Жизнь волшебника

местах. Когда-то он думал, что девушки с такими взглядами невозможны в принципе, потому что

они, из-за своего малого опыта, просто не способны воспринимать весь духовный массив. Но Лиза

есть.

– А ещё? – спрашивает он. – Какие принципы в твоём кодексе ещё?

– Главный принцип – принцип любви. Для любимого – всё. За ним в огонь и в воду. Следование

любым его взглядам и убеждениям без всякого осуждения их. Какими бы они ни были, даже самые

486

крайние. Вся его правота или неправота решается не моими рассуждениями, а моим чувством к

нему. Если я его люблю, значит, он прав в любом своём поступке и взгляде, и я должна всё это

принять. Повторяю, критерий лишь один – не его правота, а моё чувство к нему. В первую очередь

я доверяю чувству. И если в моём любимом обнаружится что-то действительно недостойное, то

вначале должно измениться моё чувство и подсказать, как мне действовать дальше. И это будет

самый естественный женский поступок.

– Тут хочешь не хочешь, да про тургеневских девушек вспомнишь…

– Мы с папой, конечно, говорили и об этом. Но я другая. На самом деле, мои принципы более

строги и я бы даже сказала, более воинственны, если требуется их защитить. Принципы

тургеневских девушек были как стекло. Мои принципы – хрусталь. Сейчас мир изменился и для

прочности ему требуется ещё большая чистота, чем раньше.

– Я всё понял, – виновато опускает голову Роман. – Прости меня за моё предложение…

– Показаться обнажённой? – со смущённой улыбкой спрашивает Лиза. – Не прости прощения.

Ты для меня и в самом деле уже другой, не как все. Тебе позволяется больше. Мы ведь

расстаёмся. Это большая ответственность. И я её осознаю. Ты и вправду хочешь видеть меня

обнажённой? Конечно же, такой меня не видел ещё ни один мужчина. И если мы не имеем права

связать друг друга близостью, то можем соединить себя этой тайной. Я хочу, чтоб именно ты был

первым мужчиной, увидевшим меня. Пусть это станет нашим зароком, откровением, обрядом. И

когда ты уедешь, я буду знать, что у меня есть мужчина, который видел меня обнажённой,

мужчина, которому я сама предназначила себя и которому обязана быть верной. Хочу, чтобы и ты

запомнил это. Хочу, чтобы и у тебя осталась обязанность передо мной. Ты хочешь запомнить меня

так?

Роман сидит, не веря тому, что слышит. Не сумев ничего ответить, он лишь молча и почти тупо

кивает головой.

Для того, чтобы не передумать и не испугаться ещё больше, Лиза тут же встаёт и

нерешительно, вся на нервах, идёт по комнате, щеки её краснеют, пальцы дрожат.

– Я буду сидеть вот так, отвернувшись, – овладев собой и помогая ей, обещает Роман

срывающимся голосом. – Ты скажешь, когда можно будет оглянуться. Клянусь, что я не поднимусь

с этого стула и не сделаю в твою сторону ни шага.

– Хорошо, – не то кивает она головой, не то произносит едва шевельнувшимися губами.

Роман садится лицом к окну и спиной к Лизе. Но теперь он, кажется, видит ушами. С минуту

ещё она стоит неподвижно, а потом раздевается, мягко шелестя своим красивым ярким платьем…

Она не спешит. Эта комната ей привычна, эта комната постоянно видит её голой. Только сейчас

здесь мужчина.

Наконец Лиза словно исчезает, её не слышно. Она просто стоит и смотрит в затылок. Роман

ещё не видит её, но уже знает, как она стоит.

– Повернись, – тихо и совсем трезво произносит Лиза.

Роман медленно поворачивается. Чёрный шкаф, на фоне которого она замерла, чётко

обрисовывает её белую фигуру с розовыми сосочками и тёмным треугольничком внизу. Но всё это

Роман видит боковым взглядом, потому что Лиза смотрит прямо в глаза и он тоже не может

отвести своего взгляда от этого словно магистрального направления. Кажется, ей очень стыдно и

она специально притягивает, сковывает его взгляд своим взглядом, как могла бы удерживать его

руки, чтобы он к ней не прикасался. Но ведь долго это не продлится и он может просто не увидеть

её. Требуется усилие, чтобы вырвать свой взгляд из её взгляда. И когда это происходит, она

продолжает наблюдать за его изучающими глазами.

