Калейдоскоп Брюстера

С другой стороны – кто знает? Может, это не первый его опыт? И только так и можно? Ночью ведь все равно, где преклонить голову. И только утром, когда завернешься в тогу, пройдешься по коридору, посмотришь на бабушек, врачей, то поймешь до конца – сколь ничтожен по сравнению со всем этим твой абстинентный синдром.

И только тогда он выйдет из тебя без остатка. И через полчаса ты уже будешь спешить к поджидающему во дворе лимузину, прижав к уху мобильник и целиком отдаваясь наступающему дню.

Ну… Может, напоследок бросив прощальный взгляд на смирно лежащего под капельницей «юношу» под номером 23.

(больницы, абстинентный синдром, ХХI век)

Глас больных

Голосовал я в больнице. Все честь по чести – на первом этаже была кабинка, давали настоящий бюллетень, избирательная комиссия непрерывно пила чай с бутербродами и пирожными (я несколько раз мимо них проходил), а в коридоре храпели: слева МЧСовец, а поближе к комиссии – полицейский.

Потом комиссия ходила по палатам и коридорам, чтобы проголосовали лежачие больные. Старухи голосили: куда писать-то, что писать-то? Им объясняли. Ну, что с этим поделаешь? Больные!

В нашей палате голосовали тоже двое лежачих. Один – очень похож на артиста Бортника. Смотришь и страшно становится. Прямо кажется, что он сейчас дернет на себе больничный халат и запоет: Собака лаяла – на дядю-фраера!

– И за кого же ты проголосовал? – спрашиваю его.

– За кого, за кого, за – Ивана Сусанина!

И понимай, как знаешь.

В девять часов, к концу выборов, у телевизора в коридоре собрались почти все наши больные. Те, кто доковылял.

Через некоторое время стали передавать результаты опросов (exitpolls).

Больные послушали и стали расходиться. В абсолютной тишине – никто не сказал ни единого слова. Стало даже как-то не по себе. Через пару минут в креслах у телевизора остались лишь задремавшие старухи.

Я вернулся в палату. Выборы никто не обсуждал.

(больницы, ХХI век)

Реанимационное

Реанимация маленькая, женщины от мужчин отделены простынями.

Часа в четыре из женской части раздается крик:

– Хочу писать! Хочу писать! Хочу писать!

По голосу – женщина лет шестидесяти.

Кричит очень долго – никто не подходит. Я то засыпаю, то просыпаюсь – опять кричит.

Потом стало очень тихо. И вдруг недалеко от меня – какое-то шуршание. Смотрю – белый призрак идет куда-то по коридору.

Из-за угла выскакивает сестра:

– Вы куда собрались, вы с ума сошли, вам нельзя вставать!

– Хочу писать! Я тужусь – а не писается!

– Так вы писаете, все время писаете, у вас катетер вставлен, целую утку уже написали!

С грехом пополам ее укладывают.

Я засыпаю. Просыпаюсь снова от жуткого крика:

– Сестра! Сестра!

Прибегает сестра:

– Что вам опять нужно? Снова – писать?

– Нет. Дайте мне мою сумочку.

– Какую сумочку, вы что рехнулись, зачем вам сумочка в шесть утра?

– Дайте сумочку!

– Ваша сумочка в вещах, раньше одиннадцати ничего не дадут. И вообще – зачем вам сумочка?

Следует ответ:

– Я хочу накраситься!

Сестра не нашлась, что ответить.

(больницы, ХХI век)

Настоящий…

В моем роду по маминой маме – сплошь военные. И генералы, и полковники, и штаб-офицеры. До времен Петра Великого. А я не люблю военных. Хотя встречал и настоящих воинов, и людей одаренных, достойных.

Почему-то запомнилась такая история. Мне было лет восемнадцать, в Москве был очередной пароксизм общественного транспорта. Стою на остановке, подходит автобус, и понимаю, что мне туда – не залезть. И вдруг подскакивают два офицера – капитан и лейтенант и начинают пробиваться в автобус. Оба – летчики. И отталкивают всех, и отпихивают. Да что там? Просто лезут по женским головам. Меня прямо заколотило. Я ору им в спину: «Ей, сволочи, офицерье, вы чего делаете?!» Они смотрят на меня бешеными глазами. Но наполовину уже в автобусе, да и мужики стоят на остановке и мрачно на них глядят. Так что если вылезут – неизвестно, как дело обернется. В общем, им удался этот сухопутный прорыв, и автобус укатил.

А потом армия. Особо меня поразил такой случай. У меня был приятель – глава медслужбы дивизиона. Я был на срочной, а он – прапорщик. Мы выпивали, болтали, он вино еще таскал на наши деньги, когда в самоволку было лень бежать.

