Искусство любви

– Как хорошо нам вдвоём, правда? – иногда мечтательно говорила она. – Всю бы жизнь не расставаться.

Временами ему начинало казаться, что крошка расставляет брачные сети, делая это наивно и неумело. Без сомнения, она уже смотрела на него, как на свою собственность. Ревнива же она была до невозможности. Стоило ему во время совместной прогулки взглянуть на какую-нибудь женщину, Терция надувала губки.

– Прикажешь закрыть глаза? – досадовал он.

В театре он должен был смотреть только на сцену, не смея повернуться назад, на женские ряды. Раз, приметив белокурую Понтию, он немного засмотрелся, и по приходе домой Терция вцепилась ему в волосы, а когда он с трудом освободился и принялся упрекать её в несдержанности, расплакалась.

– Милая, ни одна женщина, кроме тебя, не нужна мне, – уговаривал он.

– Ведь у меня нет таких красивых платьев с блестящей вышивкой, таких ожерелий и диадем, – всхлипывала она. – Я тебя понимаю!

– Зато у всех этих модниц, кроме платьев и ожерелий, нет ничего красивого, – постарался он уйти от опасной темы. – А ты и без одежды прекрасна.

– Заговариваешь зубы?

– Зря ты меня винишь. Одну тебя люблю.

– В следующий раз я выцарапаю тебе глаза. Так сразу и вцеплюсь при народе, если замечу, что ты на кого-нибудь пялишься.

Безмятежную идиллию под крышей Капитонова дома нарушил нежданно сущий пустяк: заболел красавец-попугай. Терция обожала своих птичек. Увидев, что попугай занемог, она пришла в отчаяние и дала обет домашним ларам поститься, не наряжаться и спать в одиночестве, пока её птичка не выздоровеет. Назон удивился и обиделся. Ставить здоровье попугая на одну доску с любовью, – о, эти женщины! А попугай, как назло, отказывался от корма, сидел, нахохлившись, в тёмном уголке, и Терция не отходила от него. Её покинутый возлюбленный, валяясь на осиротевшей постели, сочинял эпитафию птичке, мечтая, чтобы та поскорее околела.

«Был он собою хорош, из индийских земель привезён,

Речью владел он людской, что недоступно для птиц,

Был дороже любовных утех для своей госпожи.

Умер… Идите толпою , птицы, его хоронить.

Перьями мог он затмить блеск изумрудов зелёных,

Клюва пунцового цвет жёлтый шафран оттенял.

Не было птицы нигде, что голосу так подражала

Милой хозяйки, картаво слова повторяя…»

Хорошенькая Кипассида, служаночка, совсем девочка, захихикала, когда Назон шопотом прочёл ей стишок. Она так и шныряла мимо, то смахивая пыль, то взбивая подушки, пока Назон не усадил её рядом с собой на постель. Кипассида захихикала и потупилась. В отличие от нежной телом госпожи она была сильной, с шершавыми от работы ладонями и волосатыми ногами, однако истомлённому воздержанием поэту было не до придирок. Беспрепятственно получив то, чего жаждал, он шепнул, чтобы она пришла и ночью, а затем, махнув ей уходить поскорее, отправился к любимой справиться о здоровье бесценной птички.

Попугая похоронили, Терция освободилась от стеснительных обетов, и Назон более не нуждался в услугах Кипассиды, хотя девчонка пришлась ему по душе. Сейчас, лёжа подле своей бесценной крошки, он был покоен и счастлив, не помышляя более ни об одной женщине на свете. Она пошевелилась, открыла глаза, полные сонной бездумности, и, узрев любовника, улыбнулась, потягиваясь. Напе, войдя в опочивальню, услыхала звонкий поцелуй. Назон, соскочив с постели, подставил скамеечку к ногам милой и, отобрав у Напе туфли, сам принялся обувать крошку.

– Какое платье мне надеть? – размышляла вслух Терция.

