Искусство любви

– Негодница! – завопил любовник. – Едва муж за дверь, она уже начинает торговать собой! – И. подскочив, залепил ей пощёчину.

Она рванулась прочь, однако он, удержав её, безжалостно ударил свою Терцию по другой щеке и, в довершение, схватил за волосы.

Едва шелковистая масса её волос рассыпалась по плечам, и Терция предстала маленькой, жалкой и растрёпанной, он тут же одумался и выпустил её. Испуганно глядя на разбушевавшегося любовника, она безмолствовала. Её личико было бледно; красные пятна – следы ударов рдели на щеках. Назону стало не по себе.

– Почему ты молчишь? Оправдывайся! Лги, изворачивайся! – потребовал он.

Из её глаз, полных изумления, страха и обиды, полились по щекам слёзы. Заслонившись ладонью, она отошла и села , всхлипывая.

– Что я наделал! – смутился Назон. – Вот сумасшедший… Не плачь, – попросил он. – Я виноват. Прости меня.

Приблизившись, он попытался отвести её руки от лица, но, резко освободившись, она продолжала неутешно рыдать. Следы ударов на её лице покраснели ещё больше; встревоженному юноше показалось даже, что её щека распухла.

– Я прямо варвар какой-то. Ударил свою милую девочку! Причёску ей растрепал. Прости меня, любимая. Но я вспомнить спокойно не могу, как эта злобная ведьма уговаривала тебя стать распутной лупой. Пусть боги пошлют ей нищую, одинокую старость. Пусть кости её не успокоятся в земле.

Терция молча всхлипывала. Он сыпал ласковыми словечками, просил ударить себя, клял свой буйный порыв, – она молчала. Тогда он бросился к её ногам. Так их и застала удивлённая Напе. Вырвавшись из рук Назона, Терция бросилась служанке на грудь. Напе, узнав о произошедшем, сердито пожелала Назону:

– Чтобы руки у тебя отсохли и отвалились.

– Пусть отвалятся, – покорно согласился он.

– Бесовестный! – разъярилась служанка. – Если бы ты ударил последнего из плебеев, и то понёс бы кару. Разве над госпожой у тебя больше прав?

Назон снова упал к ногам любимой:

– Вцепись мне в лицо ногтями, рви волосы, выцарапай глаза, но прости!

Терция оттолкнула его коленом.

– Иди домой, – велела Напе. – Госпожа не хочет тебя видеть.

– Не уйду, пока меня не простят.

– Тебя никогда не простят. Уходи, не то тебя выведут под локти.

– Так я лягу за порогом и стану плакать.

– На здоровье. Бессовестный! – были последние слова, которые он услышал в доме милой.

Он шёл домой, не видя дороги. Бледное, испуганное личико Терции стояло у него перед глазами. Как она оробела, бедняжка, при виде его гнева. А когда он ударил её, как изумилась и как горько расплакалась! Безумец, он посмел бить милую по щекам, рвать её чудные волосы. Разве она виновата, что хороша собой, и кто-то стал к ней вожделеть? Разве не отказывалась она от ожерелья ит не говорила , что любит другого?

« Руки в оковы скорей! Они кандалы заслужили.

Буйный порыв не сдержав, поднял на милую длань.

Разве прикрикнуть не мог? Она ведь и так оробела.

Я же ей волосы рвал, безрассудный, и бил по щекам!

Я на прелестном лице метки оставил побоев.

Остолбенела она: в изумлённом лице ни кровинки.

Белого стала белей камня с Паросской гряды,

Дольше терпеть не могла, и ручьём полились её слёзы.

В эту минуту себя и почувствовал я виноватым.

Трижды к ногам её пал, моля о прощенье , —

Трижды руки мои прочь оттолкнула она.

Что ж, победитель, готовься к триумфу,

Лавром чело увенчай, жертвой Юпитера чти!