Сидели обычно в моей хим-каптерке. А у меня там накопилась уйма всякого барахла. Чего только не присылали из дома – мелочи разные. Одежда, книги. А потом была операция, и меня комиссовали. И дали несколько дней на сборы в части. Я приехал, вошел в каптерку и ахнул.

Все украли – до нитки. Ребята рассказали: «Это твой дружок, прапор, медбрат (звали его – Отто Юльевич), все собрал в мешок и унес». Я бросился к самому заветному – письмам. Так он и здесь порылся и выбрал все открытки с красивыми картинками и голограммами, которые мне девушки присылали.

И исчез из части на те прощальные дни. Мне было, конечно, тогда не до него, но ребята моего призыва, а им оставалось дослуживать всего несколько месяцев, после моего отъезда зашугали его так, что он бегом бежал домой из части.

И вот теперь у меня соседом по палате лежит отставной полковник. И нагнал он на меня такой философии, что одну ночь я вообще не мог заснуть. Так и прокрутился до утра.

Куда, спрашивается, подевался чиновник, описанный Гоголем, Достоевским и Чеховым? Сегодняшний чиновник – разве их потомок? У современных чиновников неопределенность возведена в принцип. Я бы даже сказал так: они – супротив, этакий большой вопрос, заданный всему человечеству.

А вот военные – люди корневые. Скажем, по внешности. У них берется одно качество, но только одно, максимум – два, и возводится в принцип относительно опять же всего человечества.

Если уши – то уж такие, какие вообще у людей вообразить даже невозможно. Если крив лицом, так уж так крив, что твой выхухоль, прости Господи. Сколько я таких повидал в той же армии!

Вот, прямо, как будто при рождении инструмент затупился. И поэтому детали были заброшены, а так… сделано… чтобы сохранялась общая картина.

Что ж… вины их в том нет. Что тут скажешь?

Но ведь и во всем другом – также.

Если кроет матом – никакой сапожник так не ругается. А если ворует… То так, что все в части украдет, вплоть до занавесок, и все равно будет ходить и плотоядным взором озирать окрестности. Может, деревцо это спилить?

И вот сидит мой сосед и с гордостью говорит: мобильник новый подарили. Набирает телефон жены и начинает говорить таким семейным голосом. Не командирским, а тихим – сразу видно, что служил по интендантской части.

– Завари шиповнику, е… твою мать, лекарства… б…дь, сумку забери на х…

И далее: сплошные матери, п…ды и прочее…

Я сижу и представляю себе женщину на другой стороне телефона.

И вдруг грудь у меня так сдавило, прямо до невозможности. Давление что ли?

Надо, наверное, выйти на улицу и подышать свежим воздухом.

(армия, больницы)

Бытие и сознание

«…Когда я встречаю человека с "общественным интересом", то не то чтобы скучаю, не то что враждую с ним, но просто умираю около него. "Весь смолкнул" и растворился: ни ума, ни воли, ни слова, ни души. Умер».

Согласен полностью с Василием Васильевичем и испытываю нечто похожее.

Но… Родимые пятна… Семидесятые… И где-то в уголках души все еще шевелится…

Лежал в больнице, скучал, слушал разговоры соседей… Мировой заговор, Чубайс, Путин, Сталин, советская власть, опять Чубайс… И думал: когда и как власть денег распространилась лично на меня? Не в виде впервые полученного доллара, а в виде более тонкой материи? Как мысль об этой власти проникала в мое сознание, как сломала барьеры?

Понятно, что проникала, как – правда. И я вспомнил так ярко – «Литературная газета», «Неделя». Начало перестройки, даже еще раньше. Статьи, статьи, статьи… И в них то, что мы все знали и без них. Во что свято верили. Самые верные механизмы – простые, надо убрать Госплан, чиновника, оставить производителя наедине с покупателем, а между ними только – деньги, и тогда!!! – производитель будет производить, и появится все: джинсы, жвачка, мягкая туалетная бумага! Убираем человека с его предпочтениями и с потолка взятыми планами, и будет все – что покушать и надеть! Это – всеобщий закон. Правда жизни.

И вот – свершилось. Есть джинсы, кока-кола…

А мысль все та же: надо убрать чиновника.

И тогда… Что?

Верю ли я в это сейчас? А если – нет, то во что я верю?

Пожалуй, в человека – с его предпочтениями.

И не хочу – власти всеобщего закона.

(больницы)

Б. байки

Давненько я не баловал себя больничными байками.

Ну, что сказать? Бесплатная медицина семимильными шагами идет к своему концу.