Лиза просто совершенна: светлая, чистая кожа, грудь с отвердевшими от волнения сосочками,

золотистая коса с одной стороны груди, маленький подтянутый животик, красивые точные бёдра…

В ней всё правильно, всё, как надо, всё гармонично. В её совершенство даже не верится. Но следы

от тугого лифчика и резинки трусиков на её теле явно доказывают, что она реальна и состоит из

плоти. Почему именно та девушка, с которой он так смешно, как будто случайно познакомился и

которая привлекает его своей душой, ещё оказывается идеальной и внешне? Кажется, тот, кто ему

её послал, даже чуть перестарался. В конце концов, её внешнее совершенство и не было столь

обязательно – встретить самую красивую он не стремился. И потому в душе – буря, в которой

нельзя разобраться, которая наружу пробивается нервной дрожью. В этом внутреннем восторге

мелькает и что-то плотское, но оно лишь как непроросшее зерно, как необходимая соль чувства.

Лиза стоит, держась рукой за спинку старого коричневого стула, на который брошена её одежда.

У Лизы тоже нервно подрагивают губы.

– Я вижу Принцессу, – тихо произносит Роман, словно констатируя этот факт для себя. –

Отныне ты для меня Принцесса. Принцесса с большой буквы.

– Достаточно, отвернись, – просит она, оставаясь неподвижной, будто опасаясь, что малейшее

движение на его глазах разденет её ещё больше. – Нет, подожди. Скажи мне такую фразу: «Я

строго запрещаю тебе показываться обнажённой любому мужчине, если на это не будет моего

разрешения».

487

Роман в точности повторяет фразу, сам недоумевая от того, каков же должен быть момент,

чтобы он позволил ей это.

– Хорошо, мой любимый, – отвечает Лиза, – с этого момента я полностью повинуюсь тебе.

Романа пробивает новая волна дрожи, какой-то общий трепет. Не меняя положения, он

закрывает глаза ладонями, словно запечатывая там её облик, и медленно поворачивается спиной.

Он слышит, как Лиза снова шелестит платьем. А потом снова будто исчезает. Роман сидит, уже

просто задумчиво глядя в окно. Туда же через его плечо смотрит и Лиза, словно догоняя его взгляд.

Проходит минута, другая. Им почему-то необходимо это молчание. Наконец Роман глубоко

вздыхает, словно что-то укладывая в своей душе, и поворачивается. Лиза сидит на стуле, около

которого только что стояла. Они молча смотрят в глаза друг друга. На лицах обоих медленно и

одновременно возникает спокойная торжествующая улыбка. Потрясающе, что Лиза не отводит

глаз, уже не стыдясь того, что было. И от этих обновлённых встречных взглядов у них снова

пересыхает во рту, их снова бьёт мелкая дрожь. То, что было – потрясение для того и другого.

Роман подходит к Лизе, опускается на колени и обнимает её неподвижно сидящую на стуле. Только

это уже какое-то другое объятие. В этом объятии уже есть некое откровенное знание.

– Я ожидал, что ты повернёшься вокруг своей оси, показывая себя, – шепчет он, чувствуя

желание поделиться с ней впечатлением о ней, но так, словно это была не она, а какое-то

отдельное произведение.

– Пока я раздевалась, я так и намечала, – отвечает Лиза, – но под твоим взглядом я не могла

двинуться. Я чувствовала себя фотографией, которую нет смысла поворачивать.

– Только не считай это стыдным. Я восхищён тобой! Ты так прекрасна, что я, наверное, даже не

заслуживаю тебя. А что было в моём взгляде такого страшного, что ты не могла шелохнуться?

– Не смейся, ты и вправду меня испугал, – признаётся Лиза.

– Испугал?!

– Ты был совсем бледный. У тебя с лица ушла вся кровь. Как это понять?

– Ах, так это была бледность, – говорит Роман. – Я чувствовал, как что-то происходит с лицом,

но не понял что. Обычно я бледнею, когда у меня горе (тогда я просто каменею), или когда я бываю

зол настолько, что готов разорвать врага или обидчика. Тогда я уже и сам не могу себя остановить,

будто за меня действует кто-то другой. А от чего сейчас – не знаю. Такое у меня впервые. Только

сейчас моя бледность означала светлый подъём, а не опускание к тёмному.

