Калейдоскоп Брюстера

Дети приходили еще несколько раз, хватали что-то со стола, но она уже не обращала на них никакого внимания. Ее унес от них «Маленький принц».

Когда поздно вечером папа и мама вернулись домой, они застали странную картину. Пироги были съедены, дети болтались неизвестно где, а дома была только счастливая Таня, бросившаяся с порога выяснять у мамы, читала ли она «Маленького принца».

Мама, немного беспокоясь о мальчиках, проводила Таню до полдороги домой.

Когда она вернулась, папа сказал: «Однако твоя девятиклассница выпила почти полбутылки «Спотыкача!»

Ровно через пятнадцать лет, накануне 9 мая, маленький мальчик с разбитой коленкой, выросший и ставший высоким и стройным юношей, сделал Тане предложение, и она стала его женой.

(Дом преподавателей МГУ, любовь, праздники, детство, ХХ век)

Увы! Недостижимый для взрослого комфорт

Я сижу в шкафу, дверь неплотно прикрыта, и в щелку вижу детей. У всех новые игрушки, и никто не хочет со мной водиться. Мне жалко себя до слез.

(о себе)

«На графских развалинах»

Первый фильм, на который меня повели родители, назывался «На графских развалинах». По повести Аркадия Гайдара.

Мне было четыре года, я сидел, замерев, затаив дыхание, а ближе к концу спросил очень тихо:

– А где их мамы?

В нашем доме это фраза стала безумно популярна. И вопрос этот задавался много-много лет, по поводу и без повода, когда и происхождение его было почти совсем забыто.

И вот недавно я вновь посмотрел фильм по телевизору и сразу перечитал повесть. Фильм очень отличается от книги, причем есть вещи очень забавные.

В книге беспризорник ворует и убивает козла, а в фильме никакого козла нет и в помине, а ребята кормят беспризорника колбасой. Причем беспризорник не только ест эту колбасу без всякого удивления, но и кормит ею собаку по кличке Волк. В селе, сразу после Гражданской войны!

Но это не столь важно. В 57-м году можно было и не то наснимать.

Поразило меня совсем другое. Забыв и книжку, и фильм, я в пяти-шести местах твердо знал, что будет через секунду: а вот сейчас он полезет на стену, а потом упадет!

Ведь до того, как я начал смотреть, во мне жили лишь смутные образы: развалины, стрельба, конечно, гениальные злодеи – Сошальский и Новиков. И вот вновь, опять с замирающим сердцем, я смотрю, как беспризорник Дергач лезет по сгнившей оконной раме, и мне хочется крикнуть: «Осторожней, сейчас она упадет в болото!» И правда – падает.

А вот уголовник Хрящ – сейчас в него выстрелят, и он упадет со стены. Болотная жижа расступится, а затем мгновенно сомкнется над его головой.

Прошло столько лет, и чего только в жизни не было! А это, может быть, самое страшное впечатление дошкольного детства, оказывается, никуда не делось и живет во мне в образах: высоты, развалин, падающей рамы, болота и графа со шрамом через всю щеку.

(кино, Гайдар, детство, страх, о себе)

Большой город

Уже очень поздно, наверное, – последняя маршрутка.

Я плюхаюсь на сиденье рядом с шофером.

Я счастлив, улыбка расплылась до ушей, и чувствую себя немножко глупо, но ничего не могу с собой поделать.

Интересно, что думают люди? Что случилось с этим бородатым седым мужчиной, почему он так сияет?

Тянусь за бумажником. И вдруг шофер, средних лет кавказец с крутыми плечами, трогает меня за руку:

– Не надо, брат! Потом как-нибудь отдашь!

Я выхожу на своей остановке, притрагиваюсь к его руке и говорю:

– Спасибо тебе, брат!

И мы, как заговорщики, смотрим друг на друга.

Улицы пусты, я бреду домой и дышу полной грудью:

– Я точно знаю – он все понял!

(любовь в родном городе)

Охотничьи спички

В самом начале 60-х появились охотничьи спички. Они были толстые, до половины покрытые серой, и могли гореть очень долго, наверное, и под водой. Справа от кинотеатра «Прогресс» был сигаретный ларек, где эти спички продавали. В принципе, их не разрешалось продавать детям, но мы как-то умудрялись их покупать. Стоили они дорого, если не ошибаюсь, копеек десять. Где бы ты ее ни зажигал – в темном коридоре, в ванной, на черном ходе, в подвале – эффект от зажженной охотничьей спички был потрясающий. Но веселее всего она сгорала, шипя и кувыркаясь, в лифтовой шахте.