Ночь. Кардиореанимация. Лежу себе и наблюдаю в окно за луной, на которую облака то набегают, то от нее – убегают. Прямо под луной церковь.

Красота!

Мимо все время ходит палатный врач. Подойдет – посмотрит, пошепчет чего-то себе под нос, а потом мне: с вас три пятьсот одной бумажкой!

И так за ночь – раз десять. В конце концов я, продолжая рассматривать луну, думаю уже только об одном: а что это такое – три пятьсот одной бумажкой?

Может, сто долларов – по какому-нибудь особому, минздравовскому курсу?

Скорее всего, что так. И что же это получается? Раньше в «бесплатной» медицине брали хотя бы за результат, а тут – сразу за место? Как в платной?

«Пошел бы ты куда подальше», – решил я и скоро уснул.

Но перед сном мне было видение: хоронят советскую власть, уже не останки, а какие-то косточки – кусочек черепа, фалангу пальца, кость – берцовую, а я, старый, матерый антисоветчик, стою у могилы и плачу навзрыд.

(больницы, ХХI век)

Все бабы – стервы

Но заснуть мне не удалось. О политике говорить не хотят. Но раньше говорили хотя бы о бабах!

И я стал вспоминать, как лежал в середине семидесятых в клинике на улице Россолимо. Там была большая, чуть ли не десятиместная палата. И народ был языкастый, шумный, и говорили, в основном, – о бабах. Я был самый молодой, а все остальные – мужики солидные. Через все эти разговоры красной нитью проходили четыре главных тезиса: все бабы – б…ди, все бабы – суки, все бабы – стервы и все бабы – дуры. Это само по себе не требовало доказательств, поэтому все остальное – были сплошные комментарии. И между рассказчиками всегда и во всем царило полное согласие.

Я никогда в этих разговорах участия не принимал. Мне они вообще не нравились (по хронически присущему мне чистоплюйству), хотя некоторых из моих соседей по Россолимо я вполне мог понять. У них были такие болезни, что о бабах им приходилось только мечтать. Ближайшим моим соседом был морячок с подлодки К-19, которая горела в 1972 году. Он был отмечен командованием – награжден орденом Красной Звезды и с момента катастрофы без перерыва мотался по разным больницам. Никаких привилегий у него не было, и он, как и все мы, на ужин и обед ел тушеную капусту, которая скрипела на зубах, потому что между листьями густо была проложена морским песком. Морячку о бабах оставалось только грезить.

Его почему-то в особенности интересовал вопрос – каков размер женского интимного места – в глубину и в ширину. И он начинал страшно волноваться, когда кто-нибудь, скажем, из посетителей, рассказывал на эту тему что-нибудь новенькое.

Общая теория у морячка была такая: чем ниже ростом – тем больше, чем выше – тем меньше.

И пытался выстроить из этого какой-то особенный закон. Но не получалось, потому что маленькие и большие мужчины почему-то аналогичным свойством явно не обладают.

Вспоминая все это сейчас, уже совсем в полудреме, я подумал: какие все-таки жестокие ветры прошлись по нашей родине в последние десятилетия! Мало того, что они унесли с собой бесплатную медицину, так еще зачем-то прихватили с собой мужские разговоры о бабах!

И если захочется вдруг какой-нибудь мужской душе успокоиться и вспомнить четыре старые истины, так мало того, что аудитории – нет, но и с доказательствами может быть – беда!

Последняя мысль меня видимо до такой степени огорчила, что я немедленно уснул. Во всяком случае – продолжения я не помню.

(больницы, о женщинах)

Шанс

Сколько разных людей я перевидал в больницах! И какие есть талантливые и умные люди!

И вот что бросается в глаза. Почти каждый, начиная говорить о своей жизни, выделяет три периода – советский, 90-е годы и современность. И когда речь заходит о 90-х, то слышишь прямо удивительные вещи! Помилуйте, да не привирает ли мой сосед? А потом смотришь – нет, все – правда. А если и привирает, то именно про них – про 90-е. Огромная куча безумных проектов, бешеных денег, феерических знакомств. А когда речь заходит о сегодняшнем дне, то вроде и не было этих 90-х, а человек логично продолжил то, что было в начале жизни, в нашем советском прошлом. И только и слышно – а потом я ушел, хлопнул дверью, или мне надоело.

И вот, здравствуйте, за окном – нынешний день!

И в нем мы, жители больничной палаты, – проклинаем 90-е, ненавидим окружающее, ругаем начальство и лениво давим тараканов.

(больницы)

Что нам, старикам, еще остается?

