Искусство любви

– Меня не переделаешь. Да ты и сам иногда пишешь о сладкой власти Амура. Помнится, в твоей поэме красочно рассказывается о любви Париса к Елене, замужней женщине между прочим. Ага, дружище, ты перебираешься в мой лагерь! – смехом закончил разговор Назон, и Макр, хоть был раздосадован, сердиться на приятеля не стал.

Понтия назначила свидание!.. По окончании рецитаций он не пошёл сразу в дом Капитона, но уединился в снятой им каморке, чтобы сочинить несколько строф, воспевающих белокурую красавицу. Увлекшись, он трудился до тех пор, пока не почувствовал острый голод, и тогда заторопился к возлюбленной.

– Куда ты пропал, господин? – встретила его встревоженная Напе . – Госпоже очень плохо.

– Да что с ней такое?

– Пойдём скорей.

Терция лежала в постели без кровинки в лице. Она с трудом повернула к вошедшему голову, пытаясь улыбнуться белыми губами.

– Милая, что с тобой? – испугавшись не на шутку её вида, бросился к ней Назон.

– Ты сказала ему? –с трудом спросила она служанку.

– Нет, – отрезала Напе.

– Что вы скрываете?!

– Госпожа убила в себе плод.

Назон растерялся:

– Я ничего не знал. Почему вы молчали?

Целуя руку Терции, он заплакал. Утомлённо вздохнув, она закрыла глаза. Он продолжал плакать, уткнувшись лицом в подушку.

– Я знаю больше тебя о науке любви, – сказала Терция – Если для мужчины это забава, то для женщины любовь слишком близко соседствует со смертью.

Служанка оттащила его от постели со словами:

– Не тревожь госпожу.

– Она не умрёт? – совершенно растерявшись, лепетал он. – Надо произвести очищение серой… Боги всеблагие! – И. вырвавшись из её рук, он снова прильнул к больной.

Позднее, когда страхи улеглись и Терции стало полегче, на свет появились такие стихи:

«Бремя утробы своей безрассудно исторгла Коринна

И, обессилев, лежит. С жизнью в ней борется смерть.

Втайне решилась она на опасное дело; я вправе

Гневаться… Только мой гнев меньше, чем страх за неё.

Матерь Изида, чей край там, где Нил протекает,

Систром твоим заклинаю тебя и Озириса ликом ,

Взор свой сюда обрати, помоги моей милой.

Будь благосклонна и ты, о Илифия, к жарким моленьям,

Ты, что жалеешь всегда беременных женщин!

Сам я почту твой алтарь фимиамом,

Надпись добавлю к дарам: Назон за спасенье Коринны.

Лишь помоги!…»

Глава 16. Коринна

Терция выздоравливала долго, так долго, что её возлюбленный, неутешный поначалу, заскучал и стал потихоньку пропадать из дома. Не в силах забыть пережитый испуг, он сочинил сердитые стихи и велел Напе чаще подсовывать табличку с ними госпоже.

«Подлинно ль благо для жен , что они не участвуют в битвах,

Если себя без войны собственной ранят рукой?

Та, что пример подала, исторгнув впервые зародыш,

Лучше погибла б тогда, чтобы других не смущать.

Можно ль неспелую гроздь срывать с лозы виноградной?

Можно ль жестокой рукой плод недозрелый срывать?

Свалятся сами, созрев. Зародышу дай развиваться,

Стоит чуть-чуть потерпеть, если наградою жизнь.

Ты и сама б не жила, моя дорогая,

Если бы матушка сделала то, что сделала дочь.

Боги благие, лишь раз ей простите,

Но и довольно: потом пусть наказанье несёт.»

Похудевшая, печальная Терция тихо лежала в постели, бессильно уронив дощечки со стихами. Мальчишка, поэт, шалопай, что с него взять! Напе, не отходившая ни на шаг, тревожно склонилась к изголовью:

– Скажи, чего тебе хочется, госпожа? – Ей было никак не забыть леденящего ужаса тех дней, когда жизнь Терции висела на волоске: Бедная её госпожа чуть не отправилась к манам. Дипсада, перепугавшись, сбежала, бросив, бросив истекавшую кровью женщину на неразумных служанок.

– Чего бы тебе хотелось, скажи?

На все заботливые вопросы звучало:

– Я устала. – Устала от всего сразу, – от дома, прежней суетливой жизни, забот; более всего от Назона. Устала и ничего не хотела.

