скачать книгу бесплатно
– Чего вы лыбитесь, барышня? Тут плакать надобно, а она лыбится, точно блаженная.
– А мне, Аня, совсем не было страшно. Я одного только боялась, что в этот момент он лишится разума. Ради чего тогда я проделала такой путь? Ради глупого мужика, который себе башку об печку разобьет?
– Во-во, барышня. Печка и токмо печка смогла его остановить. Когда кровяка с него полилась, только тогда он и сподобился понять, что вокруг происходит.
Я ухватилась за ее слова:
– Ну смог же он, смог же, Аня! Как ты не понимаешь: таким образом из него отчаяние выходило, которое он в себе держал, пока меня не было. Он боялся, что больше никогда меня не увидит. А когда осознал, что я снова с ним, сердце его наполнилось любовью, нежностью и теплотой.
Анна посмотрела на меня с недоверием и, помолчав немного, заговорщически зашептала:
– Барышня, вы думаете, я ничего не вижу? Чует мое сердце, вот вам крест, – и Аня осенила себя крестным знамением, – не верите вы ему до конца, что-то вас отталкивает. Так вы мне тока скажите, в чём сомнения ваши, и я с радостью вас поддержу, чтоб вы еще больше в этом утвердились. И мы прямехонько спозараночку домой поедем.
Я усмехнулась ходу ее мыслей: всё-таки Аня хорошо меня чувствовала. Ответила я ей очень спокойно, чтобы у нее больше не было желания переубеждать меня:
– Нет, Анюта, завтра мы точно домой не поедем! Еще неизвестно, что нас там ждет. Ты как себе это представляешь? Вот мы, здравствуйте, явились – не запылились. Ты что думаешь, нас там по головке погладят за то, что мы вытворили? Может, нам как раз лучше тут схорониться и дальше в этом доме жить. Мне-то очень даже понятно, что мне папенька приготовил на пару с графом.
– Высекут! Плетей, как пить дать, отвесят, – задумчиво и как-то очень спокойно ответила Анька, покачивая головой. – Эх, вынести бы. У-у-у! Барышня! Всё из-за вас! – погрозила она мне кулаком.
– Анечка, полно сердиться. Что сделано, то сделано, чего теперь? – обняла я Анюту и предложила как можно миролюбивее:
– Давай мы лучше про его мать поговорим. Слышала бы ты, что она мне сказала, когда я из комнаты выходила.
– А то я, можно подумать, глухая. Прокляла вас эта чертова старуха. Давайте Федору обжалуемся, какие она вам слова сказывала.
Я лукаво улыбнулась.
– Нет, Анна, это будет глупостью с моей стороны: тут надо действовать по-другому, надо быть умнее и хитрее, если хочешь. Нельзя делать, как ты советуешь. Вот подумай сама: даже когда она кидалась на меня, поносила… при всей своей любви ко мне Федор ни разу не оскорбил мать, не сказал ей ни одного дурного слова. Это тебе не Тимоха, который свою мать ударил. Он испытывает к ней глубокое уважение и большую сыновнюю любовь. И если мы сейчас в отношения матери и сына начнем свои шпильки вставлять, эти шпильки могут отскочить и нам же глаза повыкалывать. А я этого не хочу. Завтра же добьюсь, чтобы мы покинули этот дом. Надо хорошенько продумать, как себя вести, как изолировать его мать. Не ужиться нам с ней, я точно знаю.
Говорили мы тихо: я знала, что Федор где-то близко. Но как только вспомнили о Параске, нас обуял неудержимый хохот, и мы совсем позабыли, что нас могут услышать. Придумывали ей разные обидные прозвища, и это сильно забавляло нас.
Тут дверь отворилась, и в комнату вошел Федор. Анька быстренько метнулась от греха подальше на свой тюфяк. Федор укоризненно покачал головой.
– Наташа, я тебя очень прошу: веди себя немножечко потише. Мы все и без тебя прекрасно знаем, что Параша у нас не красавица, но не надо делать из нее мишень для твоих насмешек. Параска всё слышала, что вы про нее говорили, и побежала в сарай рыдать. Она очень обидчивая, и если ее кто заденет, она долго помнить будет. Зачем тебе, Наташа, в этом доме еще кто-то, кто будет к тебе относиться не так, как ты того хочешь и заслуживаешь? И так уже матушка настроена к тебе не очень по-доброму…
Я привстала на кровати и сказала со злой усмешкой:
– Не очень по-доброму?! – не зная почему, я громко рассмеялась, – не очень по-доброму? Ну, Федька, уморил ты меня. Ха-ха-ха-ха.
