Малороссийская проза (сборник)

За вежливость генерал отсыпал вежливостями; извинился, что он обеспокоил ее; может быть, и более обеспокоит, что она будет раскаиваться, дав ему убежище… и проч., и проч. Генерал говорил очень приятно, чистым, сладким великороссийским наречием. Голос его был звонкий, слова отборные…

Бывшие у городничего вечером гости, встретив генерала, насмотревшись на него сквозь двери, наслушавшись из третьей комнаты умных речей его, признали нужным разойтись по домам. Дорогою только у них и речей, что о генерале. «Какой рост, благородное лицо!.. Какими отборными словами говорит!..»

– Признаться вам, господа! – сказал идучи судья. – Когда он, сочтя меня за лакея, приказал взять плащ, то я не опомнился от радости. Как? генеральский плащ принимаю и прямо с него? От полноты восторга я, приняв плащ и свернув, поцеловал его с особенным почтением.

Уездный казначей. Иначе же и нельзя, ведь то особа.

Иван Иванович. Судите же о моем положении! Я, удостоиваясь впервые видеть генеральскую особу, любуюсь, смотрю и каждую черточку замечаю в памяти своей, вдруг… этот генерал удостоивает меня вопросом!.. Я так восхитился, что чуть было не бросился целовать его руку.

Казначей. И почему же? Ведь то особа, генерал. А много ли их?

Иван Иванович. И как легко отличить генерала от нашего брата! Все не то. Самые черты лица показывают нечто величественное, умное. Подумаешь, генералы другие люди! Век не забуду этой благосклонности, изображавшейся на лице его при разговоре со мною. Впервые, именно впервые вижу такую значительную «физиогномику».

Расстались, положа завтра чуть свет явиться в полной форме к его превосходительству засвидетельствовать свое почтение и благодарить за честь, сделанную их городу высоким своим проездом.

Между тем в доме городничего генерал, отдохнув после дороги, разговорился; был любезен, ласков; просил хозяев оставить с ним дальние церемонии, обходиться и говорить свободнее. «Нам это уважение – поверите ли, сударыня! – наконец, делается тягостным! Не слышишь искреннего слова, не видишь чистосердечной улыбки. И потому-то я теперь, вне моей обязанности, совершенно отдыхаю и прошу вас, говорите со мною прямо, свободно и откровенно».

Хозяева кланяются, благодарят за милостивое расположение и уверяют, что никогда не забудут его милостей.

Генерал. И мое желание есть, чтобы вы навсегда помнили меня и теперешний мой приезд. Снимите, любезный городничий, шпагу. Службы нет между нами. Садитесь-ка поближе и послушайте, что я вам расскажу.

И разговор не прерывался. Генерал в подробности рассказывал о военных действиях в недавно конченную войну с турками, чертил на столе планы сражений, штурмов; адъютант без запинки подсказывал имена штаб- и обер-офицеров храбрейших, коих генерал не мог же всех припомнить. Городничий слушал, городничиха слушала, и обое удивлялись, не понимая дела ни на волос.

Разговор коснулся и до Гаркуши. Городничиха тут рассыпалась в рассказах. Что знала, слышала, все высказала генералу и заключила описанием мер, какие она предприняла, чтобы схватить проклятого харцыза…

Генерал. Извините меня, сударыня! Я впервые проезжаю чрез Малороссию и слышу много слов, для меня непонятных. Харцыз, это имя его?

Жена городничего. Нет, ваше превосходительство; харцыз – это значит… как бы?.. харцыз – и только; разбойник по-вашему, что ли?

Генерал. А, понимаю. Схватите его, сударыня, непременно схватите. Жаль, что не могу оставаться здесь и видеть, как вы заманите его, обманете и схватите его. Уж как бы я проучил его за те беспокойства, которые он причиняет вам.

Подали ужин. Генерал кушал хорошо. Немного мешала ему больная, раненая щека, но ничего.

После ужина генерал просил хозяйку успокоиться, а сам расположился с хозяином покурить трубки, «пока до чего дело дойдет». Так примолвил он, снимая платок, коим завязана была щека его.

Городничиха вошла в спальню, кликала девок, никто нейдет. Она в девичью – нет ни одной. Она прошла в переднюю, чтобы послать за ними слугу – ни одного человека нет в передней. Она вышла на крыльцо, звала девок, слуг – никто не отзывается. Рассердилась, воротилась, еще дожидала, нет никого! Что могла, сбросила с себя, села на кровать – никто нейдет… Она прилегла, вздремнула… потом, утомясь чрез-весь день, заснула крепко.