– Любое тебе к лицу, красавица.

– Может, выйти просто так? = встала она в прозрачной рубашке.

– Ты меня жжёшь! – простонал любовник, сжимая шалунью в обьятиях.

Напе, захихикав, удалилась.

Лишь к полудню они кое-как оделись, позавтракали и стали размышлять, куда направиться: в гости, в театр, на прогулку?… Тут Напе весьма некстати сообщила, что по улице ходит торговец украшениями и притираниями. Назон прикрикнул на служанку, сказав, что им сейчас не до того, однако Терция заявила, что в самый раз, и велела позвать торговца.

Ловкач умело разложил свои товары перед женщинами. Назон нарочно отошёл подальше, сел в углу и сделал вид, будто читает. Терция вскоре окликнула его.

– Ты доложен взглянуть на замечательные ленты. Это мой любимый цвет. Если бы только у меня были деньги, я обязательно купила бы их.

Назон страдальчески поморщился:

– Каштановым волосам не идет аметистовый оттенок.

– Ты ничего не понимаешь в женских уборах. В этих лентах я почувстввала бы себя воистину Коринной. Ах, как я несчастна, что не могу купить эти лены!

– Купи ленты госпоже, – потребовала Напе у поэта.

– У меня нет денег, – сопротивлялся из последних сил Назон.

– Господин, ты забыл про кошелёк, что спрятан у тебя в корзине со свитками, – настаивала Напе. – Сейчас я его принесу.

– Так ты купишь мне ленты? – обрадовалась Терция. – Спасибо, милый. Я знала, что ты захочешь сделать мне приятное. Тогда купи заодно и вышитый пояс: он подходит к лентам.

У бедняги не хватило духа отказаться. Кошелёк, и вправду тощий, наполовину опустел. Терция блаженствовала, а Назон впал в уныние: у него были совсем другие намерения, как потратить свои деньги. Что сказал бы отец, узнай, что сынок тратит на женщин присланные ему деньги.

– Как радуется госпожа! – восхищалась Напе. – И самому тебе приятно быть щедрым. Делать подарки одно удовольствие. Будешь на Велабре, погляди, какие там веера продаются…

– Ах, Напе, веер у меня уже есть, – обеспокоилась госпожа. – Лучше что-нибудь на шею или на запястье.

Огорчение из-за непредвиденной денежной траты было позабыто, когда нагрянула новая неприятность: кто-то донёс госпоже о его шалостях с Кипассидой. Он клялся всеми богами , что его оклеветали, и даже сочинил элегию, лишь бы убедить любимую в своей безвинности.

«Значит, я буду всегда виноват и преступен?

Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,

Я виноват, недовольна моя госпожа.

Женщину я похвалю, – ты волосы рвёшь мне руками,

Стану хулить, – говоришь, я заметаю следы.

Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым!

Кару полегче снесёшь, если её заслужил.

Вновь преступленье: с твоей орнатрисой,

Да, с Кипассидой, мы ложе, мол, смяли твоё!

Боги бессмертные! Как? Совершить пожелай я измену,

Мне ли подругу искать из рабьей среды?

Кто из свободных мужчин захочет сближенья с рабыней?

Нет, Венерой клянусь и крылатого мальчика луком,

В чём обвиняешь меня, я неповинен совсем.»

Раз, в отсутствие Терции, они со служаночкой снова забавлялись, как вдруг госпожа неожиданно вернулась. Кипассида еле успела ускользнуть, а ветреный любовник, вскочив с постели, так и остался, в чём был, то есть в измятой тунике. Завизжав, Терция надавала ему пощёчин, а потом по обычаю своему вцепилась в волосы. Он клялся в своей невинности, в том, что дремал, причём был очень красноречив.

– По-твоему, я только и делаю, что изменяю тебе. Боги бессмертные! Да если бы я захотел, то выбрал бы любую из римлянок, а не служанку. Плохо ты обо мне думаешь! Да я брезгую телом, знакомым с плёткой..