От её светло-карих, наивных родных и откровенных глаз плывёт в голове. Теперь у Лизы

почему-то усталый, измученный вид. Дрожит краешек губ, по щекам бегут слезинки. Роман

собирает их далёкими, сухими и какими-то чуть отстранёнными поцелуями: после их потрясения,

как после упавшего пламени, поцелуи могут быть лишь обугленными, но не чувственными.

– Знай же, – шепчет Лиза, – что и у бабушки моей, и у мамы настоящая любовь просыпалась

лишь после замужества, когда они уже жили со своими мужчинами. Любовь для женщин из нашей

семьи – это такая категория, которая приходит не сразу, но навсегда. Не обижайся за то, что я не

говорю «люблю», хоть я и назвала тебя «любимым», так как это было необходимым словом для

завершения нашего обряда. Я сказала бы это тебе лишь в том, случае, если бы стала твоей женой.

И то не сразу. Но близость с тобой недопустима для меня ещё и потому, что у тебя семья. Только

не думай, что этими словами я толкаю тебя на какие-то необдуманные поступки. Напротив, я стану

гордиться тобой, если ты скажешь: я выбираю жену и детей, я нашёл возможность счастья с ними.

Вернись, поживи в своей семье. Обо мне не беспокойся – теперь я могу терпеливо и верно ждать

тебя до тех пор, пока ты сам не освободишь меня от ожидания. С этого момента я твоя.

– Ты моя ровно на один год, пока я не приеду?

– Время не имеет значения. Я буду верна тебе до тех пор, пока ты не приедешь. Ну и потом,

конечно, тоже.

– А если это будет больше года? Удивительно, что ты сама принимаешь на себя такие строгие

обязательства…

– Так я же Принцесса. Я хочу, чтобы всё было настоящим. И даже ожидание. А настоящее

ожидание не может быть коротким. Оно не может быть даже определённым и запланированным.

Оно должно быть неизвестным, таким, какое было у женщин в войну.

– А ведь совсем недавно ты говорила, что духовное развитие женщины не должно отставать от

физиологического.

– Говорила, но я думаю, что духовное ожидание (так бы я его назвала) даёт не меньшее

духовное развитие и всё выравнивает.

В этот вечер в общежитие ехать не надо. Они лежат лицом друг к другу и, забавляясь, дышат по

очереди так, чтобы втягивать в себя дыхание другого, понимая, что никакая физическая близость

не может быть ценней их сдержанности. Говорят о многом. Роман рассказывает о родителях, о

детстве и, ничуть не сомневаясь, о своей нелепой мечте стать волшебником, который помогал бы

всем, всем, всем. Всем – и плохим и хорошим, потому что в помощи нуждаются все. Рассказывая

об этом, он знает, что Лиза не засмеётся.

488

За ночным окном шумит город, где даже ночью нет-нет да каркают вороны. С каким

наслаждением, с хрипом, даже с азартом орут они своё гортанное «ка-аррр». Вряд ли стоит

воспринимать их крики как-то нечто символическое. Вороны кричат здесь постоянно – весь город

насквозь прокаркан этими чёрными птицами.

Находясь в своём духовном облаке, Роман и Лиза фантазируют о тех идеальных отношениях,

которые они могли бы построить между собой, если бы жили в каком-то чуть другом мире.

– Мы не давали бы друг другу никакого спуску, – заявляет Роман.

– Как это? – с мягкой улыбкой спрашивает Лиза, уже почти понимая его.

– Мы ревновали бы друг друга изо всех сил. И сближались бы тоже изо всей силы. Мы не

давали бы друг другу никакой свободы. Мы обязали бы себя любить то, что любит другой. И

вообще, у нас было бы всё вместе, вместе, вместе. Мы сделали бы друг на друга такую ставку,

какую делают только на саму жизнь. Моя цветастая биография подсказывает, что люди слабы в

своих моральных принципах и потому не следует эти принципы постоянно испытывать на излом.