Генерал продолжал пересказывать разные приключения из жизни своей. Городничий слушал его почтительно, ожидая с нетерпением, когда его превосходительство благоволит отпустить его к покою… как вдруг вступили в ту комнату четыре человека страшного вида в казачьих платьях.

«Управились со всеми, батьку!» – сказал один из них грубым голосом и малороссийским наречием, обращаясь к генералу.

Генерал (также по-малороссийски). Всех ли спутали? Не урвался ли кто?

Казак. Не малой ребенок, батьку! Все лежат в куче; при них Товпыга.

Генерал. Спасибо, хлопцы! А дети где?

Казак. Все налицо, в бурьянах лежат, около двора. Уши настороже.

Генерал. Добре. (Адъютанту.) Ну, Довбня, полно величаться в офицерском мундире. Принимайся-ка за дело.

Городничий (оторопев, спрашивает). Помилуйте, что это?

Генерал (продолжая курить трубку, во все время говорит с большим хладнокровием). Ничего, пан городничий! не тревожьтесь! Пришло время расплачиваться. Я Гаркуша; узнали ли вы меня?

Городничий. А! Гаркуша! Разбой, разбой!..

Гаркуша. Не дери горла по-пустому, оно еще тебе нужно будет. Сколько бы ты не кричал, никто не услышит. Двор окружен моими, не подпустят ни одного человека. Люди же твои, как сам слышал, все перевязаны. Ниоткуда не жди помощи; не противься и покорись.

Городничий. Пощадите, не убивайте меня!..

Гаркуша. На какого черта нам такая скаредная жизнь, как твоя? Мы ее тебе оставим, а только урок дадим. Теперь послушай: не смей думать, что я мщу тебе за держание меня под стражею. Не ты, жена твоя виновата в том. Я это в грош не ставлю и прощаю отныне навсегда. Но других вин тебе не прощу. Скажи мне, сделай милость, какой ты городничий? Зачем ты шел к должности, когда вовсе не способен к ней? Ты бумаги не смыслишь – и не понимаешь, что другие напишут тебе. Ты дела не поймешь, хотя бы тебе целый день толковать; когда же надобно дать человеку решение, так ты, черт знает, чего наговоришь. А взятки брать умеешь; это смыслишь. Правда, и то не ты, жена твоя берет; как бы сам, так ты бы и того не сумел. Какой ты мужчина, муж, что дал жене волю управлять не только собою, но и городом? После этого ты дитя, ребенок. Ты и наказания большего не стоишь, как ребяческого. Я пока докурю трубку, а там пойдем к пани городничихе. (Городничий хотел что-то сказать, хотел просить за жену, но Гаркуша вскрикнул на него грозно:) Молчать! (Потом с прежним хладнокровием.) Садись сюда, пока я кончу…

Кончив трубку, Гаркуша с прежним равнодушием встал и сказал: «Пойдем же к пани городничихе. Веди, ты муж, дорогу должен знать. Хлопцы, за мною. (Мужу.) Войди один и объяви, что Гаркуша здесь».

Городничий (дрожа, вошел в спальню жены и робким голосом насилу проговорил). Душечка! Гаркуша здесь!..

Городничиха как ни спала крепко, но это известие и во сне поразило ее. Она мигом вскочила и вскричала: «Здесь? Наконец поймали!»

Гаркуша. Нет, голубочка, черта два меня поймают. Я сам явился. Вот и хорошо, что ты одетая спала; нам меньше забот. (Взяв ее за руку.) Сядь, голубочка, подле меня. (Посадил ее.) Пана городничего я задобрил, он не приревнует вас ко мне. Ну, поговорим же любенько. Узнала ли ты меня, пани городничиха?

Городничиха (дрожа всем телом). У… у… узнала…

Гаркуша. Теперь только узнала? а? Каково я переодеваюсь? Да не озябла ли ты, что так трясешься? Нет ли чего пока накинуть на нее; мне нужно поговорить с нею полюбовно. Подайте, нет ли чего?

Городничиха (мужу, делая ему знаки). Там Осип… знаешь? Поскорее только.

