Калейдоскоп Брюстера

– Нет, никогда.

– Барышня, ну как же так, ну что же это такое!

– Так вы рекомендуете?

Я отхожу от палатки и слышу, как она говорит продавщице:

– Мне этого… сала… пожалуйста, только немножко – на пробу!

(Москва, улица, ХХI век)

Дурак

Полтора десятка лет прожил в пятиэтажке.

Сегодня еду в маршрутке, рядом сидят два подростка, лет по шестнадцати. Обсуждают какую-то компьютерную стрелялку. Потом через муть в моей голове пробивается новая тема – про какой-то дом, в котором, видимо, живут состоятельные люди. Какая-то охрана, негр…

И вдруг тот, который поменьше ростом, говорит:

– Ну уж, наверное, там живут люди поумнее, чем в пятиэтажках!

(Москва, попутчики, ХХI век)

В маршрутке

Сосед напротив – лет шестидесяти. Голос такой громкий, что по мобильнику ничего не слышно.

– Вчера был в Гжели, комары – маленькие, но такие злые! А у нас в Сургуте – здоровенные! Но добрые.

– Слушайте, раньше метро было – пятак, а теперь – 26 рублей! Это ж в 420 раз подорожало!

Он замолчал на минуту. Потом сказал, растягивая слова:

– Д-а-а-а. Раньше были времена, а теперь – моменты!

(Москва, попутчик, ХХI век)

Сны о России

Главная площадь в маленьком европейском городке. Ратуша, кафе посередине. Напротив – эстрада. Мы только что отыграли концерт, и наш финансист расплачивается с гитаристом, который договорился играть с нами летний сезон. А уже – осень, и он и так протянул с нами слишком долго.

– Ты не останешься?

– Нет, извините, ребята.

Мы наняли его за половину заработанных денег. Он берет пачку – почему-то игральных карт и пересчитывает:

– Окей, десять тысяч долларов. Пока, ребята!

Мы с грустью смотрим, как он забирает свои манатки и уходит, не оглядываясь.

Вдруг я замечаю, что прямо рядом со сценой примостился странный парень в сером плаще на пару размеров больше, чем надо. У него длинный нос и жесткие усы, как у запорожца.

– А ты – не играешь на гитаре? – неожиданно спрашиваю я его.

Парень улыбается, переходит площадь и скрывается за стеклянными дверями какого-то офиса.

Вечер. Часы на башне пробивают шесть. Мы сидим, развалившись, за круглым столиком и потягиваем пиво.

– Что делаем дальше, ребята?

Краем глаза я вижу, как из стеклянного офиса выходит парень в плаще и идет прямо к сцене. Наши помощники возятся там с аппаратурой.

Он берет гитару и говорит о чем-то с ребятами. Потом подходит к микрофону, подстраивает гитару и начинает играть.

Мы замираем, и сердца наши перестают биться. Да, сразу понятно – он не великий гитарист, но он… он… Боже! Я немею и не могу оторваться от его игры.

Когда он заканчивает, мы орем:

– Парень! Браво! Кто ты, как тебя зовут?

– Меня зовут – Фрэнк Заппа!

– Здорово! А мы – Grand Funk Railroad!!!

Мы вскакиваем, поднимаем бокалы и пьем за здоровье усатого парня в сером плаще…

Сегодня Фрэнку Заппе исполнилось бы 70 лет.

(сны, рок-музыка, ХХI век)

Видения

Скажем, был на Монмартре. Потом приезжаешь в Торжок. Попил пивка, зашел в магазин, вышел на набережную, погулял. Вернулся в гостиницу, поспал, встал, съел холодца. Вечером выходишь – батюшки! Где я? Все кругом – родное, неуловимое. Только язык другой.

Или: вечер, холод, метро Профсоюзная. Народу – никого. Автобуса не дождешься, денег на такси – жалко.

Господи! Где я? Ветер дует с гор, снег, Карпаты, 74-й год. Промерз до костей, но – плевать. Как было хорошо! Вот и КПП. Часть спит, до подъема еще два часа.

Ложусь поверх одеяла, руки – под голову. Снимать сапоги? Пошло оно, по барабану. На бок – и все. Мертвый сон. Счастье.

И почему, почему, каждый раз, когда ночь, Профсоюзная, вспоминается именно это?