Пусть восклицает толпа, провожая твою колесницу:

– Славься, доблестный муж! Женщину ты излупил.»

Он надеялся, что стихи эти, красиво переписанные и отосланные Терции, помогут заключению мира, – однако Пора в дом не впустили и послания не взяли!

Рассердившись, он решил проникнуть в дом во что бы тот ни стало и объясниться с любимой. Выбрав полуденный час, когда перед домом Капитона никого не было, он забарабанил в дверь. Приоткрылась щель, выглянул знакомый привратник.

– Кто таков? – дерзко спросил он, но, даже услышав ответ, дверь так и не открыл.

Поэт стучал кулаками, ногами, спиной. Из соседних домов стали выглядывать любопытные. Наконец, на балконе, нависавшем над входом, появилась Напе.

– Госпожа велела сказать, чтобы ты убирался прочь по добру по здорову, – не без злорадства сообщила она.

– Напе, предательница! – возмутился он. – Сейчас же впусти меня!

Все уговоры были напрасны. Напе исчезла. Подождав немного, снова принялся стучать. Служанка опять появилась на балконе, – на этот раз с ведром.

– Госпожа велела, если ты не уйдёшь, окатить тебя водой.

– Только посмей! – возмутился он. – Впусти меня сейчас же.

– Тогда берегись. – И негодница опрокинула вниз ведро, обрушив на спину поэта холодные струи.

Он явился домой мокрым и злым, замышляя страшную месть. Тут к расстроенному поэту пришли от книготорговца требовать новых стихов, сказав, что не успевают переписывать прежние: едва книжка появляется на прилавке, её тут же покупают. Мысли его тотчас переменили направление. Если Терция не хочет продолжения их любви, он найдёт другую. А сейчас ему недосуг: он должен просмотреть давние стихи и сочинить парочку новых элегий.

Назон сам дивился своей внезапной славе. Молодёжь затверживала наизусть его стихи, и он с гордостью думал, что учит юношество искусству любви, большим знатоком коего он с некоторых пор мнил себя. Он сделался завсегдатаем портика Аполлона, он часто заглядывал в книжные лавки и во все места, где его узнавали, приветствовали, хвалили. Слава кружила голову слаще вина.

Однажды, красиво причёсанный облачённый в белую тогу , со всадническим золотым кольцом на пальце, он горделиво прогуливался по улице, На беду навстречу ему попалась поэтесса Сульпиция. Занавеску роскошных носилок отодвинула женская рука, нарядные носильщики замедлили шаг. Приблизившись по знаку. Назон разглядел при свете дня немилосердно разрисованное длинное, сухое лицо матроны. Сульпиция попеняла, почему он не приходит к Мессале: известному поэту не нужно особое приглашение, двери хозяина – любителя литературы всегда открыты для него. Она так и сказала – «известному», и у Назона сладко ёкнуло сердце.

– Кто такая эта Коринна? – спросила Сульпиция, и в голосе её отчётливо прозвучала завистливая ревность.

– Я ведь не выпытываю, кто такой Керинф, – нашёлся он.

Пообещав в ближайшее время посетить дом Мессалы, Назон в хорошем настроении отправился к храму Аполлона, надеясь встретить там знакомцев и услышать новые похвалы себе. Его путь лежал мимо лавок, торговавших дорогими привозными тканями и всевозможными безделками, столь милыми женскому сердцу . Неожиданно невдалеке выпорхнули из лавки две нарядные молодые женщины, нагружённые свёртками и клеткой с птицами; оживлённо болтая, они стали удаляться по улице. Одна из женщин была Терцией, другая Напе. Удивившись , он ускорил шаги, пытаясь догнать их. Терция, обернувшись и заметив его, явно не обрадовалась и, что-то сказав служанке, юркнула в соседнюю лавку.

– Напе! – взмолился он, догоняя служанку, – Скажи госпоже, чтобы она выслушала меня.