Гаркуша (смеясь). Что у тебя там за знаки?.. Неужели думаешь и теперь меня перехитрить и отделаться от меня? Тогда я сам поддался, чтоб покороче узнать тебя и увериться в молве, всюду о тебе идущей. Теперь же пришел с тобою расплатиться за все. Знай, Степанидко, что люди твои все перевязаны и не смеют застонать, не только крикнуть. И к чему бы послужил крик их? Твой двор окружен моими, и не дадут они не только человеку подойти, но и мухе подлететь. Да и близлежащие дворы наблюдаются моими же, чтоб и там не сделали никакой тревоги. Видишь ли, голубочка, что нам никто не помешает заняться своим делом? Ты плачь, вой, голоси, сколько в тебе силы есть, а я с хлопцами примусь за свое…

Городничиха. Помилуй!.. Не дай безвременно умереть!..

Гаркуша (смотря на нее равнодушно). А была в тебе жалость, сострадание, когда ты меня морила голодом, хотела допрашивать по-своему, чтоб выведать, где собранное мною богатство, чтоб им покорыстоваться? Нет же и к тебе никакого снисхождения. Однако знай, Стешка, что я твоей паскудной жизни ни за копейку не хочу. Пусть эта дрянь тебе останется. А урок тебе дам порядочный. Встань, негодная, подай сюда ключи свои. (Городничиха повиновалась.) Довбня! Возьми хозяина под руку, веди его к кладовым, отоприте замки порядком, и пусть он выдает, что есть лучшее у него. Нам дрязгов не надобно, оставляй им; а бери деньги, вещи… ты слышал, что они хранят все это в закромах между зерновым хлебом. Проси его убедительно, по-нашему, чтобы не медлил и не забывал бы, где что лежит. Иди же, пан городничий, не мешкай; не мешает тебе приговаривать твою привычную поговорку: то-то и есть. Не слушать было Евы своей, не преступать заповедей!.. Ну, а ты, Степанида, угощай нас здесь. Подавай жемчуги, брильянты, вот те, что у жидов отняла. Не должно бы этого делать, отнимать чужое грех; он хоть и жид, но также человек. Я из них сделаю лучшее употребление. (Городничиха между тем отпирает комоды, ящики, вынимает все по требованию Гаркуши и кладет перед ним. Он рассматривает некоторые и хладнокровно рассуждает:) Vanitas vanitatum![339] К чему эти драгоценности?.. Ну, теперь деньги, ассигнации. Только смотри, не забрала ли ты у жида фальшивых? Ты что-то недаром заботишься о судьбе его и посылаешь ему подаяния в острог, а меня, христианина, голодом морила. Ну, подавай еще. Неужели это все?

Городничиха. Все до последнего; не знаю, с чем останусь. Хоть присягну, что больше ничего не осталось…

Гаркуша. Какая же ты, голубочка, непамятная! А китайский ларчик где, что с золотою насечкою, в сафьянном футляре? Ты и забыла про него? Я тебе напомню. Он у тебя в постели под головными подушками. Ты всегда его на ночь там прячешь. Достань-ка, достань; не ленись.

Надобно было городничихе вынуть и самые драгоценнейшие вещи свои, и значительную сумму денег, тщательно хранимые ею в заветном ларце!..

Гаркуша (пересмотрев и уложив все по-прежнему). Ну, теперь совсем. Если что и осталось у тебя, так, верно, такая безделица, что даже и я не знаю об ней. Видишь ли, Степанида, я недаром прожил у тебя; высмотрел и разузнал все, что касается до тебя, моя голубочка! Вот же и наши управились. Все ли взято, Долбня?

Довбня. Все, батьку. Замешкались немного. Пан городничий как-то память потерял, забывал, где что лежит; но, спасибо, убедился моими напоминаниями. (Смеется.)