– Ах, брезгуешь? – мстительно обрадовалась Терция. – Эвод! – позвала она слугу. – Выпороть Кипассиду, да так, чтобы остались следы.

Назон не нашёл в себе мужества заступиться за служанку. С тех пор девчонка старательно избегала его, а когда однажды он подстерёг её в тёмном закоулке и загородил дорогу, стала вырываться.

– Ты пострадала из-за меня, и я жажду утешить тебя, – убеждал он. – Госпожа не сердится на тебя, потому что я уверил её в нашей неповинности. Чтобы выгородить тебя, я поклялся самой Венерою, и ты должна вознаградить меня за клятвопреступление.

Но Кипасида только трясла головой, испуганно озираясь. Он обиделся:

– Если не дашься, нынче же открою госпоже правду, и тебя снова выпорют.

Вырвавшись, Кипассида убежала прочь, шлёпая по полу босыми ногами.

«Ты, Кипассида, способна создать хоть тысячу разных причёсок,

Ты, что мила госпоже, мне же и вдвое милей!

Кто Коринне донёс о тайной близости нашей?

Как разузнала она, кто тебе, девушка, мил?

Я ль невзначай покраснел? У тебя ли лицо заалело?

Вспомни, я клялся Венерой самою, чтоб успокоить мою госпожу!

Милость, богиня, подай : мои вероломные клятвы

Влажному ветру вели в дали морские умчать.

Ты же меня награди, Кипассида.

Неблагодарная, как? Головою качаешь? Боишься?

Если откажешь, я всё ей открою,

Всё госпоже передам: сколько любились и как…»

Он, конечно, не стал ябедничать, но стихи сочинил и опубликовал.

Желая задобрить дувшуюся Терцию, Назон удвоил нежность, был весь внимание и, не ограничиваясь прогулками, когда он нёс зонтик над головой своей милочки, посещением театра и других общественных развлечений, решил взять её на вечер в знатный дом, куда был зван через Макров как новая поэтическая знаменитость. Терция пришла в восторг: ходить в гости она обожала, а попасть в столь благородный дом, когда вокруг будут не грубые, неотёсанные плебеи, а люди образованные, утончённые, умеющие ценить женскую красоту, да ещё украшенной новыми лентами, было пределом её мечтаний. Сам Назон вполне обошёлся бы без этого приглашения: юный сульмонец был неровня аристократам, и быть чем-то вроде учёной обезьяны, которой станут развлекаться на пиру, не привлекала его .

Как он предчувствовал, этот званый обед принёс ему одни огорчения, хотя стихи его всем понравились, а спутница – Коринна во плоти – вызвала восхищение. Виновницей неприятностей стала Терция. Купаясь в мужских взглядях, она совсем позабыла о Назоне. Один из гостей произвёл на неё сильное впечатление, и Назон, с досадой чувствуя себя новоявленным Капитоном, это заметил. О случившемся дальше он красноречиво поведал сам.

« Коринна, я смерть призываю, лишь вспомню, что ты изменила,

Рождённая, видно, быть вечною мукой моей!

Сам видел, не пьяный, своими глазами,

Что делали вы, полагая, что я задремал.

Движеньями глаз и бровей вы много друг другу сказали,

Кивки головой были точно слова.

Из-за стола между тем приглашённые встали

Лишь оставались два-три захмелевших юнца.

Я видел, как в поцелуе уста вы сливали,

Я знал, что бесстыдно коснулись друг друга у вас языки

Что делаешь ты? Как ты смеешь? Кому отдаёшь мое счастье?

Я твой властелин, и свои не позволю нарушить права.

Любовь лишь со мною дели, делить её буду с тобою,

Нам третий не нужен, зачем нам его допускать?

Я всё ей сказал и у виноватой

Лицо заалело пунцовою краской стыда.

