Калейдоскоп Брюстера

– Ну, а вам – слабо???

Мы с Рысей посмотрели друг на друга. Прыгать в холодную воду очень не хотелось.

– Рыся, а куда мы денем полную бутылку кагора? – упавшим голосом спросил я.

– А вот поставим сюда в уголок – никто не увидит.

Он перелез через парапет и спрыгнул в воду. Потом быстро, саженками, поплыл за Гóрой.

Я остался один. Хмель вылетел из головы, и почему-то стало очень страшно. Черная маслянистая вода колебалась так далеко, а на берегу было так уютно! Дул теплый ветер и пахло пылью.

Я потерял Рысю из вида и только услышал его крик:

– Гриня, холодно только первую минуту!

Если бы мы были вместе – я бы точно прыгнул. Но теперь, когда я остался один, – всякое желание исчезло.

Почему я должен заниматься каким-то идиотизмом? Не хочу и не буду!

Я забрал вино и пошел к пляжу.

Гóра уже сидел на ступеньках, курил и улыбался. Он не очень удивился, заметив, как я подхожу.

– А Рыся?

– Щас приплывет.

Все же мне было немножко неловко.

– Ты где сигареты взял?

– А вон рыбачок одолжил. Он прямо обалдел, когда увидел меня в воде! Во – улов!

Когда Вовка вылез на берег, Гóра сказал:

– Ну, принимаю тебя в свою секцию! Норму на разряд ты выполнил!

Как ни странно, но замерз больше всех именно Гóра. Он был в белой нейлоновой рубашке, которая прилипла к телу, и, когда пил кагор, зубы его так и ходили по стеклу.

В свете Метромоста было видно какое у него ладное тело. Прилипшая рубашка выделяла мускулатуру – пловца, а не культуриста. Он был потрясающе красив – ровный загар, а кожа – гладкая и шелковая.

Мы допили вино, поносились друг за другом, чтобы согреться, и пошли по крутой горе вверх.

Шли молча. Странное чувство охватило меня. Никогда потом я не спрашивал их о том, что они в этот момент испытывали. Но что-то поменялось в них самих и в окружающем мире.

Через пять с половиной лет ушел из жизни Гóра. Он вновь прыгнул, но не в воду, а с четырнадцатого этажа нашего дома. А через тридцать девять лет Рыся упал в строительный котлован.

Теперь мне кажется, что каждый из нас в тот день выбрал свою судьбу. Судьбы ребят оказались связаны, а я отдалился от них. И следом нам что-то открылось. Поэтому мы молчали и с испугом и вниманием всматривались в себя. И мы сами изменились и увидели друг в друге нечто неведомое.

В Гóриной силе и красоте вдруг мелькнул горький осадок временности, хрупкости, как в цветке, который обязательно увянет. И хотя красота магически притягивала к себе взгляд, но словно говорила: смотрите – сейчас, не теряйте ни секунды – пока не пришла зима!

А в Рысе появились стертость и неяркость – абсолютно ему не свойственные! Откуда им было взяться в таком бесконечно остроумном человеке? И сейчас мне кажется, что это было предвестие его жизни, которая была такой странной, не самостоятельной, словно ею управлял не он сам, а кто-то другой.

Не знаю, каким был я в тот день.

Но передо мной мелькнула, словно пронеслась мимо на бешенной скорости, – вся моя будущая жизнь. Я увидел, что в момент самого большого горя и наивысшего счастья – я приду на эту набережную, причем совершенно случайно. И немедленно вспомню, что я уже все видел и ощущал – до малейших подробностей.

И таких дней будет только два.

А потом придет мой черед прыгать вслед за ребятами.

(Москва, судьба, друзья, ХХ век)

Вечно наполненный сосуд

Чили был моим школьным приятелем. Пришел он к нам в школу поздно – классе в седьмом. До этого жил на Северном Кавказе. Хотя ничего о его прошлой жизни я никогда не слышал, но знал, что его отец был там крупным профсоюзным руководителем. В Москве он стал работать в ВЦСПС.