И вот как-то с другом Санькой мы запускали их вниз с десятого этажа в моем подъезде, наслаждаясь полетом и свистом. И все сложилось не очень удачно. Мы не заметили поднимающийся лифт, бросили сразу несколько спичек, и он мгновенно по бокам вспыхнул огромным пламенем.

Лифт пошел вниз, а мы в ужасе бросились вон из подъезда. Когда мы добежали до первого этажа, лифт уже тушили. Все двери были открыты, а по площадке метался мужчина в майке, то забегавший, то выпрыгивавший из своей квартиры с ведром воды. Походя, он отвесил мне подзатыльник, явно поняв, в чем было дело.

Мы добежали с испугу аж до 18-го дома, и через добрый час, крадучись, вернулись в свой двор. Пожар был успешно потушен. Я плохо знал семейство с первого этажа и ожидал увидеть милиционера и рыдающую мать. Но все было тихо. Только в подъезде сильно пахло горелым.

(Дом преподавателей МГУ, детство, друзья, ХХ век)

Страх

Я не раз в жизни боялся. У меня бывали очень тяжелые сны в детстве, я боялся страшных рассказов и людей.

Мне было лет двенадцать. С двумя приятелями мы мирно покуривали в подъезде нашего дома. Было уже темно, но не очень поздно. Двор было плохо освещен, и, тем не менее, мы заметили внизу, между нашим и 68-м домом, а там в это время был пустырь, мелькающие тени. Присмотревшись, мы увидели, что двое парней, явно значительно старше нас, избивают третьего, причем бьют его чем-то странным, какими-то сетками. Парень припадал на одну ногу, отступал по пустырю и чего-то бросал в ответ, а они как будто не хотели его добивать, а зачем-то тянули время. Двое избивали одного, причем, били неправильно, чем-то страшным.

И нас троих, уже не таких маленьких парней, вдруг обуял ужас. Мы смотрели на эту сцену до той поры, пока тьму двора не осветили фары скорой помощи.

Во дворе уже собрался народ. Из тьмы выскочил наш знакомый, шпанистый парень, которого мы почему-то звали по имени-отчеству, – Юрий Палыч, поговорил с нами и все мгновенно понял. Я стоял рядом со скорой помощью и видел в свете фар, как подтаскивали к машине парня с густой шевелюрой и ужасными ранами, проступавшими сквозь нее. Били его по голове железными сетками, в которых развозили в то время треугольные пакеты с молоком.

Когда скорая помощь уехала, Юрий Палыч пробежал мимо нас, обернулся и крикнул: «Ну, что же вы … вашу мать!!!»

(Дом преподавателей МГУ, детство, страх, ХХ век)

Вот так он весь день в дерьмо и ныряет…

Рассказываю вчера другу историю, приключившуюся на днях с знакомой в городе любви – Париже.

Заходит она в будку телефонную, вставляет карточку, берет трубку. И вдруг видит – все какого-то странного цвета. И карточка, и трубка. Оглядывается – вся будка от потолка до пола, стены, аппарат – вымазаны толстым слоем дерьма! Она – чуть не в обморок.

Друг говорит:

– Ерунда все это! Вот на станции Зима в семидесятые был сортир. Края – необъятные, кругом – лагеря, ВОХРа, Даурия, атаман Семенов… И один сортир на тыщу верст. Так вот в этом сортире не было ничего ровного! Стоять там было невозможно! Надо было держаться за все стенки сразу, чтобы не шлепнуться. И пол кривой, и стены, и потолок, и окна, и двери, и очко перекошено.

Что твой Гауди? Подумаешь – короля каталонского не принял!

Дерьмо – не убиралось, и скользко – слизь какая-то по стенам.

Но – тепло. И свет есть.

Так вот в этом сортире мужики зимой резались в домино. Круглые сутки. И в женском отделении, и в мужском сидело по компании.

Представь себе эту картину хоть на секунду!