Гаркуша. Тяжелые вещи, кубки, чаши и все старинное уложите в карету бережно, оно, приданое моей голубочки, с фамильными гербами; а мелочь и деньги прячьте по карманам. Этот ларчик осторожнее. Теперь, хлопче, запали мне трубку. (Подают. Он сел в кресло, курит трубку и спокойно говорит, обращаясь к жене городничего:) А ты, моя голубочка, не бойся ничего. Не почитай меня таким свирепым, что я буду мстить за каждую вину твою; а что их много за тобою, так совесть твоя говорит тебе яснее моего. Вот видишь ли? Primo, ты скверная жена, взяла против закона власть над мужем, управляешь, командуешь им, даже бьешь его; за все это хотя бы и следовало взыскать с тебя, но как тут никто не страждет, кроме мужа, а он не заслуживает никакого сострадания, то сия вина тебе вовсе прощается. Secundo, за истязание меня в заключении, желание морить голодом и пытать меня для своей корысти я, как судья в собственном деле, великодушно прощаю и забываю личное оскорбление. Но есть вещи гораздо более важные, и я предостерегаю тебя: не управляй городом, не бери на себя неследующего тебе… Хотя бы ты и умнее была мужа, но наставлять его советами должна только дома, а не кричать при всех «муж мой дурак, я управляю». Нехорошо это… непохвально… Отстань от этого. Не обижай бедных людей, не обирай у них последнего… Сколько ты разорила семей, из богатых в нищие пустила!.. Твое ли дело судить и давать людям расправу?.. Femina es, feminam te semper esse cogites atque ostendas. (He умничай больше того, сколько дано женщине.) Не должно корыстоваться ничем. Ты плачешь, теперь жалко; каково же плачут те, у которых ты последний кусок отняла?.. Нехорошо, Степанида, делаешь; гадко, скверно; отстань, исправься… Слушайте, пан городничий, и ты, моя голубочка! Если вы не исправитесь и не бросите своих гнусных дел, то я, находясь всегда тут близко, наведаюсь к вам еще. Готова карета?

Довбня. Все готово. Начинает светать.

Гаркуша. Добре. Поедем далее. Спальню на замок. Пани городничиха и пан городничий пусть оплакивают здесь прегрешения свои и положат на мере, как им исправиться вперед. Людей оставьте связанных и заприте избу так, чтобы не скоро добрались к ним. Прощайте, нежные супруги! Не забывайте Гаркуши; помните, что если не исправитесь, он паки явится к вам. Довбня! По выезде моем вели ворота так заколотить, чтобы только к вечеру отперли их.

Накинув на себя плащ со звездою, Гаркуша сел в карету и покатил по городским улицам. Остановясь у полиции, приказал разбудить квартального и сказал ему:

– Послушайте, г. офицер. Я ночь провел у г. городничего очень приятно и с большою для себя пользою. Поблагодарите от меня г. городничего и почтенную супругу его. Пусть извинят, если я чересчур обеспокоил их. Такие случаи для меня редки. Мы целую ночь не спали, и я обещал хозяевам, что их долго не обеспокоят. Пожалуйте, наблюдите и вы, чтобы никто и ко двору их близко не подходил. Дайте им и людям отдохнуть после тревоги. Попросите их, чтоб ловили Гаркушу. Судье вашему скажите, что он исправлением своей должности обязывает меня побывать и у него, как и у г. городничего.

Квартальный, вытянувшись, как долг велит, перед генералом, то и дело, повторял: «Слушаю, ваше превосходительство!»

– Пошел, – закричал Гаркуша из кареты и благополучно выехал из города.

Квартальный во всей точности исполнял приказание генерала, и никто не знал, что делается в доме городничего. Наконец, уже почти к вечеру, проходящие мимо ворот услышали раздающийся из людской вопль и стон. Мало-помалу молва об этом пронеслась по городу, собрались люди, решили отбить ворота… и в самом деле, многих трудов стоило отколотить их… Вошли в людскую, освободили несчастных и наконец дошли и до бедствующих городничего с женою…

Дня через два жена городничего могла подписать явочное прошение, что «ночным временем наехал в дом ее известный разбойник Гаркуша и похитил у нее серебряных вещей на такую-то сумму и денег столько-то» – вдвое, втрое против взятого. Это явочное прошение самым секретным образом подано было в уездный суд, где, запечатанное, положено храниться с секретными делами.

Чрез несколько дней потом от городничего послан был рапорт к губернатору, что «из содержащихся под стражею жид Самойло Ицко, судимый за делание ассигнаций, бежал и неизвестно, где обретается».

Вечер. На дворе ветер, мороз, вьюга, снег клочьями носится по улицам того же города. В хате обывателя, тускло освещенной каганцем, Орина с дочерью Наталкою работает; молодой обыватель Иван сидит на лавке в большой задумчивости.

Орина. Нет, Иван; что хочешь выдумывай, как хочешь рассчитывай, а нет такого умного человека, кто бы выдумал безо всего жить в довольстве.

Иван. А может быть, мы трудами своими что-нибудь приобретем и, поживя первые годы в нужде, после будем довольны всем.