(Москва, ХХI век)

Об архитекторах

Согласитесь, если архитектор строит дом этажей в пять, пусть даже он кривой и косой, никому от этого ни холодно и ни горячо. Но если архитектор строит дом высотой с телебашню и ставит ее на Мосфильмовской улице так, что ее видно со всей Москвы, и безвозвратно уродует единственный в Москве вид на Воробьевы горы, он, как минимум, не может не привлечь к себе внимание. И тот, кто строил, и тот, кто давал согласие на то, чтобы в его городе появилось подобное безобразие.

Никогда не поверю, что человек ростом метр девяносто или под два метра будет строить огромное здание, похожее на элеватор, покрывать его туалетной плиткой и ставить на самое видное место.

Я думаю, что в систему приема архитектурного института надо вводить следующее обязательное правило: архитектором может быть только человек не ниже 1 метра 80 сантиметров. Это будет своего рода гренадерский полк. А вот в дизайнеры – пожалуйте, хоть метр пятьдесят! Это будет пехота.

(Москва, ХХI век)

Современный студент

Моя знакомая подтягивает студентку 4-го курса романо-германского отделения филологического факультета МГУ по французскому языку. Показывает ей, как пишутся Verlaine и Rimbaud (сложно!).

В следующий раз просит повторить написание.

Та пишет: Verlaine Rimbaud.

У знакомой закрадывается нехорошее подозрение.

– А почему вы пишете без «и»? Верлен и Рембо?

Студентка не понимает.

Тут знакомая, холодея, спрашивает:

– Вы что, считаете, что это один человек?!

– Да… А как?!!!

(Университет, ХХI век)

Потомки

Кто нас знает лучше друзей? Я уже несколько лет ищу потомков друзей своего деда, двоюродного деда, бабушки и мамы. Размещаю объявления в Интернете. Пишу в разные организации, где работали друзья.

И уже с десяток человек откликнулись. Половина сразу замолкала, как только узнавала, что их разыскивают родственники не из-за границы.

Было несколько интересных писем, но у потомков ничего не сохранилось – ни памяти, ни документов, ни фотографий.

Один раз откликнулась внучка сослуживца моего двоюродного деда. Друзьями они не были. Но волею случая я немало узнал про этого сослуживца. Он был начальником штаба танковой бригады. И вот в одном архиве я наткнулся на донос, описывающий один из последних его дней. Он был уже исключен из партии, но еще был при должности, приехал в бригаду, и доносчик подробно, чуть ли не по минутам, описывал, что он делал, с кем общался, о чем разговаривал.

И в какой-то момент он вышел за территорию части, долго гулял по степи, один, потом вернулся, закурил, сел на камень и что-то чертил палкой на земле. Семья была в Москве, он был один здесь, на Дальнем Востоке, и скорее всего отлично понимал, что будет дальше.

Потом бросил папиросу и пошел в штаб бригады. Через несколько дней его арестовали и почти сразу – расстреляли.

Этот донос резанул меня по сердцу.

И я очень обрадовался, когда нашлась внучка. Она – москвичка, актриса, моего возраста. Я послал ей несколько писем, но мне казалось, что нам обязательно надо встретиться, я должен рассказать ей об этом доносе. Тем более, что деды наши переплелись другим тугим узлом. Ее дед после ареста подписал показания на моего. А мой, после ареста, – на него. Правда, мой дед через пару месяцев отказался от своих показаний. Но у него было время, он смог выжить, а у ее деда времени не было.

Но она не захотела встречаться. И этот образ сидящего на камне майора-танкиста, чертящего что-то на земле и уже приговоренного к казни, – останется со мной. Но не в памяти его потомков.

(репрессии, ХХI век)

Новый год

Я встретил его, читая чужие блоги. В слабой надежде на то, что, если нет шансов найти что-нибудь чудесное под елкой, то хотя бы там удастся приобщиться к празднику. Ожидания мои не оправдались, а настроение лишь испортилось. Из хороших новостей у граждан только успехи на любовном фронте, либо – на работе. А все остальное…

После прочтения возникло устойчивое ощущение, что стране уже зачитали приговор и всех вот-вот потащат в кутузку.

Хотя это не так. Просто во всем виновата летняя жара в этом году. Кто от нее спрятался – уверился в том, что спасение только в бегстве, а кто не спрятался – что спасения не существует в принципе.

Эти мысли застряли в голове и стали всенародными.

Я сам большую часть жары пережил в Москве, но и сбежать – на неделю в деревню – тоже успел.