Периодически отцу привозили различные дары с места прежней работы, и в частности – дагестанский коньяк. Обычно он был разлит в пятилитровые пластмассовые канистры. Пару раз Чили вместе с друзьями приложился к коньяку, и тогда отец стал на канистре чертить линию по верхней границе коньяка. Но соблазн был слишком велик. Отец Чили целый день был на работе, мы после школы болтались по двору, а тут рядом – целая канистра коньяка. И тогда Чили решил рискнуть. Есть ведь способ очень простой – отливаешь, потом сжимаешь канистру так, чтобы коньяк опять встал по линии и закручиваешь крышку. Понятно, что в определенный момент обман вскроется, но отец Чили выпивал редко, а там, может, что-нибудь удастся придумать.

Мы отлили литра два и поднялись в башню нашего дома. Там были квартиры, но лифт туда не доходил, выше был только чердак, и поэтому днем можно было относительно спокойно выпивать.

Каждый по этому случаю притащил из дома самую различную закуску. В результате у нас получилось столько еды, что она не уместилась на подоконнике, и мы расположились прямо на лестнице. Получился выдающийся стол – копченая колбаса, мясо, сыр, шоколад. В общем, пикник на лестничном пролете.

Коньяк был хороший – мягкий, душистый, и мы просидели в подъезде часа два. За все время наш покой был нарушен только один раз. Снизу поднялся мужчина, лет на десять нас старше, и прямо обалдел от увиденной картины. На половине лестницы валялись стаканы, остатки закуски, пакеты и бумага. Поставить ногу было негде.

– Ребята, – сказал он, – разрешите пройти. Вы как-то тут расположились, а мне надо домой.

– Идите-идите, мы сейчас освободим, – ответили мы. – А коньячку хотите?

– Нет, что вы, я сейчас не могу.

Уже на площадке он попросил:

– Уберите только за собой, не оставляйте тут мусор.

Мы выпили все два литра и вышли на улицу. Дальнейшее я помню смутно. Пошли провожать Вовку домой, решили доехать на трамвае, но денег было жалко, и мы запрыгнули сзади вагона на подножку и доехали до улицы Кржижановского. Там нас согнал вагоновожатый, но нам так понравилось, что мы стали прыгать на проходящие трамваи в ту и другую сторону. Одни ехали по Вавилова, другие – по Кржижановского. Встречаясь, мы орали во всю глотку:

– Гриня! Рыся! Чили! Гóра! Фадей!

И махали руками.

В этих гонках и разъезжающихся в разные стороны друзьях было столько счастья! И столько восторга!

Буквально через несколько месяцев наши пути разошлись, и с некоторыми – на всю жизнь.

Но тогда мы ничего об этом не знали и не думали о будущем, и нам казалось, что мы никогда не расстанемся, и наша дружба продлится столько, сколько мы будем жить на этом свете.

(Дом преподавателей МГУ, друзья, ХХ век)

23 февраля

Отец никогда не причислял себя к армии и не праздновал 23 февраля. Он считал, что уход на фронт – это его личное дело и собственный выбор. И именно это – главное, а все остальное – неважно. Он пошел умирать, и никого, кроме него самого, это больше не касалось.

Старший брат моей бабушки был профессиональным военным, в 18 лет был поручиком и имел три ордена. Правда, война была другая – Первая мировая. А на Вторую мировую его пускать отказывались. И он три года обивал пороги, рвался, писал письма, ругался с начальством и только в 1943-м попал на фронт.

Ни пуля, ни снаряд его не задели, а свалила малярия в самый неподходящий момент – он должен был ехать в Москву на парад Победы.

Потом короткое время была пора героев.

Но вскоре танки пошли на переплавку, офицеров выгнали на улицу, а он с тех пор просто доживал свой век, со скорбью наблюдая за происходящим.

Я ушел в армию со словами: «А пошло бы оно всё!»

Через несколько месяцев я произнес эти же слова уже в армии, и с тех пор ее боеготовность понизилась ровно на одну единицу. Я ходил через день в самоволку, пил фруктово-выгодное вино и совершал марш-броски по сильно пересеченной местности (горам), но не в составе взвода, а один – потому что красавица-галычанка Галя из всего нашего подразделения выбрала именно меня.

И у меня не было ощущения, что к этой организации, в составе которой находился и мой взвод, имели какое-то отношение Чапаев, Котовский, Фрунзе и мой двоюродный дед.