Орина. Спроси опытных людей; всяк тебе скажет, что твое «может быть, что-нибудь, да как-нибудь» никуда не годится. А как может не быть по твоему расчету, тогда что? Люди вы оба молодые; тут бы в радости и довольстве пожить, а у вас во всем недостаток. Хорошо, двор отдам за Наталкою, она у меня одна, как порох в глазе. Так надобно же его выкупить из залога. Срок придет, вас выгонят, пойдете по чужим людям… Господи! и не обдумаешь, сколько горя окружает бедность!

Иван (сцепив руки). Что же мне делать? Посоветуйте мне, матусенька! Чувствую, что не переживу своего горя! Не могу подумать жить без Наталки!

Наталка рукавом утирает слезы.

Орина. Что же и мне делать с тобою? Как-нибудь попривыкнете друг без друга.

Наталка. Не говори этого, матусенька! Можно ли жить без жизни? Как бы тебе это растолковать: можно ли назвать то жизнию, когда ни около себя, ни в будущем не видишь никакой радости? Знаешь, что милый мой сокрушается, тоскует и будет горевать вечно…

Орина. Не говори мне, доня; ты мне душу раздираешь.

Наталка. Вспомни, матусенька, свою любовь, как любила моего пан-отца.

Орина. И любила его много; но нам не было никакого препятства. Мы полюбились и скоро «побрались». Имели достаточен; довольно было бы его и теперь, чтобы устроить судьбу вашу, так же за этою злодейкою, городничихою нашею, ничего не сберегли, все вытянула.

Иван. Рассказывали люди, что не усмирилась после урока Гаркушиного.

Орина. Сначала было пошло все хорошо. Всем защита и правда пошла; кто ни придет к ней с жалобою, идите, говорит, к мужу, мне не след в ваши дела мешаться. Как же этого харцыза не стало слышно, изловили его, что ли, так она опять разобралась.

Иван. Жаль, если этого злодея кто поймал; уже если бы мне это счастье!

Наталка. Какое ж тут счастье – поймать человека, которого все гонят?

Иван. А тоже и не счастье? Сто рублей обещала городничиха тому, кто поймает этого изверга.

Наталка. Такой ли он еще злой, как про него слава идет?

Иван. Что он угостил на порядках городничиху, за это все ему, стар и млад, все благодарят; а другие дела его – о! нехороши. Попался бы он мне, так я на все пошел бы, а сцапал и получил бы деньги; вот и счастлив стал бы.

Наталка. И уж такое счастье! чрез чужую беду.

Стучат в окно, и человек кричит: «Отоприте, бога ради, скорее! Околеваю совсем».

Наталка (бросилась в сени отпирать дверь). Ах, беда! человек замерзает.

Орина (к окну). А кто такой?

Голос за окном. Я Гаркуша, когда слыхали. Отоприте, пока не околел еще. Или в крайности зажгу все и перебью всех.

Орина (дочери кричит). Цур ему, не отпирай; это Гаркуша. Пусть злодей пропадает.

Наталка (продолжая отпирать дверь). Вот еще. Ведь он же все человек.

Иван. Впусти, впусти его. Схвачу его, тут мое счастье.

Орина (между тем схватившая дочь за руки, не допускает ее отпирать двери). Говорю тебе, не отпирай этому проклятому харцызу! Лучше станем кричать «гвалт», так он и отбежит от нашей хаты.

Наталка (вырываясь от нее). А между тем замерзнет на улице. Да это не кто другой, как проказник Тимоха. Он часто такие шалости делает. (И в это время отперла дверь. Что-то ввалилось в сени. Нельзя было счесть его за человека, но за движущуюся массу снега.)

Наталка (увидев такое чудовище, сцепив руки, вскрикнула). Ах, Мати Божия!.. (Дрожит от страха и не может сойти с места.)

Привидение. У-у-у!.. Еще немного, пришлось бы пропадать!.. Кто тут в сенях?.. веди меня скорее в хату, а то я скоро упаду. А-а-а!..

Наталка подходит к нему с большим страхом, едва осмеливаясь взять его за руку, и вводит в избу. Орина от испуга взлезла на печь, а Иван покойно сидит на лавке.

Вошедший проворно скинул с себя шапку и шубу, потер руки, растер замерзавшие пальцы и, первое дело, обратился в угол к св. иконам, сделал три крестных знамения и положил земной поклон, сказал с большим чувством: «Боже, благодарю тебя за спасение от явной смерти!» Но, силясь приподняться от земли и не могши сам по себе встать, начал просить Наталку, чтобы та помогла ему. Наталка бросилась к нему и поддерживала его.