Весна, ранняя, тёплая, обильная цветами, наступив, закружила Город в хороводе весёлых празднеств. Напе не могла спокойно видеть, как подавлена её госпожа, прежде беспечная и весёлая , будто птичка. Про себя служанка честила Назона на все корки. Поначалу, услыхав, что госпоже плохо, пылкий любовник перетрусил, даже пустил слезу и ужасно всем мешал. Зато когда госпоже едва полегчало, он тут же забыл все свои обеты; припарки, грелки и лекарства вмиг наскучили ему, и он вновь предался своим любимым занятиям – бумагомаранью и праздношатанью. Подозревая, что у него на стороне заведены шашни, Напе сильно досадовала, что свела его с госпожой: человеком он оказался пустейшим, необязательным и легкомысленным..

Слуга избранника госпожи, наглый и распущенный Пор, к счастью не жил в доме Капитона, ютясь поблизости в наёмной каморке. Быстро уразумев, что парень падок на деньги, Напе стала с лёгкостью получать сведения о Назоне, его прогулках, знакомцах, семье, Сульмоне и прочем, до поры тая их про себя. Однажды Пор сообщил, что господин получил письмо от отца: старый хозяин наказывает сыну ехать домой, поскольку снова приглядел ему невесту. Напе ахнула; сообщать новость больной госпоже она не решилась.

Вскоре ей довелось подслушать под дверью громкий разговор Назона и Терции

– …Я понимаю тебя лучше, чем ты меня, – говорила госпожа.

– Ты меня вовсе не понимаешь! – горячился Назон

– Отчего же? Когда ты красуешься перед другими женщиами, даже если я иду рядом, я отлично тебя понимаю. Когда ты развлекаешься в гостях, в то время как я лежу больная, я отлично тебя понимаю. Когда ты, отговариваясь безденежьем, не хочешь сделать мне подарок ко дню рождения, а сам покупаешь для себя всё, что захочется, я отлично тебя понимаю.

– Вот каким чудовищем, оказывается, ты видишь меня! И ты ещё утверждаешь, что любишь! Что касается подарка, могу сказать одно: не проси. Не станешь просить, дам.

Тут под ногой Напе заскрипела половица, и разговор оборвался. Войдя к госпоже, служанка одарила поэта хмурым взглядом , а когда разгорячённый Назон с досадой удалился, подсела к хозяйке.

– Я всё понимаю, – вздохнула Терция. – Он уже не любит меня так сильно, как твердит в стихах. Он не опора, не друг, не суженый, и я должна разлюбить его. Но тогда станет скучно жить. Мне легче закрыть на всё глаза и продолжать нашу любовь.

Болезнь часто лечат ядом, и , случается, больной выздоравливает. Настало время сообщить о сульмонской невесте, и Напе решила не упускать случая. Она рассказала госпоже о письме, добавив:

– Поглядим, расскажет ли он сам про это. Если не утаит, значит, невеста – пустяки. Если же промолчит, значит, дело плохо.

Терция долго молчала. Осунувшееся личико её было печально.

– Я думала, что больней мне уже не будет, – наконец прошептала она.

Минул день, другой, – Назон ни словом не обмолвился любимой о письме отца, хотя обронил как бы невзначай, что летом ему придётся съездить на родину. Госпожа и служанка переглянулись. Вскоре6 в руки Напе попали таблички с последними стихами поэта. Девушка почти грамотная, она разобрала первые строчки и поняла, что заплатила Пору не напрасно.

– Вот, – сказала она, передавая их хозяйке. – Таблички треснули и господин их выбросил, а я подобрала. Воск немного стёрся, но разобрать можно.

Терция узнала руку возлюбленного.

«Стыдно признаться, но двух в одно время люблю.

Обе они хороши, наряжаются обе умело.

Кто мне желанней из них, было бы трудно решить.

Две меня треплют любви, два встречные ветра.

Утлый челнок, мчусь то туда то сюда!»

– Думаешь, это правда? – упавшим голосом осведомилась Терция.

– А чего ему лгать табличкам? У него чуть нос зачешется, он и то отметит в стихах.

Квинт Титий, знакомец Капитона, о котором сообщалось в полученном Терцией письме мужа, уведомил её, что собирается отплыть ранее намеченного срока, ещё до Мегализийских игр, и если она намерена отправиться с ним, пусть поторопится. Терция поплакала немножко, а потом принялась разбирать свои украшения и безделушки, решая, что взять с собой в заморское путешествие, хотя вовсе ещё не была уверена в своей поездке. Напе обрадовалась: госпоже следовало встряхнуться, дав отставку надоевшему поэтишке, морское путешествие как раз то, что надо, да и ей самой не мешало взглянуть на белый свет.