Еще Суслов жив, да и Долорес Ибаррури – тоже…

А ты говоришь – город любви…

(СССР, ХХ век)

Портвейн

Я его любил только по вдохновению и в определенных местах. Например: осень, такая перезрелая, но еще не дождь со слякотью, холодно, деревья большей частью облетели, листву собрали в кучи, кое-где жгут, время – от 5 до 7, небольшой сквер на улице Усачева, разливаем, пьем по стакану, тепло бежит по всему телу, на дворе 72-й год.

– Ребята, как бы я хотел здесь жить и умереть, и обязательно в это время года! Помру, не забудьте, придите сюда помянуть…

– …А кто из нас бежит за добавкой?!

(Москва, осень, XX век)

Пульсар

Увлечение рок-музыкой пришло ко мне совершенно неожиданно. И по времени, и по месту.

По времени, потому что – поздно. Мои друзья давно слушали, танцевали и говорили о рок-музыке, я же оставался совершенно равнодушен. Распались Beatles, а мне от этого было ни холодно, ни жарко. Друзья решили, что я безнадежен, и перестали уговаривать меня послушать новую и, по их мнению, потрясающую песню. И я согласился с тем, что это просто не мое.

По месту, потому что мое обращение, происшедшее за ничтожно короткое время, произошло при обстоятельствах, не слишком приспособленных для слушания музыки.

Я отслужил уже больше полутора лет в армии, и тут на меня налетела очередная хворь, потребовавшая оперативного вмешательства.

Операция была сделана в отделении нейрохирургии в госпитале Прикарпатского военного округа в городе Львове.

В шестиместной палате слева от меня лежал замечательный парень из Запорожья по имени Юрка. Его дела были гораздо хуже, чем мои. Он служил в Венгрии и случайно пострадал на разработках в песчаном карьере. На него обрушилась целая окаменевшая гора песка. Он получил тяжелый перелом позвоночника с полным параличом нижней части туловища.

Было сделано несколько операций, но улучшение не наступило. Юрка был одним из самых веселых парней из встреченных мною в армии. Он никогда не терял присутствия духа, молча переносил все тяготы и целыми днями крутил Спидолу. Юрка обожал рок-музыку. Особенно почитал Rolling Stones.

На второй день после моего возвращения из реанимации, Юрка предложил:

– Не хочешь послушать музыку?

Он видел, как я маялся, пытаясь устроиться в постели. Болеутоляющими нас не баловали – солдат должен терпеть!

А спина тянула и ныла так, словно к ней привязали груз в сотню килограмм.

– А что там?

– Польское радио.

Каждый день примерно в 18.15 Юрка слушал передачу о рок-музыке из Польши.

Надо было попытаться хоть как-то отвлечься от боли, и я согласился. И взял у Юрки Спидолу.

Ровно через сорок минут я стал другим человеком. И стал слушать все музыкальные передачи по Юркиной Спидоле, когда его увозили на процедуры или он засыпал. Передо мной за несколько минут вдруг открылся целый мир, который существовал на этом свете уже довольно давно, а я теперь хотел сразу и как можно быстрее узнать о нем как можно больше и познакомиться поближе с его главными героями.

Если я не слушал Спидолу, то требовал, чтобы Юрка мне рассказывал обо всем, что знал о рок-музыке.

Польская передача, совершившая во мне переворот, была посвящена американской группе Iron Butterfly. В конце была сыграна целиком композиция In-A-Gadda-Da-Vida – это заняло около двадцати минут.

Безусловно, в эти двадцать минут все сошлось вместе: армия, моя операция и непрекращающаяся боль, Юркина любовь к року, радиошумы и плавающий звук, то утихающий, то ревущий, – все это были необходимые компоненты того кумулятивного снаряда, который пробил с одного раза мою глухоту.

И я в буквальном смысле обрел слух.

И все-таки, когда я вспоминал эту историю и особенно с благодарностью – Юрку, мне всегда чего-то не хватало.

Около пятнадцати лет заняло у меня увлечение рок-музыкой, а потом интерес стал постепенно затухать и почти исчез совсем.

И в тот момент, когда интереса не стало, я внезапно понял, что именно услышал в львовском госпитале. Но не только тогда! А всегда, когда ставил на проигрыватель новую, только что приобретенную пластинку Led Zeppelin, Pink Floyd, Deep Purple, Emerson, Lake and Palmer, King Crimson, Roxy Music и многих других… Я испытывал совершенно особое чувство. Оно не было впрямую музыкальным, а скорее физическим. Первые ритмические аккорды словно были особой сущностью, которая сходу пронизывала меня всего с головы до пят.