Что лишний раз подтверждает, как много верного было в оценках окружающего мира, которые раздавала прошлая эпоха. Все-таки интеллигенция – прослойка, и лучше о ней не скажешь. Вечно она ищет какой-то свой путь, а потом сбивает всех с толку. В результате все равно оказывается, что пути было только два. Так и я – не смог совершить летом простой и очевидный выбор, а теперь уверяю себя, что нахожусь в поисках какого-то особенного, третьего, пути.

Что же касается хороших новостей, то на рабочем фронте у меня так же, как на любовном, и – наоборот.

В саму же новогоднюю ночь я пил красное вино, ел красную икру, а в полвторого, увидев по телевизору Киркорова, понял, что смотреть в лицо действительности больше не могу – это выше моих сил, и пошел спать в надежде на то, что мое подсознание, может быть, сжалится надо мной и преподнесет во сне хоть какой-нибудь новогодний подарок.

(праздники, ХХI век)

Потомки-2

В архиве моей бабушки сохранилось много писем 1920-х – 1930-х годов. Одна из любимейших подруг ее юности – Катя – погибла в 1944 году, попав под автомобиль. У Кати была дочка – Наташа, и меня всегда интересовала ее судьба. Дело в том, что в письмах подробнейшим образом описаны все перипетии, сопутствующие ее рождению. И как Катя не хотела рожать, как Наташу сначала назвали революционным именем – Труда, но восстали родители, как Катя ездила рожать в Киев. Да масса всего – не расскажешь. И биография одной женщины, кинорежиссера, удивительно подходила под всю эту историю. Кроме одной малости, – не совпадали года рождения. Лет пять через разных знакомых, близких к миру кино, я пытался выяснить – где здесь ошибка. Потому что все остальное подходило идеально.

И вдруг я узнаю, что эта женщина-кинорежиссер умерла несколько лет назад. И ни в Интернете, нигде – ни одного некролога. А следом мне сообщают, что она была замужем за известнейшим советским кинооператором, а их сын – тоже кинорежиссер, и имя его у всех на слуху.

Я в буквальном смысле встаю на голову. Через третьих лиц нахожу телефон одного актера. Он с неохотой, но берется помочь (кинорежиссер – мало доступен; тут еще была история – я с этим актером нос к носу столкнулся на улице в той точке Москвы, где я и был за всю жизнь раза два; и через несколько дней знакомые дают мне именно его телефон!).

И вот вечером звоню.

– Вы знаете, ваша бабушка – такая-то? У моей бабушки была любимая подруга, у нее была дочь – Наташа, возможно, это ваша мама? Но вот года рождения…

В общем – все сложилось. Какая-то путаница в годах – у них, не у меня.

Я начинаю, захлебываясь от восторга, рассказывать всю историю, пересказывать куски из писем:

– А вы знаете?!

– Да ну, не может быть! Это же потрясающе!!!

Все. Договариваемся. Немедленно. Тут же. Через несколько дней встречаться. Я делаю копии писем, передаю их и добавляю свои комментарии и краткую биографию бабушки.

Прощаемся.

Кинорежиссер:

– У меня будет очень загруженная неделя, дней через десять я вам перезвоню. Я вам очень благодарен, такое событие. Вот жалко, мама не дожила, она ведь была маленькая, когда бабушка погибла… А потом ее мужа арестовали, и весь архив погиб.

– Ну, вот видите, какими путями все совершается, через столько лет, нигде и не найдешь больше рассказа об этом. А тут – такие подробности… И дедушка ваш там, и много о киевской семье – прабабушке и прадедушке…

– Да, спасибо вам огромное! До встречи!

Но кинорежиссер не перезвонил. Ни через десять дней, ни через месяц, ни через год.

(ХХI век)

Две жизни

Еду вчера в маршрутке. Слева – парень с девушкой. Не обратил бы на них внимания, если бы не их руки. Они сплелись пальцами – длинными, похожими, и непонятно, где женские пальчики, а где – мужские. Голова девушки у парня на плече, и я лица ее не вижу, а парень – лобастый, немного надутый. Очень серьезный.

Поехали. Толстый шофер пересчитывает деньги и говорит:

– Так, господа, платим за проезд.

Молчание. Шофер начинает закипать.

– Давайте не портить друг другу настроение. Я ведь сейчас остановлю машину и дальше не поеду.

Молчание. Шофер начинает орать:

– Что ж за гребаные пассажиры, каждый день одно и тоже!