Назон встретил спокойно намерение своей госпожи съездить к мужу, поскольку летом им всё равно придётся разлучиться, так как отец приказал ему приехать в Сульмон. Напе не удержалась от язвительного замечания:

– Как будто путешествие за море то же самое, что поездка за сто миль.

Тихая и сосредоточенная Терция промолчала. И если до сих пор она колебалась, стоит ли ей ехать, то после слов Назона её решение окрепло.

Вскоре он вручил милой крошке стихи.

« Скоро готовится плыть по неверной дороге Коринна,

Ложе покинув своё, бросив домашних богов….»

Вспомнив по обычаю своему «Арго» и Тритона, поговорил о Сцилле и Нереидах , поэт, не удержавшись, расписал морские опасности. Под конец он всё-таки вспомнил о любезной и посвятил ей прочувствованные строки:

« Горе мне! Стану теперь и Зефиров, и Эвров бояться,

Страшен мне злобный Борей и незлобливый Нот….»

Напе застала госпожу в слезах.

– Послушай, что он пишет, – всхлипнула Терция. – «Да хранит твой корабль Галатея, помни всегда обо мне, возвращайся с ветром попутным. Столь дорогой мне корабль я с берега первым примечу и, увидав, закричу: Едет моё божество! И на руках я тебя понесу, и меня зацелуешь ты бурно… Он до сих пор не понимает, что наша разлука навсегда!

И , не сдерживаясь более, она упала на подушки, сотрясаясь от рыданий.

– Милая госпожа, забудь негодного мальчишку, – принялась утешать её Напе. – Это я виновата, что свела вас. Ты достойна лучшего. Он не стоит тебя. Ославил своими стишками честную женщину так, что на неё пальцем указывают, поссорил её с мужем и к тому же путается со служанками. Забудь его.

– Я его забыла. Но мне очень больно.

– Боль пройдёт, едва мы взойдём на корабль. Лучше подумай, как оправдаться перед мужем в долгах и прочих шалостях.

– Что-нибудь придумаем. Ох, как вспомню, что снова придётся начинать жизнь с Капитоном…

– Найдём другого. Будто на этих двоих, Капитоне да Назоне, свет клином сошёлся.

Оправившись от болезни, Терция снова потянулась к зеркалу. Она разглядывала себя после длительного перерыва, задумчиво вздыхая и покачивая головой: то глаза ей казались потускневшими, то рот поблекшим. Наконец, она решила, что ей необходимо осветлить волосы, чтобы явиться в провинции во всём блеске римской красавицы. Напе встретила этот замысел неодобрительно, подозревая, что тут желание блеснуть в последний раз перед Назоном, однако госпожа настаивала. Она и раньше подкрашивала свои роскошные волосы, не нуждавшиеся в общем-то ни в каком улучшении. Кипассиды уже не было в доме, и посетить рынок у Бычьего форума, где продавались самые лучшие парики и краски, было поручено другой служанке. Все эти приготовления происходили втайне от Назона, ибо, как проницательно заподозрила Напе, Терция задумала сразить его, став белокурой, раз уж ему так нравились светловолосые женщины.

Вернувшись, поэт застал свою госпожу в слезах; плакали и служанки. Подняв с колен охапку какой-то бурой шерсти, Терция, всхлипывая, показала её юноше. Нет, не шерсть: то были её волосы. Пережжённые злой краской, они отвалились, и несчастная красавица рыдала над ними, склонив обезображенную головку.

– Что ты натворила! – ахнул Назон. – Не сглаз, не болезнь, сама себя обезобразила! Кому теперь ты нужна такая? Разве можно теперь показаться с тобой на людях? Кто назовёт тебя Коринной? Какие были волосы! Пышные, блестящие , мягкие! Не были золотыми? Но и вовсе чёрными не были. Ах ты, безмозглая дурочка!

Она уже плакала навзрыд, закрыв лицо руками. Он не смягчался:

– Бедные волосы! Сколько вам пришлось вытерпеть! И огнём -то вас жгли, и железом, скручивали, взбивали, травили краской, И вот теперь вы стали мусором.

Терция рыдала в голос.

– Ладно, не плачь, – смягчился он. – Глупышка, что плакать о невозвратном? Сама себе ущерб причинила. Никто ведь не заставлял тебя обливать голову ядовитой смесью. Купи себе парик, и делу конец.