Рядом со мной в палате, у окна, лежит глубокий старик, как сказали бы в 20-е годы прошлого века, – из бывших.

Высокий, худощавый, с правильными крупными чертами лица и седыми ухоженными усами.

Старик – явно непростой. Когда врач спросила его – кем вы работали? Он задумался и сказал:

– Много кем. Запишите – юристом.

Старик плохо слышит и все что-то бормочет себе под нос. В том числе по-английски и с отличным произношением!

И все время говорит по телефону. Ему звонят, он звонит. Я мало что понимаю, да особо и не прислушиваюсь.

А во время одного из звонков голос его как-то стал по-особому дрожать, и я обратил на это внимание.

Стало понятно, что звонит некая Светлана и говорит, что она вынуждена уйти с работы, потому что жена старика оскорбила ее так, что больше она терпеть не может. А дальше следует поток извинений и благодарностей. Не знаю, что делала эта Светлана, но она явно не домработница. Может, старик диктовал ей мемуары? Или писал какую-нибудь книгу?

Сосед поначалу слабо сопротивлялся, но голос его становился все глуше, а потом затух совсем, и он только слушал.

Распрощались.

И он зашептал совсем тихо, себе под нос:

– …Вот… Светлана… останешься ты… Светлое пятно. И уже ничего не поделаешь.

А потом, спустя минут пять:

– Жалко!

Прошло дня два, и я думал, что вся эта история уже забылась, и вдруг старик четко, ясно и громко сказал:

– Ничего уже больше не будет!

И я сразу почувствовал, что это он опять – про нее. Про – неизвестную Светлану.

(больницы, женщины, ХХI век)

Пламенный мотор. Сон

Лежу в больнице. Но здание – другое, старинное, шикарное – с мраморными коридорами. Правда, надпись на больнице – обшарпанная. Напротив – Новодевичий монастырь.

Палаты очень узкие, и поэтому со мной лежат четыре человека, а кровати выстроены вдоль стеночки. Я лежу у окна, а у двери – женщина.

После утреннего обхода нас всех сморил сон. Но наискосок от палаты – доска с электросчетчиками, и один из них страшно начал гудеть. И вдруг наша соседка встает, достает какой-то инструмент и идет к этой доске. Гудение становится все тише. Я подхожу к ней, а она так уверенно копается отверткой в счетчике. Я с недоумением смотрю на нее.

– Вы не думайте, – говорит она, – я – электрик. И вообще, эти счетчики сама и ставила лет десять назад.

Счетчик перестает гудеть.

Сон пропал. Я выхожу на улицу и сажусь на скамейку напротив монастыря. Со мной – тележка. На такие тележки раньше собирали посуду в столовых. На ней – все мои вещи. Какие-то сумки, книги.

Я просто сижу, катаю тележку – туда-сюда, и ни о чем не думаю. И вдруг, внезапно, меня поражает мысль – если она так ловко починила счетчик, значит, также легко разберется с моим сердцем. Как же это мне сразу не пришло в голову?

Я вскакиваю и бегу к больнице. Я точно помню, что моя палата – на четвертом этаже. Но я не могу туда попасть! Лифт доходит только до третьего, а лестницы на четвертый – нет.

Я брожу по столовым, комнатам, заставленным книгами. Везде – люди, в основном – молодежь. Но не студенты, а скорее – пэтэушники.

Тут я вспоминаю про тележку с вещами и бросаюсь на улицу. Тележка стоит на месте. И в ужасе застываю – ведь обратно меня могут не пустить, потому что у меня нет пропуска.

Я иду на удачу, а охраны на посту – нет. И снова начинаю бродить по коридорам и комнатам, спускаться и подниматься по лестницам. Я понимаю, что теперь тележку уж точно увезли, а с ней пропали все мои вещи.

И в конце концов я застываю посреди какого-то коридора, по которому прошел уже раз десять.

И понимаю: я – в больнице, без вещей и документов. И свою палату мне уже никогда не найти.

(больницы, сны, ХХI век)

Чего-то грустно…

Если бы каждый союз – например, дружба, отмечался торжественной церемонией… Навроде свадьбы… Относились бы мы к дружбе иначе?

Садились бы потом в кружок, доставали фотографии: а вот это – наши свидетели, это – обмен кольцами (?), а это – после церемонии.

Стол был – шикарный…

Авторитет

И в Махре все поменялось в начале 90-х. Начальство советской эпохи сдавало позиции и приходили новые люди. Но как их узнать, как не ошибиться? Где регалии, где черные «Волги»?

А ведь ошибиться – страшно. От этого может зависеть судьба и сама жизнь.