– Отстань! – огрызнулась Напе. Она держала в руках клетку с птицами, занимавшими её больше Назона.

Его охватил гнев. Так обойтись со знаменитым поэтом! Сама Сульпиция, плохая поэтесса, но знатная матрона, останавливает носилки и заискивающе беседует с ним, а какая-то легкомысленная вертихвостка не хочет разговаривать! Он-то думал, что Терция страдает дома в одиночестве, а она на самом деле весело бегает по лавкам . Так и он не станет думать о ней.

Он шёл по улице, расправив плечи и гордо подняв голову. Он любил Город, его шум, грязь, толчею, пестроту разнообразных лиц. вечное празднество под открытым небом. Ни в каком другом месте не пожелал бы он жить, ни в сонном Сульмоне, ни тем более в дереве; ни в какое иное время не захотел бы родиться. Пускай честолюбцы оглашают речами форум; пускай народ толкует о войне с парфянами, хлебной дороговизне, налоге с десятины; пускай льстивые поэты строчат оды, воспевающие Владыку, а сам Владыка объявляет себя богом, – всё это егог не касается. Он будет жить по собственному разумению – сочинять стихи, упиваясь славой поэта, и нежиться в женской любви. Он станет воспевать своё время и своё скромное существование. Терция, ты прелестна, но ты не одна на свете.

Глава 12. Коринна

Надо же было так случиться, что Назонa принесло как раз тогда, когда у неё сидела Дипсада! Они мило толковали о всякой всячине, и Терция между прочим осведомилась о Флакке.

– Этот воробушек упорхнул, – покачала головой Дипсада. – Он теперь с Либой связался, а у ней хватка железная, сразу от себя не отпустит. Вчера видела её в Загородке: в ушах такие серьги, что я охнула.

– Подумаешь! – надулась Терция.

– До Либы тебе далеко, моя раскрасавица, уж не обижайся. Она и поёт, и танцует, и в постели искусница. Зато ты молоденькая. У тебя всё впереди.

– Я вовсе не собираюсь соперничать с какой-то Либой! – возмутилась Терция. – Гетер никто не уважает, а мне хотелось бы оставаться приличной женщиной.

Сводня завздыхала:

– Трудно это. Мужчины пакостники. Иной своего добьётся, а потом возьмёт да и ткнёт пальцем на улице: мол, эта была моей.

– Вот видишь! Нет, я так не хочу.

– А ты заламывай цену, чтобы, узнав, люди тебе только завидовали бы. Не церемонься с ними. Мужчины всё захватили себе, оставив нам только услаждать их[ да рожать им наследников. Пользуйся своим личиком. Добудь себе богатство, а потом, к зрелым годам, можно сделаться честной женщиной. Главое, поторапливайся: со временем только медяки блестеть начинают.

Тут сводня принялась рассказывать про одного богатого купца, видевшего Терцию на улице, сразу влюбившегося и велевшего вручить красавице золотое ожерелье – его задаток. Едва Дипсада извлекла ожерелье, как в комнату откуда ни возьмись, ворвался противный мальчишка с угрозами и кулаками.

Драчуна из дома выставили, а Терция, кончив плакать, осмотрела свои синяки и царапины, а также разорванную тунику, и негодующе решила: всё, с Назоном покончено. Напе горячо одобрила намерение госпожи, справедливо указывая , что от мальчишки никакой выгоды не дождёшься.

Назон приходил ещё не раз, ломился в дом, пока Напе не вылила на него ведро воды.

Вскоре он и со служанкой отправились по лавкам тратить честно заработанные деньги. Неизведанная свобода пьянила молоденькую женщину: делай, что хочешь, иди, куда хочешь, муж за морем, мать в Карсеолах. Сама себе госпожа!