Лучше помогать друг другу их укреплять. Если, например, тебе кто-то хоть немного понравился, то

найди опору во мне: тут же признайся во всём, позволив мне уничтожить разрушающий вирус

наших отношений в твоей душе. Я или разуверю тебя в этом человеке или постараюсь быть

достойней его. Откровение должно начинаться именно с этих микронов, царапинок, запятушек. Так

же был бы откровенен и я. Эта открытость была бы делом нашей чести, а всякая неискренность,

утаивание – бесчестьем. А ещё, чтобы приблизиться к самому совершенному чувству, я прямо с

завтрашнего дня начну писать тебе письмо о любви. Я буду писать его в отдельную тетрадку, я

попробую написать тебе такое письмо, какое ещё никто никогда не написал за всю человеческую

историю!

– Здоорово! – с восхищением говорит Лиза. – Но ты говоришь, как по готовому. Так, как будто

кому-то уже это говорил.

– Конечно, говорил! Я всегда заранее говорил это тебе, как мечте, ещё не встретив тебя. Давай

договоримся, что я буду писать тебе это письмо, но не буду его отсылать, чтобы не портить твоё

истинное неопределённое ожидание. А потом, когда-нибудь позже, ты прочитаешь его сразу всё.

Жди меня так, будто я ушёл в какое-то дальнее плавание, откуда писем не пришлёшь. Но

договоримся только об одном. Если ты по каким-то причинам перестанешь ждать, то, не объясняя

ничего, просто пришли мне пустую открытку.

– Хорошо, – отвечает Лиза, спокойно соглашаясь со всем, что слышит. – Но тогда такую же

пустую открытку пошлёшь и ты, если решишь освободить меня от ожидания. И это будет отменной

всех обещаний, слов и клятв. Хотя от меня ты её никогда не получишь.

– И тем не менее, эта договорённость нужна, – ещё раз просит он. – Пусть всё будет честно.

Если что-то в тебе или в твоей жизни изменится, то не бойся меня огорчить. Огорчай. Я справлюсь.

Я своим чувством умею управлять. Если потребуется, я уничтожу его, даже если оно, не желая

умирать, будет с визгом и стонами отчаянно сопротивляться. Я его преодолею. Не многие это

могут, но мне кажется, я такой силой обладаю. Проболею, сколько потребуется, но выдержу.

Знаешь… Такое нелепое сравнение пришло в голову. Мне приходилось вместе с мужиками

забивать животных, когда требуется ломать их яростное, крайнее, инстинктивное сопротивление.

Жалко, конечно, животинку, да делать нечего – приходится её убивать, хотя твоя душа в этот

момент разрывается от жалости. Так вот я думаю, что тот, кто хоть раз сломал что-то живое вне

себя, сломает и внутри себя.

– Как страшно ты говоришь, – шепчет Лиза. – Это какие-то мужские вещи, которых мне лучше

не знать.

Так они говорят: мужчина и женщина, а потом будто случайно забываются. Они чувственно

дремлют в квартире Лизиной бабушки, конечно же, видевшей множество разных событий, но

сегодня это не просто квартира, не просто кубик, вставленный в общую схему дома и всего

мегаполиса. Сегодня это пространство до шелеста насыщено горячими чувствами и эмоциями, как

лейденская банка бывает полна электричеством. Сегодня пространство этой квартиры – колыбель

любви, центр мироздания. И потому, когда наступает срок, то утро как какой-то большой световой

сгусток робко приближается к этому центру, не уверенное даже в том вовремя оно приходит или

нет. Они лежат на постели, наблюдая, как это утро, будто наступающее из другой Галактики,

вливается в окна своим серым, радостным и грустным, прощальным светом. Оказывается, каждый

из них всё ещё дышит воздухом другого, и за ночь, они, конечно же, окончательно духовно

пропитались друг другом. Физическое, как не главное, оставлено на потом. Когда-нибудь оно ещё

будет.

Вечером следующего дня Лиза провожает Романа на поезд. Поезда на вокзале стоят под

низкими облаками. Вечер тёплый, уютный и какой-то камерный, объединяющий. Предстоящая

разлука в целый год кажется им нереальностью и обманом. От самого общежития, куда пришлось

заехать за вещами, они уже ни о чём не говорят. Общаются лишь глазами. И этого достаточно. Они

оба понимают, что надо молчать до конца. Пожалуй, это самое странное расставание из всех,

которые каждому из них приходилось когда-либо переживать. И в последнюю минуту они не

489

произносят даже «до свидания!» Такое расставание кажется им продолжением их вчерашнего

обряда. Им вполне понятно и всё несказанное. Всё выходит волнующим до дрожи в пальцах и

почему-то немного страшным. В сумочке Лизы и в чемодане Романа – пустые открытки, купленные

в киоске на вокзале, на которых они друг для друга так же молча написали свои адреса. Смешно и

забавно, что на открытках изображены розовощёкие деды Морозы, поздравляющие с

наступлением этого, уже давно идущего Нового года. Просто никаких других открыток в киоске не

оказалось.