– Сейчас же сбегаю, – вмешалась Напе. – А господин даст денег.

Назон сделал вид, что не слышит:

– Ободрись, улыбнись, моя красавица. Горе твоё поправимо: отрастут волосы. Конечно, таких длинных ждать придётся долго, но, думаю, когда ты вернёшься из-за моря, головка твоя уже будет с кудрями.

– Дай же нам денег на парик, господин, – настаивала Напе.

На сей раз не услышать было невозможно, и Назон рассердился на языкастую служанку.

– Дам, как только мне пришлют из дома. Нынче я без гроша.

Он немного преувеличивал, однако отец , недовольный сыном, и вправду предупредил, что денег больше не пришлёт. Следовало быть экономным. Счастье ещё, что у него есть друг Тутикан, к которому он переберётся после отъезда Терции, дабы не снимать квартиру. И всё равно, как бы он ни тянул, а поехать в Сульмон придётся и, кто знает, уж не застрянет ли он там надолго. Опасаясь новых просьб женщин, Назон поспешил удалиться, сославшись на то, что в голове у него сложились стихотворные строчки, кои следует немедленно записать.

– Вот язва, – думал он о Напе. – Неосторожно я поступил, пошалив с нею. Похоже, теперь она мне вредит. Ну их вовсе, служанок, когда вокруг столько свободнорождённых римлянок!

Осушив слёзы, Терция повернула заплаканное личико к Напе:

– Придётся ехать к Капитону. Кому я тут нужна без волос!

« Сколько я раз говорил: Перестань ты волосы красить!

Вот и не стало волос, нечего красить теперь.

До низу бёдер твоих пышно спускались они.

Не был волос твоих цвет золотым, но не был и чёрным, —

Точно такой по долинам сырым в нагориях Иды

Цвет у кедровых стволов, если кору ободрать.

Были послушны, на сотни извивов способны,

Не обрывались от шпилек и зубьев гребёнки.

Часто служанка её наряжала при мне , и ни разу ,

Выхватив шпильку, она рук не колола рабе:

Боли тебе никогда не причиняли они.

Утром, бывало, лежит на своей пурпурной постели

Навзничь, а волосы ей не убирали ещё:

Как же была хороша! С фракийской вакханкою схожа!

Что ж о былых волосах теперь ты, глупая, плачешь?

Зеркало в скорби своей отодвигаешь зачем?

Горе мне! Плачет она, удержаться не может, рукою

В скорби прикрыла лицо, щёки пылают огнём.

Приободрись, улыбнись! Ведь несчастье твоё поправимо,

Год не минует, как новые кудри прикроют головку твою.»

Настал печальный день отъезда. Повозка, которая должна была отвезти безволосую Терцию в порт , уже стояла у дома. Назон явился проводить милую уже из дома Тутикана, оживленный и нарядный. Он был зван на публичные чтения в доме сенатора Габиния и посему не мог сопроводить милую до самого моря, хотя истинной причиной было то, что крепость по имени Понтия была близка к сдаче, и отлучаться из Города нельзя было ни на минуту. Нежно обнимая одетую по-дорожному Терцию, давая обеты богам за её возвращение и шепча нежности, он надел ей на палец колечко – тонкий золотой ободок с камешком.

– Оно так же подходит твоему пальчику, как ты – мне, – игриво шепнул он заранее придуманную остроту. Терция отвернулась.

«Палец укрась, перстенёк, моей красавице милой.

Это – подарок любви, в этом вся ценность его.

Будь ей приятен. О, пусть мой дар она с радостью примет,

Пусть на пальчик себе тотчас наденет его.

Так же ей будь подходящ, как она для меня подходяща…»

В повозке, по просьбе Напе, пожелавшей разглядеть колечко, Терция вытянула руку. Разглядев перстень, служанка презрительно определила:

– Дешёвка.

Госпожа заплакала.

Когда корабль, увозивший женщин от родных берегов, отчалил, и синие волны закачали его, Терция сдёрнула перстень с руки и швырнула его в море. Напе, засмеявшись, сказала весёлую непристойность.

Глава 17. Назон

Едва колымага, увозившая Терцию, скрылась из виду, Назон, мысленно пожелав милой крошке счастливого пути, устремился к дому почтенного сенатора Габиния, женой коего являлась белокурая Понтия. Сам сенатор находился в отъезде. Его супруга, вознамерившись развлечь подруг модным поэтом, – намерение невинное, если учесть, что гостей она собирала днём, и кроме фруктов и сластей к столу ничего не подавалось.

