть в Джексонвилль и в сорок седьмом. Надо сказать, что товарищ Кончиану просто терял голову от прелестей французской любви. И вот Фаина как-то на ночь виртуозно сделала своему великому мужу минет, а на следующее утро, как Уполномоченный демократической Истрии по вопросам народного образования, собрала с его благословения делегацию истрийских педагогов. Вместе с ней она отправилась с визитом дружбы в братский Советский Союз. Одним из пунктов пребывания делегации был Джексонвилль.
Не обратили, или не захотели обратить внимания, ученики железного Феликса и на то, что в маленькой Истрии не было большим секретом: ее коммунистический лидер Йонэ Кончиану, будучи еще портовым грузчиком, интересовавшимся идеями Маркса, Энгельса, Ленина, вытащил свою будущую супругу Фаину из грязного борделя в приморском румынском городишке. То есть, на самом деле, товарищ Фаина Кончиану – видный деятель истрийской компартии и народного государства начинала свою карьеру на нелегком поприще дешевой портовой проституции.
Но и не это было самым удивительным в жизни и судьбе Фаины Аркадьевны Кончиану. Несмотря на всевозможные перемены, смены Генеральных секретарей, развал Союза, политический и экономический кризисы в новом независимом государстве, ей всегда удавалось сохранить за собой свой дом, свою крепость, свою цитадель. По долгу службы Кольцов несколько раз, в разное время, сталкивался с различными проектами решений о передаче, перепрофилировании особняка, выделенного когда-то Кончиану. Но всегда эти инициативы гасились решительнейшим образом, причем с самых заоблачных высот. Года два назад, когда Кольцов уже был вице-премьером, он встретил Фаину Аркадьевну в здании правительства. Она не пожаловалась, нет, просто, как всегда с юмором, сообщила ему, что у нее снова собираются отобрать особняк. Без особого желания помочь, просто из вежливости, Федор Петрович предложил ей свои услуги. "Да что Вы, Феденька, надо ли утруждать себя такими пустяками! Я сама справлюсь!", – засмеялась старуха. Кольцов обиделся и даже разозлился на нее тогда: "Надо же, старая самоуверенная карга, фиг ты что-то решишь без меня!". Но каково же было его удивление, когда спустя две недели он случайно ознакомился с уже подписанным премьером специальным постановлением правительства, разрешающим Фаине приватизировать свой дом. Кольцов даже не визировал проект! Как это ей удалось, он до сих пор не мог понять.
Поражало в Фаине Кончиану и ее умение всегда быть в центре внимания. С середины пятидесятых и по сей день, она неизменно была душой всевозможных высокопоставленных компаний. Областное и городское руководство всегда считало своим долгом свозить на застолье к Фаине Аркадьевне любого дорогого гостя. Кто только не перебывал почти за полстолетия в ее доме. Члены Политбюро, деятели братских партий, маршалы, народные артисты целовали ее холеную руку, и в сиську пьяные рыгали под массивным крыльцом в стиле советского ампира. Любой мало-мальски значительный или известный человек, заброшенный судьбой в Джексонвилль, обязательно оказывался у Фаины Аркадьевны. В обстановке и атмосфере дома, манере хозяйки держать себя была гремучая смесь великосветского барства, цыганского нуворишества, южного колорита, партноменклатурного чванства и еще чего-то неуловимого, загадочного, что всегда обращало на себя внимание, но не имело ни определения, ни названия, ни осязаемых форм.