На Велабре в лавке тканей они купили китайского шёлку, а ещё белой, пушистой шерсти, а ещё египетского льна, прозрачного, как паутина, с вытканным на нём узором. В следующей лавке они накупили притираний, помад, румян и флакончиков с драгоценными благовониями. Напе звала к ювелиру, как вдруг Терция увидела попугая. Это была крупная, нарядная птица; крылья у неё были изумрудные, грудка синяя, а клюв и два длинных пера в хвосте красные. К тому же попугай громко орал хриплым голосом:

– Привет, квириты!

– Ах, Напе! – не в силах оторвать глаз от чудесной птицы, пролепетала Терция.

– На что нам такой большой попугай, госпожа? Ведь у тебя уже есть маленький, – рассудительно возразила служанка.

Однако восхищение в глазах хорошенькой покупательницы уже заметил продавец – весёлый, хитрый азиат. Уверить, что такого умного и дешёвого попугая ещё не продавалось на Велабре, ему не составило труда.

– А за горлицу, его подружку, я возьму сущие гроши, – приятно улыбнулся он. – Ведь ты, госпожа, не захочешь их разлучить? Попугай, чего доброго, зачахнет от тоски.

Купив птиц, женщины весело устремились домой, – и тут встретили Назона. Это было совсем некстати. Терция, ойкнув, убежала: она всё ещё не простила пощёчин.

Покупки и попугай целый день занимали Терцию, однако уже на следующее утро она заскучала. Принеся жертву домашним ларам и приняв несколько жён Капитоновых клиентов, ускользнув от скучного разговора с ключником и поваром о неотложных рыночных закупках, она ушла к себе и взялась за лиру. Время утекало, не принося радости. Неужто дом Капитона – всё, что приготовила ей судьба? Тогда зачем у неё такие красивые волосы, такие крошечные ножки? Она слишком хороша для Капитона. Ей нужен другой муж, и очень нужны деньги.

Вошла Напе.

– Опять прибыли дощечки со стихами, – доложила она. – Привратник говорит, что этот драчун пытался его подкупить, чтобы ночью проникнуть в дом.

– Слышать о нём не желаю, – отмахнулась Терция не очень сердито.

– Правильно, госпожа.

– Мало того, что он распустил руки. Он порвал мою любимую тунику. Дай таблички. Что он пишет?

В письме значилось:

«К спеси прелесть ведёт: Коринна со мною жестока.

Горе! Зачем она знает свою красоту?

В зеркало смотрится… Вот где спеси причина!

Всё ж меня презирать не должна ты в сравненьи с собою.

Даже Венера спала с хромоногим Вулканом.

Я не хром, не урод, не без средств и прославлен стихами.

Знаю деву одну… Та повсюду себя выдаёт за Коринну.

Всё б она отдала, чтоб Коринною быть!..»

– Ай! – не дочитав, взвизгнула Терция. – Кто эта дрянь? Напе, если он не ушёл, позови его.

– Но госпожа!..

– Так недолго его и потерять. Я не хочу, чтобы им воспользовалась кто-нибудь другая.

Назона впустили в дом. Бросившись перед госпожой на колени, покорный и робкий, он простёр к ней умоляюще руки:

– Любимая, во всём виноват один я.

– Конечно, ты!

– Никогда, никогда более не повторю своего ужасного поступка! Прости и забудь.

Терция, выслушав извинения, сурово сообщила:

– Ты добился того, что теперь я люблю тебя в десять раз меньше, чем раньше.

– Не говори т ак, любовь моя, не терзай несчастного! – обнял он её колени. – Сам не знаю, что со мной тогда случилось. Я в жизни раба не ударил.

Она не смягчилась.

– Коли ты раскаиваешься, я готова простить злодейские синяки, но не думай, что я прощу разорванную тунику. Напе тебе сказала, сколько стоит новая?

– Но, любимая, – оживился Назон. – по-моему, Напе привирает.

– Ты зачем пришёл? – грозно осведомилась присутствовавшая при разговоре Напе. – Мириться или ссориться?