Видя, что его укоры не возымели нужного эффекта, Федор махнул рукой:
– Спать ложитесь, завтра день длинный и очень для тебя интересный, так что отдохни и выспись.
– Иди уже, не смеши меня больше, а то живот разболится, – я махнула рукой от себя: так обычно делал папа, когда настоятельно предлагал мне выйти.
Федор недовольно качнул головой:
– Ты бы, Наташа, оставила свои барские замашки! «Иди-и-и, поди-и-и»… – Виданное ли дело, посылает она меня, точно крепостного. Не делала бы ты так более, – не то с обидой, не то с угрозой сказал Федор. – Ведь я теперь твой, а ты моя, и никуда нам более друг от дружки не деться. Будь моей женщиной, не барыней. Будь просто Наташей.
На этом он вышел и плотно закрыл за собой дверь. Меня больно кольнул тон, которым были брошены упреки в мой адрес. Колокольчики, предупреждающие об опасности, вновь зазвенели внутри. О своих словах, которые могли обидеть Федора, я почему-то даже не подумала. Неуемное чувство тревоги росло и, откинувшись на подушки, я еще долго лежала без сна. Только себе я могла признаться, что опасаюсь его. Я не боялась, нет, но, оказывается, мне нужно быть с ним осторожной, а значит, довериться ему всецело не получится… Это огорчало меня. И я уже всерьез подумывала, не отправиться ли мне, пока не поздно, восвояси.
Но, вспомнив страстный поцелуй, от которого захватывало дух, поняла, что, сколько бы я ни размышляла, выбрать что-то определенное будет трудно. Ведь были во мне и другие чувства, заставлявшие сильнее биться сердце. Я жаждала им обладать, быть хозяйкой его души, чувств, которые он ко мне испытывает, его неукротимого характера, родственного стихиям бури и ураганного ветра. Мне казалось, что только я одна могу управлять всем этим – его огромной силой, яростью, любовью. Всё это должно быть только моим!
…Сейчас я понимаю, что в угоду своему тщеславию, своим желаниям я пренебрегала знаками судьбы, которые посылались мне свыше. Колокольчики – предупреждающие, тревожные – звенели во мне с каждым разом всё настойчивее, но я упрямо не хотела этого замечать. Не думала о том, что может завести меня в глубокую тьму… вернее, не хотела об этом думать!
Я верила тогда, что наши ссоры – это просто притирка. Так камни притираются друг к другу. И мы с ним тоже были как два камня, твердые, непокорные, и каждому казалось, что один сможет взять верх над другим. Все наши старания уходили на эту борьбу. Но вместо ожидаемой радости мы только больно ранили друг друга. Искры летели при каждом соприкосновении, куски отваливались, оставляя глубокие ямы, внутри всё стучало и звенело, когда мы пытались соединиться нашими гранями и стать одним целым.
Ничего я не понимала тогда, не поняла и позже, когда звон колокольчиков превратился в тревожный набат…
Я думала, что Аня уже спит, но, когда за дверью вновь раздались чьи-то шаги, она сползла с тюфяка и стала прислушиваться. После того как шаги стихли, Анюта повернулась ко мне и на всякий случай зашептала:
– Барышня, по-моему, он какой-то больной. Чумной, что ли. Чтой-то с головой у него не заладилось. Надобно его к знахарке свесть, чтоб она ему какой травки дала. Да что там к знахарке, я и сама растолкую, чего надобно, а вы уж его научите. Трава кошачья есть, аверьяной зовуть, почти как деда твоего, у нас в деревне таких припадочных отродясь ею паивали. Знаете, барышня, как хорошо помогаеть. Может, он пока ее пить будет, а сами-то мы, сами поедем отсюда подобру-поздорову? Пусть он в себя тут приходить, а ты, барышня, ему потом письмо напишешь?..
Я гневно посмотрела на Аню, желая прервать словесный поток, который стал действовать мне на нервы:
– Во-первых, не ты, а вы! Никогда больше мне не тыкай! Спать ложись и причитай там у себя на тюфяке, сколько тебе угодно, – но только так, чтобы я тебя не слышала! Мне подумать надо, а если совет понадобится, я к тебе обращусь.
Анька недовольно засопела и с горечью в голосе произнесла:
– Ох, барышня, как бы не поздно было. Не запоздала бы я со своим советом. Может случиться так, что уже ничего ни сделать, ни исправить нельзя будет, кому он, мой совет, тогда нужон станет?
Я беспечно махнула на нее рукой:
– Не волнуйся, не опоздаешь.