Так было около пятнадцати лет. А потом эта сущность исчезла. Музыка была может и очень хорошая, но ритм утерял способность проникать и захватывать меня.

Когда это случилось, я все объяснил возрастом и новыми интересами. Но разница двух музык – той, которая была тогда и сейчас была для меня очевидна, и этот контраст жил во мне и продолжал все время удивлять.

ххх

Мне нужно было понять и объяснить – почему у этой истории было начало. И откуда взялся конец.

На самом деле ответ, показавшийся мне убедительным, лежал на поверхности. Разбирая свой архив, я наткнулся на записи (перевод английской статьи) о группе Henry Cow из Кембриджа. Сид Барретт тоже был из Кембриджа. В 1967 году Pink Floyd выпустили альбом «The Piper at the Gates of Dawn». В тот же год вышел «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band». Henry Cow образовались в 68-м.

Кембридж… Странно… А что еще случилось в Кембридже в это время?

В июле 1967 года исследователями из Кембриджа был открыт первый пульсар.

Открыт… А что если ритм пульсара впервые дошел до земли лет за десять–пятнадцать до этого? И его услышали музыканты? И так возникла рок-музыка?

Что если ритм рок-музыки и есть услышанный людьми ритм пульсара?

И тогда я, лежа на койке в госпитале, не просто поймал по радио музыку Iron Butterfly. Я впервые услышал музыку вселенной, ее особенный музыкальный ритмический инструмент. Который звучал в те годы во всех великих группах и исполнителях, и в английских в первую очередь – по праву открытия, а может быть, – особой связи.

Почему люди в 80-е перестали слышать этот ритм – я не знаю. Возможно, погибла звезда, звук которой до нас долетал. Или мы сами забили космический эфир до такой степени, что он теперь не доходит ни до музыкантов, ни до нас, слушателей.

Астрономы скажут, что вся эта теория – антинаучная чушь.

Но для меня она лучше всего объясняет, почему столь необыкновенна и волшебна была рок-музыка нашей молодости. И почему она захватывала миллионы людей по всему свету.

Поэтому я верю в эту теорию.

(рок-музыка, космос, армия, ХХ век)

Друзья и враги

Когда я служил в армии в Ивано-Франковской области, моему пункту химической разведки был придан пулемет. Пулемет был тяжелый, образца 1944 года.

Лишь только я его увидел – сразу вспомнил историю из детства. Однажды друг отца дядя Дима Сарабьянов заговорил об армии. И упомянул, что всем призванным на службу должны вручать оружие. Мой старший брат слушал его, слушал, а потом выдал гениальный совет: «Пойдешь в армию – проси пушку».

Мой пулемет действительно слегка напоминал пушку. Когда объявлялись учения, я должен был переть его на свой пункт через лес, а это – километра полтора. Для этих целей мне давали помощника, и все равно, всеми правдами и неправдами, я от этого пулемета отнекивался. И вот как-то в начале марта у нас объявили учения с проверяющим из штаба армии. Тут уж деваться было некуда.

Мы доперли пулемет, развернули, сидим – ждем. Подходит проверяющий вместе с командиром дивизиона. Я докладываю по форме. А дело в том, что этот мой пункт химической разведки одновременно был назначен пунктом авиационной разведки. Мы в горах, обзор прекрасный. И стрелять из этого пулемета я должен был не по сбрасываемым химическим снарядам, как можно было подумать, а по вражеским самолетам. Причем часть у нас – ракетная. И из пулемета я добивал бы как раз те самолеты, в которые не попали выпущенные нами ракеты Земля–Воздух.

В бункере у меня был стенд с изображением основных вражеских самолетов, который во время учений я вытаскивал наружу. Проверяющий посмотрел на стенд, подошел к пулемету, поковырял его пальцем. Это как раз меня не удивило, потому что мой пулемет был самой любимой игрушкой в дивизионе. Ракеты никого особо не интересовали. А вот пулемет… Большой… Железный… Пробуждающий детские воспоминания. Никто не мог устоять.

И тут проверяющий мне приказывает:

– Доложи боевую задачу.

Я начал.

– Ладно, сержант, а куда ты будешь стрелять из этого пулемета в случае начала военных действий?

Я бодро подхожу к стенду и указываю на него пальцем.

– Вот, – говорю, – скажем, – F-4…

Проверяющий хмыкнул.