– Да за такие деньг и можно купить три приличных туники, – возмутился поэт.

– Госпожа, выгони его! – потребовала Напе.

– Уходи, – последовал краткий приказ и толчок коленом.

Назон уныло подчинился. Деньги у него были ; припрятанные в поясе, они предназначались для покупки красивого свитка с красными рожками, куда он собирался переписать свои стихи и поднести их Мессале.

– Ушёл! – ахнула Терция.

– Вернётся, – успокоила Напе.

Он действительно вскоре вернулся и дал Напе деньги на покупку туники. Взамен он получил сладостную ночь, которую так живописал в стихах:

« Из океана встаёт светоносная Эос…

Не торопись, о, богиня зари! О, помедли…

Мне хорошо в этот час предрассветный

Тихо в объятиях милой лежать.

Сладостны дрёма и нега рассвета.

Воздух прохладен… Помедли, Аврора!

О, как я страстно желал, чтобы ночь пред тобой не сдавалась.,

Чтобы звёзды в смущеньи пред ликом твоим не бледнели!

О, не спеши! Иль сама не пылала к Кефалу?

Ты нежеланна мужчинам и девам… Помедли!

О, как я сильно хочу, чтобы ось твою ветром сломало,

Иль свалился бы конь, в тучу густую попав…

Но умолкаю. Что толку впустую ворчать!

Как ни проси, день попозже не встанет.»

Видя, что любовь Назона и госпожи возобновилась, Напе была огорчена. Она считала , что хозяйка только теряет время, связавшись со стихоплётом, и к тому же не терпела, когда что-то делалось ей наперекор. В доме Капитона бойкую служанку не любили, честя за глаза выскочкой, однако держали языки за зубами, памятуя о её влиянии сначала на господина, а затем и на госпожу. Она отвечала собратьям по рабству полным равнодушием, твёрдо зная, что зависит только от расположения хозяев. К Терции она была расположена, искренне желала ей добра, а Назона считала пустым юнцом. Испробовав его на вкус и не найдя в нём ничего особенного, она укрепилась в мысли, что его надо заменить.

Будь с этим стихоплётом построже, – учила она хозяйку. – Он обязан сделать тебе подарок. Скажи, что в ноны у тебя день рождения.

Полная воспоминаний о страстной ночи и пылкости любовника, Терция была настроена благодушно:

– Какие ноны? Я уже сказала ему, когда родилась.

– Думаешь, он запомнил? Вытряси из него подарок. Заставь его раскошелиться. Пусть деньгами докажет свою любовь. Он не разрешает тебе заводить богатых поклонников, а сам скупится да еще вдобавок изменяет тебе.

Поражённая Терция широко раскрыла глаза:

– Ты думаешь?..

– Все мужчины одинаковы, – немного смутилась Напе.

– Если только я узнаю… – загораясь праведным гневом, начала оскорблённая женщина.

– Не старайся узнавать. Зачем расстраиваться?

Терция продолжала хмурить бровки. Кто знает, с кем проводит время этот негодник, когда они не вместе. К тому же он, действительно, не отличается щедростью.

– Обязательно скажу про день рождения в ноны, – решила она.

Едва влюблённый поэт раскрыл объятия, Терция холодно отстранилась от ласк.

– Госпожа не в настроении? – весело осведомился он, предвкушая скорый мир и поцелуи.

– Какое может быть настроение без денег? – надула губки Терция. – Уезжая, муж не оставил мне ни гроша.

Это была сущая правда: деньги на ведение дома Капитон оставил тёще, не надеясь на жену, а та по рассеянности увезла их с собой в Карсеолы, откуда не собиралась возвращаться.

– Продай что-нибудь. Например, евнуха, – ловко ушёл от неприятного разговора Назон.

Терция от души рассмеялась, – и стала ещё милее:

– Уже продала. Багауд исчез. Муж мне этого не простит.