Мой отец стал инвалидом в 1942 году, в 19 лет, в составе лыжного батальона, который в тот день погиб почти полностью. Государство наградило его орденом и отпустило с миром, а армия больше никогда о нем не вспоминала.

Я стал инвалидом в 20 лет в составе ракетного дивизиона во время армейских учений. Государство дало мне пенсию в 42 рубля и отпустило с миром, а армия больше никогда обо мне не вспоминала.

Вернувшись, отец понял, что никому не нужен, и все зависит только от него самого. И стал грызть гранит науки, учить языки и делать карьеру. Государство вскоре обратило на него внимание. Войну вспоминать он не любил, разве что – 9 мая.

Я, вернувшись, сменил тон. Вместо: «Пошло бы оно всё», я сказал: «Буду делать, что хочу, а вы летите хоть в тартарары, только не лезьте в мою жизнь». Государство иногда поглядывало на меня издалека с прищуром, но особо не трогало.

Теперь я испытываю чувство гордости, что мой двоюродный дед, мой отец и многие поколения предков и родственников служили в армии. И были настоящими мужчинами.

Я же два года принадлежал к какой-то странной организации, где все – от старших офицеров до последнего каптёрщика – думали только об одном: как бы увильнуть сегодня от службы!

Мужчиной там стать было трудно, а вот сачком – легко.

Все, что там было, – это отличные, дружные ребята. Мне до сих пор снятся их лица. И я думаю, что если случилось бы что-то особенное, и понадобились бы не сачки, а солдаты – мы бы не подвели. Вся наша большая дружная компания: девять немцев из Караганды, два литовца из Каунаса и один москвич, чуть-чуть не дотянувший до дембеля и отправленный на костылях домой.

А так было жалко, так не хотелось уезжать!

(армия, ХХ век)

Толстый, тонкий и длинный

Первые полгода в армии самые трудные. И друзья в это время скорее прибиваются, нежели выбираются. Но вместе с тем они очень важны, потому что с ними легче переживаются тяготы перехода к армейской жизни.

Объединяет поначалу место рождения, призыва и национальность. Наша воинская часть хоть и была не так уж далеко от Москвы, но москвичей было мало.

Сдружились мы очень быстро. Кроме родной столицы, нас свели вместе физические данные. Генка был самый толстый в роте, Гусь – самый худой, а я – самый длинный. Генка (или Кеша) был похож на Гаргантюа, а по Гусю мы изучали анатомию в бане. На физкультурной площадке наше место было в последнем ряду.

Я пришел в армию с Мосфильма, Генка учился в МИХМе, но почувствовал тягу к гуманитарным наукам и ушел с 3-го курса, а Гусь всегда темнил, когда затрагивался вопрос об образовании.

Именно физические кондиции создали наше первое индивидуальное армейское задание – как половчее увильнуть от занятий по физкультуре.

Сразу же стали выявляться и отличия между нами. Вопросы увиливания, сачкования, прогуливания, не-делания и отлынивания мы решали по-разному. Я по устоявшейся гражданской привычке и данному мне богом таланту – с помощью различного рода недомоганий. Гусь же все решал системно.

В начале мы были обычными солдатами. Задавленными сержантом, прапорщиком, воинским уставом и, самое неприятное, образовавшимся в самые первые дни армянским землячеством. Оно состояло из ребят, призванных из сел, в том числе горных. Городских, ереванских, тоже с нами служивших, они не признавали за своих. Я не видел до той поры настолько физически сильных ребят.

Они стали настоящей бедой для всей нашей роты. Сбившись сразу в крепкий кулак, они начали утверждать право сильных. В первую очередь это касалось самого насущного – пропитания. Пока основная масса разевала варежку, они заскакивали в столовую и сметали все, что было хоть в малейшей степени дефицитно и выдавалось по определенным нормам – сливочное масло, белый хлеб, сахар. Нам доставались только каша и серый хлеб. Плюс к этому щи или гороховый суп в обед.

Противостоять им было невозможно – мы были разъединены, каждый воевал только за себя. Ребята худели на глазах, потому что катастрофически недоедали.

А потом все само собой рассосалось.

Между нами и армянами постепенно устанавливались контакты, они попривыкли и перестали себя чувствовать во враждебной атмосфере. К тому же народ стал обживаться, пошли посылки из дома, появились деньги, можно было прикупить в магазине печенье и конфеты. Проблема добычи еды переставала быть столь острой.