– И много ты собираешься настрелять из него этих F-4?

– Как получится, товарищ полковник, сколько прилетит – столько и постреляю.

А надо сказать, что скорострельность у моего пулемета – доложу я вам. Как у рогатки.

– Пойдем-ка со мной, сержант.

Мы с ним поднялись на гребень над моим подземным пунктом.

– Вот смотри, сержант, оттуда, если начнется война, из-за того перевала на тебя полезут вуйки1. Причем полезут точно с такими же пулеметами, они у них хорошо закопаны, в полной смазке. Так что свой пулемет ты не ставь в бункер, а тащи на гребень. И по ним прямой наводкой: тра-та-та-тра-та-та-тра-та-та… А F-4 – пускай летят. Ты на них вообще не смотри.

– Задачу понял, товарищ полковник, F-4 пропускать в тыл, а всю огневую мощь обрушить на вуек.

– Молодец, сержант, ты – понятливый. Хвалю.

– Служу Советскому Союзу!

– Ладно. Вольно. Иди к своей железяке.

P. S. Почему-то все полковники, которых я встречал во время службы в Советской армии, были как на подбор. Башковитые и, я бы сказал, – человечные. Начальник нашей химической школы в Белгороде – толстый, еле в новую «Волгу» влезал, а глаза были умные. Мой шеф на Западной Украине – начальник химический службы военного округа. Удивительный дядька! Я у него во Львове дома был на Новый год, и он принимал меня как сына. До сих пор жалею, что не заехал к нему, когда уходил на дембель. И этот проверяющий из штаба армии в Киеве – настоящий провидец! А вот лейтенанты-капитаны – прямо швах! Пробы ставить негде. Откуда брались эти полковники в СССР, из кого и как вырастали – убей не пойму!

(Украина, армия, ХХ век)

Жалко расставаться… Robert Ashley или Конец одного увлечения

Современную музыку я стал слушать поздно – во время службы в армии. От скуки, когда лежал в больнице во Львове. А вернувшись в Москву, – страстно увлекся. Слушал все без разбору. Критерий был один – не эстрада, а рок-музыка. Beatles, Rolling Stones, Bee Gees, Simon and Garfunkel, Creedens, The Doors, Wings и так далее на пол-страницы.

Неповторимое было время! И как же люди не умеют ценить уникальное! Когда в футболе играл Пеле, а потом стал сходить, – все ждали нового, не менее великого, готовы были видеть его в любом бразильском новичке и с легкостью расставались с величайшим игроком эпохи телевизионного футбола.

И в музыке – гениальное валялось под ногами. Да, жалко, что распались Beatles, но они и по отдельности – хороши, и есть не только они, и почти каждая новая пластинка – шедевр.

Пластинки и записи еще можно было достать, а вот информации не было никакой. Ни специальных журналов, ни книг. И все мы думали, что рок-музыка – единое музыкальное течение, с очевидными индивидуальными отличиями, но – новое, уникальное. И создается оно новым инструментом – мечтой многих моих друзей – электрогитарой. Как-то само собой разумелось – если есть электрогитара, то и песни будут, как у Beatles. Плюс – барабан. И когда послышались иные звуки – органа, тем более – саксофона или скрипки у тех же Pink Floyd, Genesis или Yes, то это было воспринято как грубое вторжение в мир электрогитар. И никто не принимал новые группы. Из нашей кампании только один мой друг слушал первые диски Genesis и повторял: «Ребята, в этом что-то есть». Но мы не понимали. Зачем? Ведь и так каждый новый диск лучше предыдущего. И так будет – всегда! И последний диск Beatles поэтому был принят неоднозначно.

ххх

А потом что-то стало пробуксовывать в мире электрогитар. Приходили Slade, Sweet, Kiss и что-то в них было не совсем то. Возникла АВВА и стала звучать по телевизору, по радио, о них показали фильм. И это было уже полное безобразие. Мало того, что это смахивало на эстраду и вместе с тем как-то соотносилось с рок-музыкой. Но наша музыка не могла звучать с экранов телевизоров! Да, появлялись сорокопятки с Битлами и Роллингами, мы были им рады, но это так – ничтожные тиражи, и не телевизор все же!

Вопли из магнитофонов сводили старшее поколение с ума, а мы называли это в пику им величайшей музыкой. И вдруг у этой музыки появился прилизанный вид, и старшие глубокомысленно закивали головами: да, а ничего, смотрите – звучит!