Все. Сейчас остановит.

Вдруг юноша вздрагивает, достает из нагрудного кармана 50 рублей и отправляет их шоферу.

Тот выдыхает:

– Спасибо большое! Соизволили! Совесть что ли проснулась?

Я продолжаю смотреть на танец их пальчиков – ручка вниз, он – за ней, пальчик – за пальчик, потом опять – нырь вниз.

И понимаю. Юноша не слышал крика, он вообще не слышал ни одного слова. Он просто вспомнил, что надо заплатить за проезд.

(Москва, попутчики, ХХI век)

Нет будущего

Когда это изменилось, не знаю, не заметил. Раньше было так. Стоишь спиной к двери, на которой написано «Не прислоняться», и вовсю к ней прислоняешься. Народу полно, и твой ближайший сосед стоит лицом к тебе и спиной – к выходу. Скончался СССР, пришла свобода, и теперь все желают видеть только затылки, а не лица. И стою я, прислоняюсь, а ближайшие соседи уже всеми предметами – головой, локтями, плечами, сумками, рюкзаками скоблят по моей фигуре. Вагон шатается, и вот девушка с роскошной прической всю ее разместила на моей бороде, вот парень маленького роста уперся крепким плечом в мою больную, хилую грудь. И разбирает меня тоска.

В прежние времена такая же девушка, смущаясь, прятала лицо и подставляла свои плечики под удар напирающей толпы. А в другой раз я спасал ее, ну, может, чуть-чуть излишне приближаясь. И парни прошлых времен стояли как скала. И в каждом вагоне ехало по восемь наших сограждан, а у них было восемь ангелов – восемь защитников. Не так мало, если вдуматься.

И выхожу я из метро, иду на маршрутку и думаю:

– Нет в будущем ничего хорошего. Все осталось в прошлом.

(Москва, метро, ХХI век)

Культурный шок

Я открыл глаза рано утром и сразу вскочил. Меня переполняло очень сильное чувство. Я вышел на кухню, попил водички, с ненавистью посмотрел на палящее солнце и понял, что это чувство – страдание. Оно заполняло меня до самых краев, останавливало дыхание и сжимало сердце. Конечно, в таком состоянии не до сна. Можно было бы попробовать разрыдаться, но в горле пересохло, такая жара, что в организме, наверное, не осталось воды на слезы. Можно поискать виновного. Но страдание было такое сильное, сладкое и мучительное, что не хотелось никуда из него выходить и думать о других.

И вместе с тем, что это будет за жизнь с таким страданием? Нет, надо что-то с этим делать.

Вчера я сам себя сравнил с партизаном. Житель города бежит от страданий на природу, тогда мой путь – в город. Истерику останавливают пощечиной, а страдание – сродни истерике.

В шлепанцах и майке я вышел на улицу. Ровно через минуту я понял, что мне надо.

В парикмахерской, несмотря на раннее утро, была очередь. Но я оказался единственным мужчиной, и все согласно закивали головами и заулыбались:

– Как же, как же, пускай идет стричься.

– Ваш мастер – Люда! – крикнули мне с ресепшн.

Люда критически осмотрела мою голову:

– Вы что, давно не были в парикмахерской?

– Давно-давно, все как-то не досуг.

– А-а-а. Это поэтому вашу голову словно ножницами истыкали?

– Да я сам и истыкал. Как в ванную зайду, посмотрю на себя в зеркало, так и начинаю немедленно себя тыкать.

– И сзади тоже? Вон у вас что тут творится.

– Сзади – самое трудное место. Спереди – это как будто ты сам себя режешь, а вот сзади, вроде ты, но словно и не ты, а какой-то другой человек, потому что себя не видно. Если бы я кончал жизнь самоубийством, то обязательно попытался бы ударить себя именно сзади!

Это все хорошо, но шок есть шок – Люда права, – подумал я. Когда же я последний раз был в парикмахерской? После 71-го года точно не был, если не считать армии. 70-й? Вряд ли. Пожалуй, году в 69-м. Это сколько же получается лет? Господи!

– Люда, а вы знаете, что вы первый профессионал, который дотрагивается до моей головы за последние сорок лет. Точнее – за сорок один год!

Люда испуганно посмотрела на мою голову, но ничего не ответила. Потом она заинтересовалась какой-то окантовкой, а мне стало почему-то стыдно признаться, что я не знаю, о чем речь, и я просто махнул рукой:

– Кантуйте, где хотите!