Анька не унималась и начала передвигать тюфяк, бубня себе под нос.
– Я, пожалуй, барышня, тюфячок-то свой к вам поближе подтащу, а то этот ирод, лихоманка бы его побрала, еще приттить надумает, так я его хошь голосом своим спугну, чай, не посмееть на вас накинуться.
– Да делай ты что хочешь, твоего голоса кто хошь испужается, – передразнила я Аньку. И, отвернувшись лицом к стене, мгновенно уснула.
Глава 59. Татьяна
Проснулась я поздно, спустила ноги к Аньке на тюфяк и начала щекотать ее пальцами ног. Аня притворилась, что ничего не чувствует, и только когда я надавила ей пальчиком под ребрышко, вскочила и взвизгнула:
– Барышня, ну что же вы делаете-е-е? Что вы меня всё время мучаете? Господи, ну что ж я такого сотворила, что мне такая барышня досталася? Ну за какие грехи-повинности, за что мне такое наказание?
Я расхохоталась. Сквозь морозные окна светило ослепительное солнце. Это напомнило мне, как я просыпалась в своем особняке. Когда я в нашем почти всегда окутанном тучами Петербурге видела, что в окно заглядывают утренние лучи, то воспринимала это как великую радость. В этой глухомани я тоже обрадовалась и посчитала, что судьба подает мне добрый знак. Это означало, что печалиться мне больше не о чем: я остаюсь. «А как мне наладить отношения с его матерью?» Недолго думая, я беспечно решила, что со всем справлюсь.
Я сладко потянулась и, подойдя к окну, распахнула его настежь. В комнату ворвался морозный воздух, вновь вспомнился дом. Сердце мое сжалось, и я прошептала:
– Господи, как там мой отец? О чём он думает? Ведь прошла почти неделя, как я покинула отчий дом. Что он пережил за это время?
Сердце сжималось всё сильнее, радостное настроение улетучилось. Я осознала, что очень сильно скучаю по отцу, хотя и делаю ему своими поступками невыносимо больно. И чтобы снова не впасть в уныние, решила отложить грустные мысли до вечера: «Когда буду ложиться спать, непременно помолюсь, попрошу отца небесного, чтобы моя выходка никак не отразилась на здоровье папеньки».
Я с силой захлопнула окно, прекращая тем самым и поток грустных мыслей. Прошлась босыми ногами по полу и оглядела комнату, разыскивая наши вещи. Анька переплетала косу, мурлыкая что-то себе под нос.
– Анюта, а где наши пожитки? Я хочу одеться и выйти та-а-ак, чтобы все попадали. Найди их, Анна.
– А чего их искать, барышня, вот они, возля порога стоят. Я скорехонько вам подмогну.
Она доплела косу и пошла распаковывать сумки. В этот момент в дверь тихонько постучали, и женский голос спросил:
– Войти можно?
– Милости просим, – ответила я, – кто там такой нерешительный?
Дверь отворилась, на пороге стола девушка. Я с любопытством посмотрела на нее. Лицо было очень даже милым, ни злобы, ни неприязни к нам оно не выражало, и это мне сразу понравилось.
– Ты кто такая будешь, – спросила я, – как зовут тебя, зачем пришла?
– Я помочь вам пришла, меня Федор прислал.
Видно было, что она искренне желает угодить мне – ради благосклонности Федора. Об этом говорили и выражение ее глаз, и голос, и некая суетливость в движениях.
Я несколько удивилась этому, меня обуяло любопытство. Продолжая вопросительно смотреть на нее, я ожидала ответов на свои вопросы.
– Татьяной меня зовут, – сказала она просто, – я помощница Федора.
Мне стало еще интереснее.
– В чём же ты помогаешь ему, Татьяна? – спросила я, усмехаясь.
– У Федора, барышня, золотые руки, умелые, он очень красивые вещи делает. И железо гнет затейливо, и по дереву режет, узорные вещицы всякие мастерит, оклады для ликов святых. Мастерская у его имеется, там я ему и пособница, и сподручница. А послал он меня к вам вот за чем: сказывал, что никому из домашних он своих дорогих гостей доверить не может, – она горделиво вскинула голову и добавила, – только мне.
Я еще раз усмехнулась:
– Подходи поближе, что ты там у порога мнешься.
Я решила расспросить ее поподробнее: было в ней что-то мне не совсем понятное…
– Садись вот на тюфяк, Татьяна, я поговорить с тобой хочу… – вкрадчивым голосом сказала я и посмотрела на нее внимательнее, пытаясь понять природу зародившегося в душе неприятного ноющего чувства.