Чтение прошло великолепно: разрумянившиеся матроны рукоплескали стихам, осыпая поэта похвалами. В глубине души каждая хотела вдохновить его хотя бы на одну элегию и тоже стать Коринною.

Назону было велено хозяйкой уйти раньше остальных гостей, но затем вернуться. Трепещущий, счастливый, он исполнил всё, как повелела госпожа. Что получилось из долгожданного сладостного свидания, лучше всего доверчиво поведал Городу и миру сам поэт.

« Иль не прекрасна та женщина? Иль не изящна?

Или давно не влекла пылких желаний моих?

Тщетно, однако, сжимал я её, всё слабея, в обьятьях:

Жаркого ложа любви грузом постыдным я был!

Шею мою обнимала руками, кости слоновой белее,

Хитро дразнила меня сладострастным огнём поцелуев,

Трепетно нежным бедром льнула к бедру моему.

Я же, как будто меня леденящей натёрли цикутой,

Был полужив-полумёртв! Мышцы утратили мощь.

Вот и лежал я, как пень, как гнилая колода.

А ведь недавно на ложе с прелестной Коринной

Был я достоин названья мужчины во всём.

Уразумев, что мой пыл никаким не пробудишь искусством,

«Ты надо мной издеваешься, дурень?» – вскричала.

«Кто же велел тебе лезть без желанья в постель?»

Миг, – и, с постели скользнув,как была, без одежды,

Убежала она от меня босиком!»

Юноша был огорчён и напуган случившимся. По размышлении он решил, что то ли чем-то отравился, то ли на него напустили порчу. Увы, Понтия была навсегда утеряна, а ведь она сильно ему нравилась, и сейчас, вспоминая, какую женщину довелось ему сжимать в обьятиях, он стонал. Как бы Понтия в отместку не разгласила о его позоре! Что станет тогда с его славой наставника в великом искусстве любви?! Бежать! И как можно скорее.

– Едем в Сульмон, – объявил он Пору.

К сожалению, поэты сплошь и рядом появляются на свет у самых неподходящих родителей. Юный Овидий Назон не был исключением. Явившись под родительский кров и предвидя малоприятные разговоры с отцом, он старался держаться как можно беспечнее , всеми способами пытаясь не попадать батюшке на глаза. Он весьма преуспел в этом, поскольку в городе у него было много знакомцев, да и окрестности Сульмона отличались живописностью, маня к дальним прогулкам. Сострат уже успел дать старому хозяину полный отчёт о римской жизни его отпрыска, весьма огорчившей почтенного человека: стоило ли столько лет платить за ученье сыночка, живя с ним в разлуке, в надежде увидеть своё дитя если не в сенаторской тоге, то хотя бы блистающим на общественном поприще, чтобы однажды он вернулся домой пустейшим столичным вертопрахом!

Неприятного разговора Назону избежать не удалось. Напрасно он просил отца не доверять словам Сострата, похваляясь нежданной славой, посещением знатных домов и тем, что его стихи на устах всей молодёжи. Старик был неутешен.

– Что хорошего в том, что твои стишки лепечут накрашенными губами продажные девки, а твоё имя – имя почтенного всаднического семейства знает всякий пустозвон? Бездельник!

Встретив Сострата, обиженный Назон вполголоса пообещал:

– Когда я стану хозяином, близко тебя к своему дому не подпущу.

– До тех пор ты ещё поумнеешь – пробурчал тот.

Впрочем, жизнь в Сульмоне его вполне устраивала. Отец, человек неглупый, а, главное, любящий единственного сына, поохав с женой, пришёл к выводу, что раз не судьба им видеть наследника большим человеком, так нечего и горевать. И в Сульмоне люди неплохо живут. Оставит сынок под родительским присмотром вздорные свои занятия, бросит сочинять любовные стишки, хозяйством займётся, женится, детишки пойдут. При столь умилительной картине старик совсем смягчился и сменил гнев на милость, превратив тем самым пребывание Назона под родительским кровом в весьма приятное времяпрепровождение. Ни о чём более не заботясь, юный поэт предавался восхитительному безделью, следствием чего тут же явились стихи. Впрочем он благоразумно скрыл их от родительского ока.

Его, столичного жителя, нанюхавшегося римской вони, оглушённого вечным шумом миллионного города, ослеплённого нестерпимой пестротой толпы, всё более пленяла тишина родного городишки.