– Все, заканчиваем, – сказала Люда.

– Затылочек будем смотреть?

Я испугался.

– Нет, что вы, я вам верю, – ответил я.

– Надо посмотреть, а то придете домой, и вдруг вам не понравится.

Она развернула мое кресло и поднесла к лицу круглое зеркало.

Вид идиотский – вылезли щеки, борода клоками, – подумал я.

– Простите, Люда, но как же я увижу свой затылочек? Тут только мое лицо.

Люда посмотрела на меня, как на полоумного.

Мне было очень стыдно в этом признаться, но я ничего не понимал.

– Как-как? Ведите зеркало чуть вбок и увидите себя сзади.

Она забрала зеркало и сделала это вместо меня. Передо мной мелькнуло и тут же убежало что-то очень похожее на затылок.

– Все-все! Достаточно! – крикнул я. – Я вижу. У меня никогда не было такого хорошего затылка!

(Москва, парикмахерская, ХХI век)

Вечная молодость

Опять – реанимация, больница. На круг у меня получается около 20 больниц за жизнь.

И вот что интересно. Если исключить детство и армию – Белгород, Курск, Ивано-Франковск и Львов – я всегда в больницах был самым младшим. В армии, кстати, лежать было не так уж и плохо. Всего на это ушло больше четырех месяцев. Солдат лежит, а служба…

Да. Только вот Курск… Это был окружной госпиталь, и лежал я на карантине. Это была единственная воинская часть и единственная больница за жизнь, из которой я не сумел удрать. Хоть на короткое время. А сладок миг, когда, попав уже со всеми потрохами под власть врачей, вдруг улепетываешь от них во все лопатки. По воле случая, по чьему-то дружескому расположению или так – по велению души.

В Курске еще было очень голодно. Там потрясающе вкусно кормили, и этой вкусностью мучили дополнительно. Две ложки КП3 и две м-а-а-ленькие котлетки. И даже хлеба давали по паре кусков. Открытая территория была очень небольшая, и мы целый день метались по ней, не зная, как утолить волчий голод. К этому времени поспели яблоки, и сквозь наглухо закрытые и зарешеченные окна мы видели, как они висят по всей улице – в нескольких метрах от нас.

На этой же улице был какой-то очень большой техникум. И мимо нас, прямо под яблонями, бродили курянки в ошеломляюще коротких юбках. Но как докричаться, как сообщить о себе? Мы прилипали носами к стеклу и целый световой день наблюдали это кружение. Девушки шли по одиночке, компаниями, встречались, обнимались, курили, смеялись. А за пыльными стеклами совсем рядом – наши несчастные голодные глаза и прилипшие носы. Это была – наша мечта, другой мир, наш Эдем.

А потом – всегда младший. Конечно, где-то были, но во всех палатах, где лежал, – младший.

Хоть на год, на два, но – младший. И вот опять – то же самое.

(больницы)

Герб

Сначала – реанимация, потом – неотложная кардиология.

Солнце совершает круг и жарит в окно с утра до вечера. Шторы не помогают – их пробивает насквозь. А воздух такой, что можно резать ножом.

В 12 ночи начинается беготня – кому-то стало плохо. Умирала пожилая женщина из палаты напротив. Не успели сделать ничего, да особо ничего и не делали, даже не завезли в реанимацию.

Через десять минут ее отправили на каталке в душевую комнату и оставили на ночь.

Теперь придется часа два ворочаться и медленно погружаться, сползать в сон-полубред. Но и до утра еще предстоит раз десять проснуться и похватать воздух ртом. И с ужасной мыслью, что его нет и не будет, – засыпать снова.

Но есть мысль и страшнее – только бы не стало плохо и не пришлось просить врачей о помощи. Ни твоя жизнь, ни твоя смерть их не волнуют. Не волнует никого в этой больнице – только тебя одного. И все остальное должно убедить в том, что твоя жизнь – не важна и не нужна, она просто – запись в бумаге. И поэтому нет врачей в субботу-воскресенье, и сестры отказываются мерить давление, и надо приносить аппарат из дома, и нет оборудования, нет ухода. И поэтому тараканы. Господи, эти тараканы! Они живут везде – в холодильнике, на полу, в тумбочках, на стенах, под матрацем в постели. Ночью они носятся по твоему потному телу и щекотят. Правда, сосед утверждает, что можно спать спокойно – они не кусаются. Через несколько часов они заполняют сумки, стаканы, залезают в книжку.