Молчала, потупив глаза, прекрасною став и желанной.

Уже не в сердцах, на коленях взмолился,

Чтоб холодней, чем его, не целовала меня!

И улыбнулась, и стала меня целовать от души.

Юпитер, и тот бы смягчился, отбросив перун!»

Ночью, среди ласк и поцелуев, она осведомилась:

– Зачем ты именуешь меня в стихах Коринной? Почему бы тебе не называть мен , как в жизни – Корнелией Терцией?

Он возразил:

– Все поэты дают псевдонимы своим возлюбленным. Такова традиция.

– Но ведь тогда люди не будут знать, что Коринна – это я.

– Пострадает твоя добрая слава жены Капитона.

– Ах, какие пустяки! Капитон? Фу – и его нет. Ты сочиняешь стихи, которые всем нравятся. Тебя хвалят, а я в тени. Но я тоже хочу славы.

Кажется, наслушавшись похвал Назону на пиру, Терция начала ценить его стихи.

– Любимая, я счастлив! Мне не хватало, чтобы ты полюбила мои элегии. Ведь наши прекрасные, юные тела когда-нибудь исчезнут, распавшись на атомы, но мы с тобой будем вечно жить в моих стихах.

Нежно поцеловав его, она сказала:

– Тем более надо, чтобы ты называл меня в стихах настоящим именем.

Глава 14. Коринна

«Секст Фуфидий Капитон – Корнелии Терции, жене своей. Сюда приехал из Рима племянник нашего Руфа и рассказал, что тебя часто видят на людях, но ни следа беременности. Если так, приезжай. Мои дела идут хорошо. Пробуду здесь ещё год. Квинт Титий, мой коллега, который привезёт это письмо, отправится назад после Анны Перенны и захватит тебя с собой.»

– Капитон велит ехать к нему, – отбросив письмо, сердито сообщила Терция служанке и задумалась. Было о чём поразмыслить. Многое тревожило её. Отсутствие денег: мать и не думала вернуть оставленные ей Капитоном на ведение дома суммы, так что пришлось обратиться к ростовщику. Отсутствие надёжной опоры в жизни: не было никого на свете, кроме Напе, жалкой служанки, на кого бы она могла положиться. Нрав возлюбленного приводил в недоумение: он был то нежен, то неприступен, переменчив и капризен, вспыльчив и требователен, легковесен и болтлив, ленив, беспечен и, увы, скуп. Рубрий, с которым она недавно целовалась на пиру, нравился ей больше, однако он был знатен и жениться на ней, конечно, не собирался, так что приходилось довольствоваться Назоном. И ещё одно беспокоило её: нежданная напасть, о которой она старалась не вспоминать, но которая грозила в скором времени разрушить всё: в положенный срок к ней не пришли регулы.

– Поедем или откажемся? – обеспокоенно спросила примостившаяся возле Напе.

Вспомнив про любимого, с которым придётся расстаться, Терция грустно улыбнулась:

– Вчера на прогулке Назон был так заботлив, сам вытряхивал мне башмак, когда в него попал камешек, а потом обувал меня.

Понюхав склянку с притираниями, Напе покривилась:

– Он хочет внушить зрителям, что сгорает от любви к тебе, хотя сам еле тлеет. Он не способен долго любить кого-нибудь, кроме себя и своих Медей.

– Ты слишком строга. Он как дитя: плачет, если не дают игрушку, но тут же роняет её и забывает. В мужья он не годится.

– Какой из него муж! Ему нужна мамочка, а не супруга. Богатая и знатная. Обязательно терпеливая, – чтобы сносить его капризы и измены. Ведь такого бабника свет не видел.

– Ты так думаешь?..

– Будто сама не знаешь.

Терия схватилась за горло:

– Меня тошнит, Напе.