Она послушно села, чуть боязливо огляделась. Особой красотой она не отличалась, но и отталкивающего в ее лице ничего не было. Я присела с ней рядом, на что Анька хмыкнула:
– Со мной барышня на один тюфяк не садится, а тут – гляди-ка…
Я оборвала ее:
– Аня, иди, пожалуйста, вещи разбери да вниз ступай, спроси, что там с завтраком. Узнай, где Федор, и придешь, доложишь.
Анна повиновалась. Я взяла Татьяну за руку. Пальцы у нее были теплые, не грубые, они не оттолкнули меня. Я заговорщически понизила голос:
– Расскажи… ведь ты с ним, я так понимаю, много времени проводишь… О чем вы разговариваете? Всё-всё расскажи, ничего не утаивай. Я хочу узнать его лучше. Какой он в обычной жизни? Что он любит, что делает, как себя ведет? Говори, не бойся.
Она подняла на меня большие карие глаза, вздохнула, улыбнулась и заговорила так, словно из ее уст потек мед:
– Барышня, он такой хороший! Он самый замечательный! Он не грубый, не деспот, не давит на меня никогда, а хозяин-то какой… страсть какой домовитый! Всё делать умеет. У него в доме всегда всё обустроено, в хозяйстве ничего не разболтано. По мужской части очень он хваткий. И стул расшатанный починит, и табуретку смастерит. Хозяйственный он, ой какой хозяйственный. Всё в дом, всё в дом! А уж как родню-то свою любит, последнюю рубаху отдаст…
Чем больше я ее слушала, тем лучше понимала, что она влюблена в него по уши. Либо она сама этого не понимает, либо передо мной комедию ломает, дурочку играет, а его расписывает… кажется, почти до святого возвысила. Я поняла, что она так благоговейно говорит о нём потому, что его счастье для нее важнее собственного.
– Татьяна, так не бывает, что он во всём только хороший. А как же эта злость его, гнев, ярость безудержная, откуда берутся? Наверное, ты тоже замечала? Расскажи мне лучше об этом. То, что он домовитый и у него стулья не шатаются, уже понятно и мне не интересно. В моем доме есть кому следить, чтобы нигде ничего не шаталось. Мне другое важно: я хочу знать, что у него внутри. Ты об этом что-то сказать можешь?
Она посмотрела на меня непонимающим взглядом, и я догадалась, что она мне ни-че-го такого не скажет, ничем полезной быть ну никак не сможет. В ее глазах был сплошной любовный туман. А про себя я отметила:
«У меня-то ведь нет этого тумана! Мне не застилают глаза облака из мягкой розовой пены, у меня нет телячьего восторга от его домовитости. „Ах, какой он замечательный, ой, он мне табуретку сколотит…“ У меня нет к нему глупой любви – у меня совсем другие чувства. Они более острые, я знаю, что прохожу по грани… но полностью растворяться в том, кого ты любишь? Нет! Такого я не испытываю. У меня есть собственное желание – приручить эту страсть! Стать полновластной хозяйкой его любви».
Как только я сравнила ее с собой, то сразу поняла, в чём разница. Вспомнила все мысли, которые посетили меня накануне, и знала, почему не могу до конца довериться ему и всей душой принять его. Я не питала к Федору той «глупой любви», которой любит его эта Татьяна. Я была полна другой, сумасшедшей любовью, от которой мы оба теряли голову. Страстно желала его, хотела обладать им всецело. Но я не дурела и не глупела от одного только его присутствия – я оставалась сама собой. Я могла трезво соображать и мыслить, могла, даже находясь в его объятиях, думать над тем, как хорошо, что он живет только ради меня. Я поняла и очень четко ощутила эту разницу, выяснив для себя, из чего состоят мои чувства к нему. Всё тут же улеглось в моей голове, по полочкам разложилось. И от этого мне стало легко.
Родились ли одновременно мысли о том, что теперь я познала природу моих чувств – и можно собираться домой? Нет! Их не было. Я готова была пойти до конца и доказать им всем – его злобной матушке, этой глупой курице Татьяне, – что только у меня всё получится. Я найду способ забрать его отсюда и сделаю из дикого неуправляемого зверя «французского пуделя». Подстригу его так, как стригут в лучших французских салонах. Обкорнаю его с той стороны, где будет вылезать больше всего пороков, родившихся в этой деревне. Подстригу на столичный манер, оставлю на хвосте кисточку и буду этим довольна. А он каждый день будет падать ниц передо мной и трясти этой кисточкой. Смотря на него, я буду понимать, что всё это сделано моей головой и моими руками. Мое сердце? Оно не останется холодным. В нем горит страсть, желание обладать им, но забраться в мою голову я глупостям не позволю. Я приняла это решение и теперь твердо знала, чего хочу.