Вставши, он начал ходить по хате сперва тихо, пока расправились члены, а наконец уже и довольно скоро. Потом сказал: «Вот уже прошла мучительная дрожь, я согреваюсь сам по себе. Уже безопасно погреться и у печки».

Грея лицо и руки, он начал рассматривать все по избе, и, увидя Наталку со сложенными руками у дверей и все еще боящуюся, он начал говорить к ней: «Спасибо тебе, доня, что впустила меня и избавила от смерти. Еще немного, я точно околел бы. Какие жестокие в этом городе люди! От самого въезда стучался у каждой хаты, именем Бога просил, чтобы впустили меня, и везде отсылали меня далее. Они достойны быть под властию такого чудовища, какова у них городничиха. В крайности решился сказаться своим настоящим именем, надеясь, что если уже не из сострадания, так от страха впустят меня отогреться. (Увидев Ивана, по-прежнему сидящего.) А ты, парень, и не пошевельнулся, чтобы пособить мне. Девка сама хлопотала около меня. Это брат твой?»

Наталка (в замешательстве). Нет… это… Иван.

Приезжий (осматривая его). Иван? – гм. А есть у тебя, девка, отец или мать?

Орина (из-за печи, шепотом). Скажи, что нет никого, сама себе живешь.

Приезжий (рассмеялся). Ну, хорошо; теперь все знаем. Когда же нет у тебя никого, так ты сама, доня, угощай меня. Найди мне прежде всего, что бы поужинать, чего-нибудь перекусить.

Наталка. Ох, горечко мое, бедность наша крайняя! Нечего вам подать. Хлеб святой есть, больше ничего; а паляницы и не спрашивайте.

Орина (так же из-за печи, шепотом). А забыла соленые огурцы с хреном, что на «полице»? Поставь ему.

Уже не только гость, но и сама Наталка рассмеялась такой осторожности Одаркиной, желающей угостить заезжего, но боящейся выйти из так безопасного места. Начались убеждения, уверения, что ей бояться нечего, что никто и не думает сделать ей малейшее зло и что, знавши, где она скрывается, можно бы очень свободно вывести ее оттуда, но приезжий хочет видеть ее как настоящую хозяйку и просит побеседовать с ним и усладить скудную трапезу, по усердию, с каким она предложена, принимаемую им за самую роскошную и изобильную. Употребив все свое красноречие и даже украсив речь свою в некоторых местах латинскими изречениями, из Цицерона заимствованными, гость успел наконец убедить Орину выйти из засады.

После первого страха оправившись, Орина уже без боязни осматривала приезжего; далее, слыша его приветственные слова, она могла свободно глядеть на него, а потом уже могла сказать ему: «Как же мне, человек добрый, и не испугаться было, когда ты назвал себя таким страшным именем?»

Приезжий. Каким же это таким страшным именем?

Орина. Как же? Ты сказал, что будто ты… пусть Бог сохранит тебя от такой беды… что будто ты – Гаркуша.

Приезжий. Я же действительно и есть Гаркуша. Какая же в этом беда?

Орина, вскрикнув: «Ах, боже мой!», помертвела от страха. Наталка поправляла в то время «каганец» и не обратила никакого внимания на объявление приезжего. Иван, внимательно все слушавший и рассматривавший приезжего, как будто обрадовался и, встав с своего места, начал ходить по хате.

Гаркуша. Чего же ты так боишься моего имени, когда не боишься самого меня? Выкинь, тетушка, все пустяки из своей головы. Гаркуша не злодей и добрым людям, богобоязливым и честным, не сделал никому никакого зла. Пусть боится меня ваша городничиха, не исправляющаяся и после данного ей мною урока. Пусть боятся все подобные ей. Не злых же, но только дурней, не умеющих пользоваться благом, от Бога им данным, я, попугав по мере заблуждения каждого, наставляю на истинный путь. Тебе же за добрую дочь твою я обязан очень много. Так мне ли делать какое зло? Я совсем не располагал быть в вашем городе. К вечеру усилилась метель, и я, потеряв дорогу, нечаянно очутился в том городе, где владычествует моя «приятелька». Некогда мне с нею управляться, а то побывал бы у нее. Переночую у вас хорошенько и – даст бог, дождемся света, – раненько от вас…