– В прямом или переносном смысле? Меня саму давно тошнит о него. Я не хотела говорить. Вчера он посылал своего балбеса прикрепить таблички со стихами к дверям какой-то Понтии, жены сенатора.

– Не верю! – вздрогнула Терция. – Нет, никогда! Только я одна его вдохновляю, в этом-то я уверена. Напе, меня тошнит.

– Да ты что ела?

– Меня тошнит не от еды. Ты не понимаешь?

– Неужто?.. – всплеснула руками служанка.

Обе в страхе уставились друг на друга.

– Что делать?

– Бедная, бедная моя госпожа! Вот что наделал этот стихоплёт !

Из глаз Терции посыпались слёзы, и Напе, поразмыслив, бодро объявила:

– Господин будет рад.

– Кто, Капитон? Он что, по-твоему, считать не умеет?

– Мужчины бестолковы. Отпиши мужу, что на-сносях. А время родов мы скроем.

Представив себя на-сносях, а не чуть-чуть, Терция от страха разрыдалась.

– Нет, нет! Я не хочу. О, мать Изида, что делать мне, несчастной? Смотри, не проболтайся Назону.

– Да пропади он совсем со своими стихами, – от души пожелала озабоченная служанка. – Не плачь, милая госпожа. Дипсада нам поможет.

Мокрые глазки Терции блеснули радостью: как она могла забыть о доброй, весёлой, расторопной тётушке Дипсаде!

– Разыщи её немедленно.

– Да её искать незачем, только свистни. Она давно бы пожаловала, да боится твоего драчуна.

После того как у неё побывала Дипсада, Терция немного успокоилась. На смену отчаянию и замешательству пришла тихая грусть. Сомнений более не оставалось: она пребывала в тягости. Свершилось то, что не могло с нею свершиться в пору жизни с мужем. Если ничего не предпринять, скоро весь дом узнает, что госпожа в отсутствие супруга понесла. Её стройное тело начнёт разбухать, лицо пойдёт пятнами, а прелестный живот, которым так восхищается любовник, станет уродливой тыквой. Если же сделать то, что советует Дипсада, легко можно умереть. И тогда её мёртвое тело положат на носилки и потащат на кладбище, а толпа станет швырять грязью и кричать: Поделом ей! Сжав руки, Терция принялась всхлипывать. Как ей хотелось сейчас положить голову на чьё-нибудь надёжное плечо и всласть поплакать. Но возлюбленный уединился в снятой неподалёку каморке, где он любит проводить время вместе со своими табличками и стихами.

Терция долго ждала, когда он слезет с Пегаса, но, видать, крылатый коняга закусил удила и носил седока по дальним далям. Наконец он явился , и то лишь потому, что проголодался.

– Иногда мне кажется, ты любишь меня меньше, чем расписываешь в элегиях, – Не удержалась она от упрёка.

– Что за вздор ! – отмахнулся он.

– Тебе больше нечего ответить?

– Да я век бы сжимал тебя в объятиях, но, милочка, сейчас мне не до разговоров, я упущу мысль.

– Ты совсем не понимаешь женщин, – горестно вздохнула она.

– Я?! В ваших сердцах для меня нет тайн. Послушай только что законченное мною письмо Пенелопы Улиссу, и ты убедишься, как глубоко я понимаю женщин.

Наполнившись внезапным гневом, Терция сердито выкрикнула:

– Твой Улисс – шатун и блудник. Шлялся по морям десять лет, не оставив, наверно, денег жене. Все вы таковы!

Назон развеселился:

– Может, тебе даже Эней не по душе?

= Лгунишка и пустобрёх твой Эней. Бросить царицу, его любившую и, может быть, беременную… Сердце у него было звериное. Как у всех вас!

– А что ты скажешь про.. – начал, было, Назон, однако Терция зажала уши.

– Терпеть не могу всех этих Энеев и Улиссов. Они никого не любили, кроме себя. Как все мужчины!