– Вот я в Сульмоне живу, – бормотал он, царапая стилем по воску. – Здесь изобильны хлеба, виноград ещё изобильней. Вод проточных струи орошают ашни пелигнов. Тучная почва рыхла, буйные травы в лугах…

«Древний высится лес, топора не знавший от века.

Веришь невольно, что он – тайный приют божества.

Ключ священный в лесу, и пещера с сосульками пемзы.

И отовсюду звучат нежные птиц голоса»

Раз милая вдохновительница теперь за морем, значит, с любовными элегиями пора покончить. Время приниматься за настоящий труд. Нет, не эпос; пусть о битвах героев поют другие поэты. Его привлекала трагедия, и внутреннему взору всё чаще являлась прекрасная женщина, колхидянка, чародейка, страстная, безоглядная в любви и ненависти Медея. Наверное, Понтия такая – великолепная Понтия, в опочивальне которой он так опозорился. Да, он напишет трагедию, весь театр станет ему рукоплескать; имя Назона больше не будет вызывать в памяти легкомысленные стишки, но встанет вровень с Эврипидом…

Он присаживался у ручья на камень, слушая лепет воды, давая мыслям течь привольно, – и вдруг вспоминал свою милую крошку, её картавый голосок, смех бубенчиками. Терция была за тридевять земель, меж ними плескалось море, и в то же время она незримой тенью реяла в воздухе, сидела возле него, рвала цветы, шлёпала по воде босыми ножками. О, если бы она была сейчас здесь, какой прелестью наполнилось бы всё вокруг! Не нужны ему ни Понтия, ни все эти Либы и Хлои с Марсова поля, – одна любимая, его Коринна, совершенство от макушки до мизинчика на ноге. Почему она уехала? После стольких ночей любви, поцелуев и нежных слов что случилось меж ними? Она всё время отдалялась, делалась холодна и раздражительна. И потом эта поощряемая служанками отвратительная привычка выпрашивать подарки! Недалёкая, суетная, корыстная девчонка. Хорошо, что они расстались. Женщин на свете много. У него есть , из кого выбирать. Есть ли?..

« Всё хорошо в этом мире, но сердце тоскует,

Нет лишь огня моего… нет причины огня.

О, если б боги меня поселили на ебе,

И в небесах без тебя не захотел бы я жить!

Море меж нами…»

– Наш мальчик грустит, – перешёптывались озабоченные родители.

– По своей милашке, – пояснил Сострат. – Молодой господин привязчив, как телёнок. Нашёл замужнюю вертихвостку и закрутил с ней. Долго ли до беды? Оженить его надо.

– О том все мои думы, – оживилась матушка. – Да ведь ему трудно угодить…

– Сам Пудент согласен отдать за нашего свою дочку, – сообщил батюшка, – но хочет, чтобы молодые сами сговорились. Почтенное семейство, одной земли сколько. Приданое дадут богатое. Надо нашего уговаривать . – Матушка пообещала сделать всё, что сможет.

Молодой человек не подозревал, как сильно озабочены родители. Разомлев от полуденной жары, он дремал под развесистым платаном, прислушиваясь к шелесту листвы. Ему перевалило за двадцать… Значит, время любовных стишков миновало. Так почему промедление? Пора приниматься за что-то значительное, попробовать сравняться с Эврипидом . И ему тотчас представилась Трагедия в плаще до земли, с грозно нахмуренными бровями из-под всклокоченных косм. Вот она приближается широкими шагами, властно говорит:

– Когда же ты перестанешь унижать своё дарование всяким вздором и вспомнишь обо мне?. На тебя уже указывают пальцем: вот тот, кого сжигает страстью жестокий Амур. Или ты действительно не можешь совладать с собой? Довольно терять время. Элегия – прелестная, беспечная девушка с узлом благовонных кудрей возражает:

– Пусть радует нас, о любви возвещая. Ведь без его песен Венера была бы грубовата.

– Избранный мною предмет – по дарованиям моим, – поддакивает юноша, и Элегия,

смеясь, возлагает на голову своего поэта венок и увлекает за собой. Трагедия с силой хватает его за другую руку, и они тянут поэта в разные стороны…

Очарованный пленительной картиной, нарисованной его воображением, Назон обрадовано решил описать её в стихах и сделать прологом к своей будущей трагедии «Медея». Он поспешил домой.

Родители только что закончили совещаться о его участи и встретили сына полные решимости.

– Мы задумали тебя снова женить, сынок, – нежно улыбнулась мать.