– Никак ты дорожишь своим мужем? – Назон снова попытался обнять любимую, и снова она отстранилась.

– Капитон не так уж плох. Иногда он делал мне подарки, а после каждой ночи платил деньгами.

Назон, растерявшись, не сразу придумал, что сказать.

– И сколько же стоил один твой поцелуй?

– Ты всё равно столько не заплатишь.

– Ты стала бы брать с меня деньги?

– А почему бы и нет? Чем ты лучше Капитона?

Они уставились друг на друга.

– Какая безнравственность! – наконец всплеснул руками поэт.

Терция обиде6лась: действительно, чем он отличается в постели от Капитона или Флакка? Безнравственность – это когда расписывают любовь в стихах, а на деньги скупятся.

– Можешь не кипятиться, – отвернулась она. Но он только начинал!

– Я тебя считал Ледой, Еленой, Амимоной!..

– Кто такие?

– Требовать денег за любовь!

– Не за любовь, а за удовольствие в постели.

– Это одно и то же.

– Ничего подобно. Постель отдельно.

Поэт был сражён

– Постель и есть любовь.

– О, как это по-мужски! Ошибаешься. Постель постелью, а любовь, – когда не жаль денег для любимой.

– Я ухожу, – направился к двери Назон. – Ты мне разонравилась.

– Ну и уходи. – К глазам Терции подступили слёзы. – Ты м не тоже разонравился, раз скупец.

Полный справедливого негодования, он крикнул:

– За деньги отдаются только шлюхи. У животных ,и то нравы лучше, чем у людей. Разве корова берёт плату с быка?

– Ты сравниваешь меня с коровой? – взвизгнула Терция, запустив в него диванной подушкой.

В ссору любовников неожиданно вмешался сидевший в клетке попугай.

– Молчать! – заорала птица. – Шею сверну! Да здравствует Цезарь!

Терция засмеялась и захлопала в ладони. Рассерженный Назон покинул комнату.

Одумавшись ближе к вечеру, он явился просить прощения. Терция приняла его неприветливо.

– Я не против подарков, – перемежая слова поцелуями, говорил любовник. – Но я беден и могу одаривать тебя только стихами. Вер, дорогая: ткани истлеют, пышные дворцы, и те со временем станут грудой камней, но до скончания веков будут жить стихи Овидия Назона.

– Ты хочешь сказать, что ничего не подаришь мне ко дню рождения? – холодно перебила красавица, отталкивая его.

– Вовсе нет, – смутился юноша. – Я говорю о величии поэзии.

– Мне это неинтересно.

– Жестокая Коринна! Я пытаюсь открыть тебе свой мир…

– А я пытаюсь открыть тебе свой. Правильно говорит Дипсада: мужчина не в состоянии понять женщину.

– Опять Дипсада? Эта сводня?!

– Она – умная. И она хорошо вас изучила.

– Что такое? Дипсада изучила мужчин? Ни одна женщина не в силах понять мужчину.

– Да что в вас непонятного? Вы неспособны любить никого, кроме себя, и ничего, кроме своего удовольствия. Вот и вся разгадка.

Терция высказала ещё несколько колкостей по поводу мужского естества, оттолкнула пару раз любовника, сказала, что не в настроении, – и так воспламенила его, что он пылко заключил её в цепкие объятия, из которых ей было не освободиться, сколько она ни пищала и возмущалась.

По этому случаю появились стихи:

«Я не люблю ничего без борьбы и препятствий.

Скучно становится мне от доступной и пресной любви:

Точно не в меру поел сладкого – вот и мутит.

Этот мой вкус лукавой подмечен Коринной.

Хитрая, знает она , чем пыл мой наверно разжечь.

Ах, притворялась не раз, перечила, вон выгоняла.

Как же я мешкал тогда, как не хотел уходить!

И не ошибся ни разу: она и сама не желала.

А уж потом столько нежностей мне расточала,

А целовала меня, – боги! – о, сколько и как!