Потом, пока поезд очень долго с остановками выпутывается из мрачной сегодня столицы,

Роман оцепенело сидит у окна с мыслями, застывшими, как студень. И самое важное его

жизненное впечатление сейчас – это тонкие пальцы Лизы, нежно и ласково выскользнувшие из его

ладони, когда он уже одной ногой стоял в вагоне. Они так и не сказали друг другу ни слова…

* * *

И снова купейный вагон – ехать далеко, и хочется, чтобы весь путь был спокойным, чтобы ничто

не нарушало состояния, увозимого из Москвы. Но ощущение здесь то же, как когда-то в вагоне с

Любой: на свете есть только одна женщина, а все остальные – «не то». Неудача с поступлением

кажется огорчительной лишь от невозможности видеться с Лизой. Правда, теперь уже никуда не

денешься – нужно как-то разбираться с собственной жизнью. В ней одновременно и всё ясно, и всё

запутано. Есть любовь, есть настоящее чувство. А с другой стороны – семья. К тому же, уже не

первая. Оставлять её безнравственно. Хотя, что в жизни нравственно, что нет? А может быть, по

большому-то счёту, в этой нравственности всё просто? Может быть, нравственно быть счастливым

и безнравственно – несчастным? И если это так, то выбор решается легко: всегда иди к своему

счастью, к своей любви, потому что лишь любовь способна сделать жизнь счастливой, причём, как

чувство абсолютное, любовь приносит счастье независимо от того, «счастливая» она или

«несчастная», потому что для человека желанны даже мучения от любви. Если ты избежишь этих

мучений, значит, вкус любви будет неполным.

Но как быть с болью, причиняемой другим? Ведь без неё не обойтись. Может быть, тень,

создаваемая тобой там, где ты несчастен, десятикратно окупится светом там, где ты станешь

счастливым? Ведь счастливый человек всегда озаряет светом окружающих. Поэтому, может быть,

не следует бояться причинять боль? Не следует?! А если это боль твоего ребёнка? Как

переступить через неё? По рассуждениям-то всё, вроде бы, гладко, а на деле даже крупинка боли,

причинённая своему ребёнку, не окупается и солнцем, которое ты можешь зажечь впереди. Логики

никакой, но через это не переступишь. Что же скажет душа? Какой выход подсказывает она? А

никакой – молчит она, грустно отвернувшись. Она, бедная, и сама ничего не может понять.

Мысли, между тем, конечно, странные… Слишком уж похожи они на некую подготовку к разрыву

с семьёй. Хотя, понятно: одно дело – рассуждать, другое – следовать рассуждениям. Как

вспомнишь Машку и Федьку, так сердце кровью обливается. Нет, специально он ничего делать не

станет. Пусть всё идет самотёком.

А вот спокойным путь не получается. На нижней полке едет какая-то неслыханная красавица.

Сказать «красавица» – пожалуй, даже слабо сказать. Это просто какой-то «гений чистой красоты».

Красоты, срезающей любого мужика. Ну просто некий экспонат, чудом попавший в толпу из музея

исключительной красоты. Весь вагон взбудоражен уже одним её присутствием. Что там

знаменитая актриса, на которую трудно не оглянуться в улице. На актрису оглядываются, потому

что её узнают. На это же чудо нельзя не оглянуться, и увидев впервые. Она притягивает взгляды не

только мужчин, возбуждая в них мужское, но и женщин. Женщины, однако, ей даже не завидуют:

она так далеко ушла в красоте и обаятельности, что зависть уже нелепа. С мужиками же

происходит нечто похожее на психоз, на откровенный, неприкрытый ажиотаж. Они

сомнамбулически постоянно дежурят около их купе или с показной независимостью теснятся у

окна напротив. Некоторые, уже просто срываясь, при первой же возможности обращаются к ней с

разными вопросами и нелепыми предложениями. Женщина принимает всё это как привычное, с

царской усмешкой и снисходительностью. На своих соседей – Романа и пожилую седую пару –

красавица посматривает как на сообщников: ну, мол, вы же понимаете что происходит, уж

потерпите, пожалуйста. И в самом деле, не в парандже же ей ходить?