Ночь их примирила. Лаская свою госпожу, Назон шептал:

– Одну тебя люблю, моя Коринна. В тебе лучшая часть моей души. Другая женщина никогда не поселится в моих стихах.

Слушая его бормотанье, она вспомнила про неведомую Понтию, которой уже посланы таблички со стихами, но промолчала. Тётушка Дипсада наставляла:

– Вся наука любви в том, что мужчины и женщины – два государства, живущие по разным законам; сумей извлекать выгоду, вот и всё.

В чём её выгода? Выйти за Назона? Она станет качать люльку, а он – писать стихи? К тому же у них не будет денег. Зачем ей такой муж? Её выгода в том, чтобы он любил её возможно дольше и писал как можно больше стихов о прекрасной Коринне , прославляя её. Другие выгоды она получит от других мужчин.

– Ах ты, моя глупышка, – шептал он. – Любовь высокое искусство, сродни военному делу. Науку любви я постиг до тонкостей. Странно, что до сих пор никому не пришло в голову написать руководство по стратегии любви: как добиться внимания красавицы и как удержать её…

– Вот и займись этим. У тебя благодаря элегиям и так уже козлиная слава. Стишки для холостяков. Ни одна порядочная женщина не станет читать такое. Если хочешь, чтобы тебя читали женщины, напиши лучше руководство по косметике.

– И напишу. Сделаю всё, чтобы угодить милым женщинам. А для мужчин – науку любви. Нет, искусство!…

Глава 15. Назон

В зале зашушукались, когда он вошёл, и, кивнув двум – трём знакомцам, обратившим к нему лица, скромно присел с края. Поэт Граттий читал своё творение «Война кентавров с лапифами» и дошёл уже до самого захватывающего места, когда шумок в аудитории стал мешать его завываниям. Ощущая себя магнитом, притягивавшим взгляды собрания, довольный Назон принял изящную позу и сделал вид, будто поглощён декламацией, давая любителям поэзии рассматривать себя, свою красивую причёску и золотой всаднический перстень. Вот она – слава. Со своего места в первых рядах поднялся и двинулся к нему Тутикан; улыбнувшись другу и уже подвинувшись на скамье, чтобы дать ему место рядом, Назон внезапно заметил Понтию: белокурая головка была повёрнута в профиль, однако горячий, чёрный глаз пронзил ему сердце, подобно заострённому рыбной костью копью Телемаха. Прочла ли она присланные стихи и догадалась ли, кто автор? Красавица отвернулась, однако для поэта и одного взгляда было достаточно, чтобы в нём всё закипело. Тутикан присел возле, пожав руку. Они давно не виделись: с тех пор как Назон перебрался к своей Коринне, их встречи сделались редки.

– Тут о тебе только и разговору, – зашептал Тутикан. – Все находят, что у Проперция появился достойный продолжатель. А я говорю, что ты способен на большее. Как хороши ервые строфы твоей «Гигантомахии», и какая жалость, что ты её забросил…

Понтия снова повернула голову и слегка улыбнулась, встретив взгляд Назона. Ещё несколько женских лиц обратилось к юноше, и среди них величавая Сервилия, глядевшая впрочем довольно сердито. Назон подтолкнул приятеля:

– Угадай, что может быть прекраснее луга с цветами? Зал, полный женских лиц. Разве не лучшая награда нам за стихи – женское внимание?

– Бывает и кое-что получше, – хмыкнул Тутикан. – Кошелёк с золотом, либо именьице, как у Горация. Да что там! Сытный обед, и то неплохо.

– Чудак! Славы Горация нам всё равно не добиться, а любовь – это лучшее, что есть в жизни. Если бы мне повелел жить без любви даже какой-нибудь бог, я и то ослушался бы.

Чтение Граттия закончилось, и все с облегчением задвигались, встали разминаясь, разбились на группы. Возле Назона тотчас образовался кружок поэтов. Заговорили о стихах; он что-то отвечал, но прервался на полуслове, заметив приближавшуюся Понтию.