Другое дело – отношения с начальством. От замкомвзвода до командира роты. Это – константа армейской жизни.

ххх

К слову сказать, не только армяне лишали нас положенного по уставу довольствия. Я сам через некоторое время добровольно отказался от первого.

Как-то за обедом я с увлечением хлебал горячие щи. Напротив меня сидел старослужащий, жевал кусок вареного мяса и расслабленно наблюдал за моими стараниями.

Потом вдруг сказал:

– Ну-ка, дай свою миску!

Там оставалось примерно полпорции. Я с удивлением подвинул к нему остатки щей. Он взял ложку и стал копаться в миске. Потом что-то выловил и сунул ложку мне под нос:

– Смотри!

Сначала я ничего не увидел – обычная капуста. Потом всмотрелся и ахнул. На ложке лежал целый клубок мелких гусениц.

Две недели я не ел первое. Пытался добрать хлебом, но все равно чувствовал волчий голод. И когда уж совсем было себя уговорил – мол, это единичный случай, ничего страшного – меня отправили на разгрузку капусты в наше овощехранилище. Капуста сгружалась в гигантский бетонный чан, врытый в землю. Весь капустный верх ходил волнами – тысячи живых гусениц ползали туда-сюда по своим мертвым собратьям. Зрелище не для слабонервных!

Я не знаю, что бы я делал дальше. Гусеницы стали мне сниться. Но тут я внезапно загремел в больницу и мое меню изменилось кардинально. Когда же вернулся в часть – на первое был рассольник. Потом бывала и капуста. Но я прикрывал глаза и старался думать о чем-нибудь постороннем.

ххх

Итак, начальство. Я в этом вопросе не был оригинален. И попытался перенести свои гражданские привычки на армейскую действительность. Но – не тут-то было!

Я вовсю оспаривал приказы нашего сержанта, который вел большую часть занятий, прежде всего по строевой и физической подготовке. «Вступал в пререкания», хамил, пытался даже издеваться.

После примерно года службы до меня дошло, что только в маленьких частях трудно бороться с подобными явлениями. А в больших – нет ничего элементарнее. Не надо в ответ хаму ничего говорить и доказывать свою командирскую правду.

Личного состава у нас было около двух тысяч человек. Умножим на количество мисок, тарелок для хлеба и масла, ложек, черпаков, чугунных чанов для супа и каши.

Солдатику вроде меня дается один наряд на кухню. Затем – второй.

Я понял всё после третьего. Не с кем было спорить и некому что-либо доказывать. Передо мной была машина, готовая пережевать и выплюнуть любого.

Мытье посуды на кухне при самых ударных темпах заканчивалось около трех утра. За это время ты успевал свариться – весь. Пар, духота, в резиновые сапоги заливается кипяток вперемежку с капустой и остатками каши. Ноги распухают в этом горячем месиве, а потом все тело начинает нестерпимо чесаться.

Рано утром приходишь в роту, падаешь на постель, потому что нет сил умыться, а через три часа – побудка. Никто больше спать не даст, наступает новый армейский рабочий день.

Спорить я перестал. К тому же в кармане я всегда носил замечательную фигу. Любая зараза, заглянувшая к нам в часть на огонек, немедленно сбивала меня с ног.

Но Гусь все же был абсолютно вне конкуренции – не только в нашей роте, а во всей части. Он решил все проблемы – физкультуры, начальства, ранней побудки – одним махом. И превратился в супер-сачка, но заметьте – назначенного сверху!

Гусь стал главным редактором ротной стенгазеты. В придачу к должности он получил во владение отдельную комнату и почти полное освобождение от занятий. Главным образом – силовых, а также от большинства «турпоездок», где нас вовсю использовали как бесплатную рабочую силу.

Вы думаете это чудесное преображение случилось по причине его красивых глаз? Все было гораздо банальнее. Вдруг выяснилось, что у командира роты лысая резина на личной машине, а наш прапорщик трясется при виде московской копченой колбасы. И далее по списку.