И вот одним погожим летним днем наш сосед и глава дружественного семейства – Исай Константинович – прогуливался по Махре. Может, он шел на почту, а может, – в библиотеку. Вся история произошла там, где сейчас находится продуктовый магазин. Но в те благословенные годы продуктами в Махре не торговали. Место же это известно потому, что здесь находилась лужа, сравнимая с знаменитой миргородской – по величине. Вокруг также ходили гуси, куры и собаки, а оторопевшие водители, впервые попавшие в Махру, притормаживали, выходили из машины, обходили лужу кругом, а потом с тоской оглядывались в поисках хоть какого-нибудь объездного пути.

Исай Константинович как раз пошел в обход, когда сзади его окликнули:

– Исай!

Из шикарного белого мерседеса вылез мужчина и направился к нему.

– Андрей! Какими судьбами?

– Я тут еду в Жари к знакомому, знаете такое село?

– А как же! Но доехать туда на такой машине… Не знаю…

– А что?

– Там дорога еще хуже.

Они поговорили о том о сем, и Андрей (писатель Андрей Битов) все-таки решил рискнуть и поехал в Жари. Дальнейшая его судьба так и осталась для жителей Махры неизвестной, а вот с Исаем на следующий день произошло следующее.

Рано утром у себя в дачном поселке «Известий» он вышел умываться на улицу. Рядом с поленницей на корточках сидел незнакомый, сильно загоревший мужчина. При виде Исая он поднялся и подошел поближе.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте!

– Мне тут сказали, что я могу к вам обратиться по поводу того, ну… как мне дальше там жить… что делать…

– В смысле?

– Ну, ребята сказали, что вы все можете устроить.

– Что я могу устроить? Какие ребята?

– Ну, я недавно освободился, и вот ребята…

– Позвольте, что за ерунда такая, что я-то для вас могу сделать?!

– Нет, но, может, поможете? Ребята сказали…

– Ничего не понимаю. Почему ребята послали вас ко мне?

– Ну, как его, это понятно…

– Что понятно? Мне ничего не понятно!

– Ну, вы же это…

– Что?

– В авторитете…

– В ком? В ком?!

– Авторитете…

Исай вынужден был разочаровать сидельца и отпустил его с миром, хотя тот верить в то, что пришел не по адресу, – не хотел.

Все смеялись до упаду, но никто не мог понять – почему этот гражданин явился именно к Исаю?

Стали вспоминать – что происходило в последние дни. И вдруг! Ну, конечно! Белый мерседес Битова! Ближайших – юрцовских уголовников и из бараков – мы всех знали, и они знали нас, а вот махрищских – далеко не всех. Значит, кто-то увидел Исая, говорящим с владельцем невиданной в этих краях машины, и мгновенно сделал выводы! Исай – авторитет на отдыхе! Причем Исаю показалось, что улица в тот момент, когда он разговаривал с Битовым, была абсолютно пуста!

Жизнь у Исая Константиновича была – ох, какая нелегкая! Он прошел всю войну и в войсках – не дай Бог – понтонных! Славы никакой и на самой передовой! И все же… принять его за уголовника…

Хотя… Как посмотреть! Например – как он ходил. Он шел всегда неторопливо, попыхивая трубочкой, вроде как – прогуливался. А так могут ходить только очень уверенные в себе люди. Или много повидавшие.

А то, что он был писателем и автором замечательных сценариев к фильмам («Пропало лето», «Достояние республики», «Москва – Кассиопея», «Отроки во Вселенной», «Пропавшая экспедиция», «Золотая речка» и других) – почему бы и нет? У каждого свои особенности и увлечения.

(пансионат «Известий», Махра, мерседес, ХХ век)

Глубинка

Август. Жара. Пятница. Мы стоим, опершись на машины, чуть съехавшие с шоссе.

Конец рабочего дня, и все едут на озеро или на речку.

Какого черта могут думать граждане, устремившиеся на пляж, глядя на нас?

Пятеро здоровых мужиков. Не пьют. О чем-то говорят. Может, травят анекдоты? Нет, вроде серьезны. Может – стрелка?

Или договариваются – как и где настелить поляну?

Все не то. Просто мы случайно встретились и зацепились за один девиз Теннисона. Потом перескочили на Сэлинджера, затем – на Райт-Ковалеву и Бёрнса. А под самый конец – на Маршака.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Дядьки. Деревенские жители на Западной Украине.

2

Парадоксально, но – факт. Он говорил о профессионалах и самодеятельности. И буквально через несколько дней я обнаружил, что он цитировал оценки одного тогда только начинающего критика из журнала «Клуб и художественная самодеятельность».

3

КП – картофельное пюре.