Радоваться этому было невозможно, но и оставаться в мире Kiss – тоже.

Вот тут нас и спасли Pink Floyd, Led Zeppelin и Deep Purple.

ххх

На свадьбу родители подарили мне роскошный бобинный магнитофон Philips. Стоил он сумасшедших денег – 600 рублей, но устоять перед моим напором они не смогли.

У моего друга был Telefunken. Отец привез мне еще из Франции кассетник – маленький Grundig.

На кассетник я записывал пойманное в радиоприемнике Спидола. Прежде всего – Севу Новгородцева и его Голос Ландон, Бе-Бе-Си. Польские и французские станции. Какое счастье это было, когда сквозь шум, вой и писк продирался чистейший гитарный риф! Записывалось все вместе – с шумом и гамом. Что поделаешь? И на моей свадьбе весь вечер заводили такую – шумящую и пищащую Whole Lotta Love. А когда гости расходились, я выставил магнитофон на окно, и уже ночью, на весь двор, раздалось победное:

You've been coolin', baby, I've been droolin',

All the good times I've been misusin',

Way, way down inside, I'm gonna give you my love,

I'm gonna give you every inch of my love,

Gonna give you my love.

И гости кричали: ура-а-а-а!

Слышите ли вы музыку этих названий?! Она и сейчас звучит во мне. На дворе 75–76-й год, а здесь – Grundig, Telefunken, а на них – Leddd ZZZepppelin! Затем появились наушники. И вот тогда, впервые, мы стали музыку по-настоящему – слушать!

Не танцевать под нее. А именно – слушать. Мой друг Женя, Джексон, надевал наушники, раз за разом включая Shine On Your Crazy Diamond. Он кружился и кружился посреди комнаты. Да, слушал только он один, но мы все равно, сидя за столом и выпивая, жмурились от удовольствия, поглядывая на него. Потом кто-то подходил, ставил Led Zeppelin и бормотал:

– Ребята, вы слышите звук этого металла, такой чистый, это просто потрясающе! А Плант, Плант, нет каково!

И все кивали головами – мы это тоже слышали. Послушайте Планта в Since I've Been Loving You! Его голос преодолевал пространство и время и приходил к каждому из нас так, словно он играл перед нами вживую, раздвигая стены наших малогабаритных квартир.

ххх

Но потом одна встреча перевернула мир моего увлечения. В те годы справа от китайского посольства находилась маленькая стекляшка, в просторечии – Тайвань, в которой мы пили пиво. Туда ходили через улицу Дружбы студенты из Университета, а поскольку я жил неподалеку, то проводил там целые дни.

Однажды мы встретились в Тайване с главным фарцовщиком нашего университетского гуманитарного корпуса на Ленинских горах. Что-то я у него покупал, или мы обменивались. В Москве были толкучки, где торговали пластинками из-под полы, но и в каждом большом учебном заведении были свои продавцы. Кто-то продавал джинсы, кто-то – пластинки. Мне он не нравился, но это было вынужденное знакомство. Через час мы сбегали за водкой за угол, на Университетский проспект, у него развязался язык, и тут он говорит:

– Слушай, ты продолжай покупать у меня пластинки, от этого мне только лучше, хотя вообще-то все это – полное говно!

Я вытаращил глаза.

– Почему это – говно?

– Потому что это – не музыка!

– И Led Zeppelin?

– И Led Zeppelin! У них есть всего одна приличная композиция!2 У Pink Floyd – одна пластинка. А Deep Purple и прочее – вообще нельзя слушать.

– Это почему же?

– Время их прошло. Они из эпохи самодеятельности с гитарами, а сейчас пришла эпоха профессионалов, настоящих музыкантов.

– И кто же, кто же – эти профессионалы?

– Их не так мало. Есть англичане, много немцев, американцев – мало. Группы есть и одиночки. Tangerine Dream, Can, Faust, Amon Düül, например.

ххх

Я пришел домой пьяный и сразу пошел к соседям. У моего соседа в гостях был старший брат. Он был на десять лет старше меня, и я знал его с детства – мы жили когда-то в соседних подъездах. Он был музыкальный критик, и в начале 70-х составлял программы, которые вел Виктор Татарский на радио «Маяк». И я решил сразу поразить его воображение.