Поначалу нам казалось, что местные офицеры были невинными, малоискушенными людьми. А на самом деле – кто знает? Ведь таких призывов, как наш, у них было два в году. Например, в нашем был грузин по имени Гамлет. Ему было 27 лет, по сравнению с нами – настоящий старик. Он производил впечатление человека, случайно сюда попавшего, словно его, находящегося в невменяемом состоянии, какие-то злодеи засунули в поезд, уходящий в армию.

Он покрутился среди нас недели три. В основном сидел в курилке и мрачно курил. К нему особо не приставали. А потом он пропал. Говорят, что отправился на дембель. Даже не приняв присягу.

Гусь на дембель не ушел, но крепко засел в своем кабинете, вовсю организуя творческий процесс. И заодно – свой быт. К нему стали подтягиваться необходимые для обеспечения того и другого люди. Первым в этом ряду шел Генка. Его не освободили от занятий, но определенные послабления он получил. Три-четыре часа в день у него могло уходить на рисование картинок. Затем в Гусевую армию вступил ротный старший сержант. Он заканчивал службу, и Гусь быстро выяснил, чего ему на хватало для счастливого дембеля. Правда, он и без этого был неплохим парнем. Следом подтянулся ротный каптёрщик, родом из Даугавпилса, – необыкновенно полезный человек.

Я заходил в творческую мастерскую ближе к вечеру. Гусь обрастал хозяйством. У него порой можно было перехватить стаканчик вина или съесть тушенки.

Механика возвышения Гуся была очевидна, но вот следующая его операция поразила не только меня, но и всех, кому она стала известна.

В нашей части было очень мало старослужащих. Они могли быть только среди сержантов, приданных взводам, и солдат хозвзвода. А молодых – чертова уйма. Старики вовсю этим пользовались, унося на дембель сказочные богатства.

Впрямую грабить молодых считалось зазорным. В ходу была игра с беспроигрышным для старика результатом. Основной ценностью в армии всегда и везде считались наручные часы. Единственный гражданский атрибут, разрешенный к ношению. И часы у молодых иногда бывали очень неплохие.

Схема действий была такова. Дедушка брал из своей коллекции самые дешевые часы и отправлялся на охоту. Заприметив молодого с приглянувшимися часами, радостно восклицал: «Махнемся!»

Отказываться было нельзя. Внешне это было и правда похоже на игру, хотя по сути являлось форменным грабежом.

Так дедушки к дембелю собирали у себя десятки хороших часов.

Но тут на большую дорогу вышел Гусь. Он был молодой, и никаких шансов у него не могло быть.

И тем не менее – он обставил всех!

За несколько недель он собрал все самые лучшие часы, до которых сумел дотянуться. В результате обмен был в нашей части повсеместно свернут. Победитель определился, и никто не смел с ним конкурировать. Как ему это удалось – не могу понять!

Эта история станет еще более удивительной, если вспомнить, как выглядел в то время Гусь. Он не то слово, что был худ. Если бы к нам в часть нагрянула комиссия для проверки здоровья солдат, то Гуся нужно было бы немедленно запрятать где-нибудь на самом дальнем дворе нашего подсобного хозяйства. Он скорее был похож на узника концлагеря, чем на воина Советской армии.

Добавьте к этому длинный нос, гнусоватый голос, веснушки по всему телу и большие роговые очки. Типичная жертва – хроническая, всегда и везде!

И при этом Гусь практически никогда и ни в чем не проигрывал!

В том числе потому, что к перечисленным качествам необходимо добавить еще два. Он был невероятно, безрассудно смел. И вел себя так, как будто перед вами не хилый очкарик, а жидкий терминатор из будущего.

И второе, связанное с первым, – он был фантастически нагл. Я несколько раз видел, как на него как на легкую добычу наскакивали ребята другой весовой категории. Через несколько минут они переставали понимать, что происходит. Все установки, с которыми они прожили на белом свете двадцать лет, переставали работать. И все давали задний ход. Иногда со смехом – чего с дураком связываться? Но все же победа была не на их стороне.

К отрицательным качествам Гуся относилось слабое чувство юмора. Но зато на него можно было положиться без всякого страха – если он говорил, то обязательно делал.

Генка, кроме того, что был неимоверно толст, имел еще ряд достоинств. Его дядей был знаменитый советский гроссмейстер, и он сам отлично играл в шахматы. Был остер на язык и притворно добродушен.