А как же эти полуслепые старухи из соседней палаты, к которым вообще не заходят врачи. Они, наверное, и кашу едят вместе с тараканами. И бродят, страшные, с клюками, в ночных рубашках, и не успевают иногда добежать до туалета и ходят прямо под себя в коридоре. И поэтому, когда идешь в общий туалет с двумя кабинками, надо внимательно глядеть под ноги.

А наш холодильник, палатный! ЗИЛ! Ведь ему лет шестьдесят и закрывается он на крючок.

И над всем этим, серым и блеклым, – чудовищными облупившимися стенами, стертым и порванным линолеумом, разбитыми дверьми, над нами – блуждающими во тьме, над нашими врачами и сестрами с пустыми глазами, возвышается, как крест над могильным памятником, герб великой страны, прибитый над дверью в реанимацию.

И он один – полон золота, красок и – жизни.

(больницы, ХХI век)

Винтик

– Пока-пока!

– Пока-пока!

Кладу мобильник в карман.

Половина одиннадцатого. Диана уже потушила свет, заглох неугомонный телевизор, и только слабая лампочка на посту еле освещает коридор.

Боже! Что это? В конце коридора кто-то ползает на карачках почти в полной темноте.

Мимо меня проносится Диана.

– Это что такое, что вообще происходит?!

Я не двигаюсь с места. А больной ползает не просто на карачках, а еще на локтях и лицом – прямо в пол. Диана о чем-то с ним говорит.

– Так надо же свет зажечь!

Вспыхивает свет. Оказывается, он потерял винтик от очков.

Выходит один больной, следом – другой, третий…

Через пять минут половина нашего маленького отделения неотложной кардиологии при реанимационном блоке выползает на свет.

Все спрашивают: «В чем дело?»

Еще через пять минут все больные опускаются на карачки и начинают ползать по коридору.

Я стою и любуюсь.

Вот этот – со вторым инфарктом, этот – со мной в реанимации лежал, у него болезней на целую энциклопедию, этот – после шунтирования, этот – нестабильная стенокардия, этот – мерцательная аритмия. Интересно, что бы подумал случайный посетитель, если бы увидел это зрелище?

И во главе, лавируя между больными, – прекрасная, тонкая, как стебелек, Диана, наша ночная медсестра, ходит и ножкой проверяет уголки у плинтуса: где же винтик?

(больницы, ХХI век)

Никогда в жизни не пришло бы такое в голову…

Где и как можно снять абстинентный синдром? Сходу могу назвать массу способов – испробованных на себе, на друзьях, о которых когда-то слышал (съезжающиеся поедать хаш в пять утра граждане, а на дворе – 72-й год).

И вот лежу я намедни в реанимации. Как водится – в коридоре. Три часа ночи. И слушаю увлекательные разговоры врачей и сестер про то, что мест у них – 12, а больных завезли – 23. И вот если этому юноше (тут все кивают на меня) понадобится дыхательный аппарат, то выхода другого нет – бабок будем выкидывать в коридор. Я прислушиваюсь к себе: я благодарен – за юношу и за то, что кто-то бросится меня спасать, а не оставит задыхаться в коридоре. Но… Бабушек тоже жалко.

В мои рассуждения вкрадывается еще такая маленькая частность. Именно в этой больнице 27 лет назад умерла моя бабушка – Ядвига. Я вспоминаю ее последние дни и понимаю: обстановка была примерно такая же.

Лежу и вдруг слышу, что персонал обсуждает еще одну увлекательную тему. Оказывается, ночью привезли гражданина с тяжелого похмелья. И надо теперь его из него выводить. Гражданин заплатил и захотел именно вот в эту реанимацию. То есть, в кардиологию. Меня привезли ночью – 23-м, а он поступил немного раньше – 22-м. Никаких других болезней за 22-м номером больше не числилось.

Утром 22-й несколько раз прошел мимо моей постели. Около 40 лет, грузин, или – похож, красивый, холеный, приблатненный. Ходил, одетый в простыню на голое тело, и страдал, по-моему – от изжоги.

И невероятное чувство смирения охватило меня при виде 22-го номера. Я понял, что мне никогда бы не пришло в голову: напиться до потери сознания, приползти в городскую больницу, потребовать кардиологический бокс и получить – 22-й номер, коридор, кровать, окружение в лице ходящих под себя и стонущих бабушек, а также простыню на голое тело.