– Славен, хвалим, окружён, нарасхват, – с улыбкой проговорила она, снисходительная, самоуверенная, насмешливо любезная. Назон трепетал: знатная и богатая матрона была для него всё равно что небожительница. Вот что такое слава: раньше спесивая красавица не заговорила бы с ним так дружественно.

– Не почитает ли нам сегодня юный поэт что-нибудь из новых стихов? – Просьба звучала как приказ.

С замиранием сердца поэт согласился: были у него подходящие к случаю стихи, не совсем отделанные, но уже просившиеся на люди.

Известие, что Назон хочет декламировать, мигом собрало слушателей; все быстро расслись по местам, раздались хлопки. Он смутился, не ожидая такого рвения. Здесь присутствовало ещё несколько поэтов, пожелавших представить свои творения на суд слушателей, и Назон вежливо уступил очередь какому-то угрюмому детине, вызвав явное разочарование собравшихся.. И вот настал его черёд;он вышел и встал перед притихшим залом, полный счастливого волнения.

« Если «Живи без любви!» мне бог какой-нибудь скажет,

О, я взмолюсь: до того женщина сладкое зло!

Нет, себя побороть мне сил не хватает и воли.

Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно,

Я уже весь запылал, видя стыдливость её.

Если другая смела, значит, она не простушка:

Будет, наверно, резва в мягкой постели она.

Коль образованна ты, так нравишься мне воспитаньем,

Не учена ничему, так простотою мила.

Эта походкой пленяет, другая – своей красотою,

Та меня ростом манит:; другая – тем, что мала.

Сладко иная поёт, и льётся легко её голос:

Хочется мне поцелуй и у певицы сорвать…

Словом одним, от любой я пылаю причины,

Часто и метко в меня попадают Амуровы стрелы.

Определённого нет, что любовь бы мою возбуждало;

Поводов сотни, и я постоянно влюблён!»

Зал рукоплескал. Понтия, смеясь, встала и хлопала в ладоши, глядя на него. Раскрасневшийся Назон прошёл на своё место.

– Приап, – шутливо шепнул Тутикан.

– При виде Понтии даже целомудренный Ипполит станет Приапом, – отмахнулся Назон.

– Высоко, братец, замахиваешься… Держись лучше своей Коринны…

Понтия уходила; следуя мимо Назона со свитой поклонников, обронила:

– Увидимся завтра в доме Мессалы.

Он проводил её сверкающими глазами. Она назначила свидание! Кто-то мягко взял его под руку и повлёк за собой. Это был Макр, старший его товарищ.

– Ты не дорожишь своим добрым именем, Назон. Если бы я не знал твою скромность, то после сегодняшних стихов счёл бы тебя беспутником.

– А я и есть беспутник, – весело откликнулся юноша. – Славлю собственные подвиги, совершённые во имя Венеры.

Макр поморщился:

– Хочешь услышать моё мнение? Не спорю, в жанре элегии ты – второй Каллимах. Однако, признайся, твои темы мелки. Поэзия должна быть гражданственной. Не уверен, понравились бы нашему государю твои стихи. Он сторонник крепких семейных уз, ты же хвалишься тем, что прелюбодействуешь с замужней женщиной.

– Друг мой, я пою любовь, – насупился Назон.

– Вернее, свободные нравы.. Я желаю тебе добра и от души советую бросить свои безделки, годные лишь для услады бездельников- щеголей да разгульных девчонок. Не трать свой дар попусту. Если не решаешься воспеть подвиги наших Цезарей, пиши о героях древности, как я. – Не желаю я воспевать грубых предков, их жестокие нравы и кровавые драки. Я славлю наше время. Да здравствует любовь!

– А вот погоди, скоро выйдут новые законы о нравственности, и тогда от подобных славословий никому не поздоровится.