– Ну, чего вы тут столпились! – строго выговаривает проводница, идущая по проходу. – А вы

откуда? Вы же из другого вагона! Нечего здесь ошиваться, идите к себе!

Чтобы понять причину собрания, прокуренная проводница заглядывает в купе. Прелестная

пассажирка в розовой, какой-то воздушной кофточке, на которой лежат золотые естественные, а не

накрученные локоны волос, оборачивается и смотрит на неё ясными голубыми глазами с

поволокой. И проводница просто обмякает перед ней, как перед ангелом, слетевшим с неба в купе

её вагона. Роман со своей верхней полки видит лишь проводницу, шалея от того, что с той

происходит. Она влюбляется. Прямо здесь и сейчас, прямо на глазах. Оказывается, процесс самого

490

влюбления можно наблюдать визуально. Конечно, Роман слышал о любви женщины к женщине, но

никогда не видел её так близко, тем более, не видел самого её возгорания.

– А-а, – тянет проводница, мгновенно понимая толпящихся мужиков и уже, кажется, нисколько

на них не сердясь. – А… чайку не хотите?

Она тут же убегает и минут через пять в купе возникает поднос с чаем для всего купе, хотя по

вагону чай ещё не разносят. Но поднос подаёт не проводница, а перехвативший его один из

воздыхателей – кавказец с блестящими чёрными глазами. Ставя поднос на столик, он, пользуясь

моментом, склоняется к красавице.

– На вокзалах нэт роз, – тайно, как сообщнице, сообщает он срывающимся голосом, – но как

только появятся, так сразу букэт…

К обеду следующего дня, залежавшись на полке, Роман идёт в туалет, едва протолкавшись

мимо страдающих воздыхателей. Около самых дверей туалета его догоняет вчерашний кавказец.

– Послушай, дарагой, – говорит он, взяв Романа под локоток, – давай мэстами поменяемся. У

меня такое же мэсто, как у тебя, только в другом купэ.

– И что мне будет за это? – с усмешкой спрашивает Роман.

– Дэнег дам. Ты куда едэшь?

– До Читы.

– Вот сколько билэт до Читы стоит, столько и дам. Нет, два раза столько дам. С доплатой

приедэшь. Как князь приедэшь.

Роман смотрит на него с недоумением. Ну понятно, что все тут с ума посходили, но не

настолько же.

– Нет, за три билэта сразу, – поправляется кавказец, расценив его молчание, как попытку торга.

– Не согласен, – отвечает Роман.

– Па-ачиму?! Я ведь тэбэ столько дэнег даю!

– Я не знаю, зачем тебе нужен этот обмен, – говорит Роман, – только сам подумай, как я могу

оставить жену, которая там, на нижней полке, едет? Ещё обидит кто-нибудь…

На лице кавказца выражение жесточайшего разочарования и злости. А вместе с тем нечто

похожее на оттенок уважения. Наверняка, представься сейчас Роман генеральным секретарём

Коммунистической Партии Советского Союза, то вряд ли его восхищение оказалось бы большим.

Но вдруг эта искра уважения тухнет, и остаётся только злость.

– Врёшь, собака, – подозрительно говорит он, сузив глаза, – зарэжу…

Ну ни фига себе, поворотик! И тут Роман чувствует шевеление кожи своего лица, понимая, что

лицо заполоняет та самая бледность, во время которой он готов порвать кого хочешь. Горяч

кавказец, да только с этим своим похолодевшим славянским лицом Роман съест сейчас трёх таких

орлов и не обожжётся, и не подавится. Но спокойно, спокойно, здесь всё-таки вагон. Надо

вздохнуть, перевести дыхание. Надо, наконец, открыть дверь в туалет.

– А вот я не буду тебя рэзать, – передразнивая его, говорит Роман. – Видишь, вон ту штуковину

с дыркой? Так вот я сейчас утрамбую тебя туда вместе с говном. Не обижайся, что дырка