Очнувшись от своих мыслей, я внимательно посмотрела на Татьяну, которая продолжала взахлеб говорить о Федоре. «Да Боже ж ты мой, ей и собеседников не нужно… назови имя «Федор», и она будет говорить о нём часами. Вот блаженная, квохчет словно курица: «какой он замечательный, да какие у него большие нежные руки», – тьфу, зараза. На этих словах я прервала ее и резко спросила:
– Он что, трогал тебя?
Она осеклась и, потупив взор, ответила:
– Конечно, ведь я передаю ему что-то, а он берет, своими руками задевает мои…
Я прищурилась, наклонила набок голову и ехидно проговорила, подражая ее манере:
– Да-да, и когда это случается, тебя, наверное, пронизывает дрожь? И куча-куча маленьких мурашек бежит по твоей спине?
Она расширила глаза от удивления, и я поняла, что попала в точку: румянец залил ее лицо. Татьяна суетливо затеребила пальцы и, словно поруганная невинность, возмутилась:
– Да как можно, барышня? Что вы такое говорите? – она еще сильнее покраснела и заерзала под моим пристальным взглядом.
Ее смущение только подстегнуло меня, я ничего не могла с собой поделать. В душе рождалось гадкое злорадство, это одновременно забавляло и больно кололо меня, острые иголочки вонзались в душу. Я хотела потешить уязвленное самолюбие, посмеявшись над ней. Но отчего-то мне стало не до смеха. Я отметила, как что-то мерзкое и противное, похожее на ревность, шевельнулось внутри. Ревновать Федора к деревенской девке я посчитала ниже своего достоинства, так что, пересилив себя, продолжала забавляться и куражиться над ней, колоть и пинать в те места, где ей было особенно больно. Умом я понимала, что ничего плохого она мне не сделала… «Что я так ополчилась-то на нее?»
…Потом я пойму, что ничего случайного в этой жизни не бывает. Я обладала невероятным чутьем на людей, которые могли и хотели сделать или сделали что-то мерзкое и гадкое против меня. Даже будь они сто раз хорошими, я всеми фибрами своей души считывала скрытый умысел, направленный против меня. И платила сторицей…
Но это я поняла потом, а тогда даже ругала себя: «Ну зачем я ее обижаю? Ведь она чистая, действительно любит его и, вероятно, рядом с ней его не раздирали бы те страсти, которые он испытывает со мной. Возможно, она была бы для него лучшей спутницей». Всё понимая, я тут же отбросила эти праведные мысли: «И как только такие глупости могли забрести в мою голову? Как можно допустить такое, сравнивать себя с какой-то деревенской девкой? Да никогда такого не будет! Да будь она трижды хорошая, кто она – и кто я?» Я продолжала, сама не зная почему, тихонько «покалывать ее маленькими иголочками» так, что она об этом даже не догадывалась. Они вонзались в нее, в ее любящую душу все одновременно, делая ей нестерпимо больно. Я ждала, когда же она расплачется и до конца раскроется передо мной. Расскажет, как давно и насколько сильно его любит, покажет, какую боль и унижение ей приходится испытывать, разговаривая со мной и зная при этом, что он предпочитает меня, а не ее. Но Татьяна продолжала стоически держаться, не говоря про него ни одного худого слова.
Я не унималась:
– А скажи, Татьяна… Я знаю, Федор частенько… как бы это помягче сказать… не в себе, что ли. Неужели в своей горячности он никому не причинял никакого вреда?
Потупив взор, Татьяна призналась:
– Был один случай, о котором мне тяжело вспоминать: он двумя ударами убил лошадь, которая не захотела ему подчиниться. Сначала кулаком по голове оглушил, а вторым движением шею сломал.
Я вскочила, волна гнева всколыхнула мою душу.
– Как убил лошадь? Он забрал жизнь прекрасного гордого животного? Какой же он мерзавец! Я немедля пойду и скажу ему всё, что думаю.
Татьяна медленно встала и подошла к двери, закрыв собою выход. Говорила она решительно, обращаясь ко мне «на ты».
– Не выпущу тебя отсюда, пока не пообещаешь, что ты никогда не напомнишь ему об этом случае, не расскажешь, что это я тебе проговорилась. – И залепетала, оправдываясь: лошадь сама виновата, она отказалась ему подчиняться, эта кобыла…