Шею мою обовьёт, и тысячью жарких лобзаний

Вдруг мне осыплет лицо, – я погибаю от них!

Чаще со мною лукавь, чаще отказывай, крошка!

Так лишь крепнет любовь, без усилий хирея.

Вот что требую я, вот чем держится страсть.»

Глава 13. Назон

Он открыл глаза. Светало: сквозь ставни чуть брезжила заря. В доме стояла тишина: госпожа не велела шуметь по утрам, когда так сладко спится. Окончательно пробудившись в глубинах чужого спящего дома, Назон счастливо потянулся. В голове всплыли строки: « Тот несчастлив, кто в бездействии выдержать может целую ночь, почитая наградою сон…» Осторожно освободив руку, на которой покоилась головка Терции, он потянулся за стилем и дощечками: рождалась, просилась на свет новая элегия…

Милая пошевелилась. Как она была хороша спящей!

«Навзничь лежит на пурпурной постели, Тёмные кудри свои разметав, Схожа с вакханкой, уставшей от ночи, Полной любовных безумств…» – торопливо записывал он набегавшие строки. Крошка не любит, когда он пишет. Она стихи в грош не ставит и часто корит своего поэта их нескромностью.

– Зачем доводить до сведения всего Города то, что происходит с нами двоим и втайне?

– Что тебя беспокоит? – горячился он. – Тибулл писал о своей Делии и не такое, но она была в восторге. Проперций восхвалял Цинтию, и она ничего не имела против. Отныне ты не какая-то Терция Корнелия, но Коринна.Я прославлю тебя в веках.

– Можешь прославлять меня в веках, сколько угодно, но только не на Крытой улице, где знают Капитона.

Он обещал хранить тайну. Вперемешку с поцелуями он обещал также пылкую любовь, верность до конца жизни и многое другое. Говорят, боги смеются, внимая клятвам влюблённых .

Его окончательное вселение в дом Капитона произошло естественно и незаметно. Отослав дядьку со служанкой в Сульмон и оставив при себе только Пора, он с радостью перебрался на всё готовое, что при столичной дороговизне должно было сохранить ему немало денег. Назон полагал, что, поселившись у Терции, ни в чём не изменит образа жизни, и первое время даже открыто пытался заняться литературой. Им была задумана трагедия о Медее, и он собирался больше не откладывать работу. Но милая считала иначе.

«Сколько уж раз «Отойди, не мешай!» говорил я подруге,

Но на колени ко мне тотчас садится она!

«Мне неудобно» – скажу, а милая чуть ли не в слёзы.

«Горе мне» – шепчет, – «Моей тяготится любви…»

Шею мою обовьёт, и тысячью жарких лобзаний

Вдруг мне осыплет лицо, и вмиг я растаю,

С треском дощечки падут и следом за ними мой стиль.»

– Что ещё за Медея? Зачем писать о такой злодейке? – капризничала Терция.

– Не вмешивайся. Тут я волен.

– А я запрещаю. Ты должен писать только обо мне.

Их дни были полны любви и восхитительного ничегонеделанья. Они играли в кости, передвигали стеклянные фигурки по клеткам доски, не гнушались мячиком и прятками, веселясь, как дети. Обнаружив невежество милой, он принялся исподволь развивать её вкус, читая вслух Каллимаха и Сапфо, Тибулла и Проперция, чтобы не стыдно было показаться с нею в люди, и хотя она позёвывала, но слушала, искренне желая стать похожей на образованную женщину.

Ей уже начинало нравиться, что многие люди спрашивали, кто такая Коринна, кому посвящено столько знаменитых стихов. Чтобы повеселить её, он принялся сочинять любовные послания знаменитых женщин своим возлюбленным. Терцию забавляли стоны Дидоны, вздохи и слёзы, и он с увлечением рассказывал ей о любовных передрягах богов и героев: таких историй он знал великое множество.