Выдающиеся свойства Генки на этом не заканчивались. Он был большим знатоком и любителем оперы. Во время строевых занятий на плацу он специально для нас на разные голоса целиком исполнял «Бориса Годунова», а в следующий раз – «Севильского цирюльника». Кроме того, он знал многих знаменитых шахматистов. Особенно любил и уважал Таля, постоянно развлекая нас рассказами о нем.

Нас было сложно назвать тройкой. Если Гусь, несмотря на кондиции, все же выполнял роль коренника, то Генка и я точно не годились на роль пристяжных. Генка еще старался поспевать за Гусем, а я скорее напоминал бегущего рядом с ними жеребенка.

И обходил их только по части болезней.

ххх

Каждый наш день был похож на предыдущий. Как говаривал Генка: наша жизнь – это «завтра – год назад», поскольку завтра для нас было только год назад.

Но случались и неожиданности. Так, в июле нашу уже было заскучавшую часть посетила дизентерия. А следом из-за нее взбунтовалось армянское землячество.

Все дело было в сдаче анализов. Каждый солдат согласно приказу наших командиров должен был отправиться в санчасть и спустить штаны перед санинструктором. Тот же, воспользовавшись моментом, ловко засовывал нам в задницу кусок проволоки, который потом отправлялся в пробирку с фамилией.

Армяне, выслушав приказ, сказали – нет, только не это!

Народ, уже переживший экзекуцию, хихикал в курилках: «Армяшка – в жопе деревяшка!» Как же можно туда засунуть проволоку?

Следом восстало меньшее по численности, но бойкое азербайджанское землячество. Между двумя группами до этого периодически вспыхивали массовые драки, но на это раз они выступили единым фронтом.

Собравшись недалеко от казарм, они взволнованно и много курили. Издалека это напоминало митинг.

Протест подавили быстро. Процедура публичного снятия штанов совершалась теперь довольно часто. Пару раз землячества сумели увильнуть. Но потом их прижали к стенке. Кого-то уговорили, пообещав хорошее распределение после учебы или отпуск, других припугнули… Осталось несколько особенно стойких, а потом все затихло. Видимо, сдались и они.

Но финала я не видел. Потому что снова вытянул счастливый билет и отправился в инфекционную больницу. Причем накануне прямо провиденциально меня выбрали санитаром взвода.

Больница была новая, с иголочки, открытая в прошлом году, и главное – гражданская. Это был пусть краткий, но перерыв в армейской жизни.

Хотя по чести сказать я не был уверен, что действительно подхватил дизентерию. Но все-таки, видимо, сработала детская карма – если рядом бродит болезнь, она меня не минует.

К тому же мы скоро научились добавлять в нее содержания. Больница наша находилась на самой окраине Белгорода. Когда уходили врачи, мы отправлялись изучать окружающую территорию. Особо живой интерес у нас вызывали яблоневые сады и помидорные плантации.

После этих походов каждый вечер у нас в палате стояло два полных ведра – одно с яблоками, другое – с помидорами. Утренний понос был обеспечен.

Жизнь у нас была замечательная. Мы валялись на постели, читали книжки, играли в шахматы и шашки, знакомились с болящими девушками и флиртовали с сестрами. Хоть каждый день можно было принимать ванну. А вечером мы прилипали к телевизору – впервые показывали «Семнадцать мгновений весны». Словом, если не рай, то точно – дом отдыха.

Наши мамы в Москве – моя, Генки и Гуся – объединились и вовсю стали обмениваться слухами, в основном катастрофического характера. Кем-то было произнесено слово «тиф». Началась паника.

Меня продержали в больнице до конца августа, а потом зачем-то отправили долечиваться в военный госпиталь в Курск.

ххх

Через два месяца мы закончили учебу и разъехались по частям.

И здесь сработал механизм отката для Гуся. Не нужно думать, что всем нравилось его особое положение. Объективно нельзя было удовлетворить потребности всех офицеров, от которых зависела наша судьба. К концу службы в Белгороде он стал терять одну позицию за другой. И вообще в его жизни начались сбои. Совершенно не ко времени незадолго до «малого дембеля» – окончания школы, он сломал ногу, а потом заболел дизентерией и отправился по моим следам в голодный госпиталь в Курск.