Жизнь волшебника

знаменитой: партизанка и разведчица. У неё много орденов и медалей. И потому тёте удалось

выхлопотать это кладбище. Ну, и вообще ей хотелось занять место именно там.

– Как это занять?

– Так ведь теперь рядом с бабушкой можно хоронить и других родственников…

Самое потрясающее на этом кладбище – порядок. Асфальтированные дорожки, водопровод для

полива цветов, пронумерованные аллеи и ряды. Всё это кажется чем-то даже

противоестественным – настоящее поселение неживых.

– А это как понять? – спрашивает Роман, остановившись у плиты, на которой сразу шесть

фотографий, шесть имен, хотя места тут не более полутора квадратных метра. – Как они там

умещаются?

– Ты разве не знаешь? – удивляется Лиза, – Там ведь только урны с прахом. Бабушку тоже

кремировали…

Да уж, ничего не скажешь – очень компактно. Фантазия подсказывает даже такую картину:

кладбище – как уменьшенная проекция города с такими же названиями улиц, с подобьями домов-

могил, куда хоронят всех в соответствии с тем, где они жили. А впрочем, нет – так неправильно.

Умершие должны «расселяться» не согласно домам, где жили, а по своим родам и семьям.

Умерев, они становятся ближе друг к другу, чем при жизни. Тут тот же город, только в несколько

ином переложении. Этот город более духовен.

– А эти два свободных квадратика для тех, то ещё жив? – спрашивает Роман, хотя это понятно и

так. – Жутко, наверное, приходить им сюда и видеть эти свои квадратики.

– А что поделать? Всё в этом деле жутко. Но, пожалуй, самое жуткое – кремация. Как там всё

организовано и поставлено на поток! Бабушкины похороны были торжественные, и потому в

крематории дали минут десять для речей. В школе, рядом с которой жила бабушка, её именем был

назван пионерский отряд. Этих пионеров зачем-то привезли туда. Им было очень страшно.

Некоторые для смелости стояли и хихикали. А вот родным ничего говорить не полагалось. Хорошо

ещё, что дорога в крематорий была длинной, и я, сидя у гроба, успела наговориться с ней. Тётя

Зина попыталась причитать над гробом во время какой-то там минуты прощания, но у неё не

вышло. Точнее вышло, но как-то специально, фальшиво. А потом мы увидели, что гроб, как в

какую-то преисподнюю, опустился в нишу на полу. Музыка была, кажется, Бах. Бабушке это не

подходило, но ведь на всех покойников не угодишь, и поэтому музыка там одна.

– А что у вас считается днём похорон? День, когда кремируют, или когда прах привозят сюда?

– Я даже не знаю. Когда бабушку кремировали, места на кладбище ещё не было. Тётя Зина

пробила его только через четыре месяца. Лишь тогда она забрала урну из крематория и поместила

здесь. Мне она позвонила ещё через неделю и сообщила, где могила. Так что для меня

похоронами была кремация. Помню, я вернулась с неё даже какой-то просветлённой. Весь

мысленный разговор с бабушкой по дороге был для меня реальным. Я считала, что говорю с её

душой. Тогда мне показалось, что подсознательно я верю в Бога. Хотя подсознательно-то, кто в

него не верит?

– Ну что ж, – говорит Роман, пытаясь хоть как-то переварить эту информацию, – в язычестве

покойников тоже сжигали. Огонь считался священным. Люди надеялись, что он помогает перейти

на небо.

И смолкает, вспомнив родителей и огонь, который их унёс. Но с родителями всё иначе – они

ушли на небо не покойниками. И всё равно пусть им будет там сейчас легко…

В свою комнату Роман возвращается, когда его молодые товарищи уже спят. Находясь под

впечатлением сегодняшней поездки, он долго стоит у окна, глядя мимо высокого дома на ночную

Москву. Почти все окна уже потушены.

А ведь и сегодня, и даже в эти самые минуты, здесь кто-нибудь умирает. И вполне возможно,

что этот человек просит близких поднести его к окну, чтобы в последний раз взглянуть на мир, из

которого предстоит уйти. Всю свою жизнь он прожил в этом городе, и первое, что он увидел в ночь

своего рождения, были эти же ночные огни. И потом все свои дни от рождения до последней

сегодняшней ночи, куда бы он ни ехал: в гости с мамой, в ясли, в садик, в школу и больницу –

482

всюду были только люди, дома, асфальт. . Конечно, на уроках географии ему рассказывали, что на

планете есть пустыни, степи и горы, но он-то всё своё время прожил в этом пересыщенном

цивилизацией мире. И сейчас, глядя в окно, он представляет свой Земной шар сплошным кипящим

муравейником, где люди живут друг над другом, прошивая воздух самолётами, прогрызая землю

норами метро.

Раньше, описывая смерть какого-нибудь крестьянина, писатель мог сообщить, что в момент

отлёта его души и ветер притих, и цветы поникли, и дерево уронило жухлый лист. . Но что до

смерти какого-нибудь москвича городскому ветру или деревьям в парке? Отлетит человеческое

дыхание среди этого жаркого индустриального мира, и ни один разноцветный огонёк не моргнёт.

Всё вокруг так же радостно переливается, а по телевизору начинается ночной выпуск

информационной программы «Время», рассказывающей о текущих событиях в мире, которому

этот человек и раньше-то едва ли был нужен. Но человеку уже не до новостей. Там, куда он уходит

– нет новостей. Всё, человече – отжил, отработал…

Хотя, в этот момент кто-то и родился. Жизнь, как говорится, продолжается. Правда, истинно-то

продолжается сама Жизнь и сама Природа. Жизнь и Природа – это колёса, в которых постоянно

меняются спицы. Колёса катятся на временных спицах. Печалит ли Жизнь и Природу краткость

людей? Конечно, нет. Печалит ли кого-то из нас отмирание старых клеток в своём организме?

Пожалуй, лишь радует, ведь старые клетки замещаются новыми. Отжившее для нас всё равно что

грязь, от которой следует освобождаться – трёшь пемзой пятки и тебе приятно от их чистоты. Так и

Жизнь, так и Природа. Как бы грубо это ни звучало, но старые люди для Жизни – это та же грязь,

которую она постоянно смывает. А мы говорим, что Жизнь любит нас, что Природа любит нас, что

Бог, как некая духовная субстанция Жизни и Природы, тоже любит нас. Вот такая печальная

абракадабра получается… Человечество велико – человек ничтожен. Человек – это лишь

вреоменная спица в большом колесе Жизни.

Да что там Жизнь, Природа или Бог! А каждого из нас, как крупинку Человечества, разве

печалит смерть других людей? Смотри: сегодня разбился самолет – погибло сто человек; завтра

затонул теплоход – утонуло двести пятьдесят; послезавтра землетрясение – погибло десять тысяч.

Но ведь сострадать-то мы умеем лишь одному человеку, да и то, если знаем его внутренний мир.

Неспособность нашей души сострадать множеству смертей сразу замыливает, заносит илом её

чувствительные поры. И потому мы таким трагедиям не сочувствуем, а лишь принимаем их как

отвлечённую информацию. Появись у тебя возможность видеть одновременно всех умирающих и

гибнущих, то этот поток был бы вроде гулкой реки, которая вливается в громадное жерло, куда

большее, чем жерло метро. Только работает это жуткое «метро» беспрерывно и лишь на вход.

Стой и смотри на поток обречённых: кто-то в нём мудро спокоен, кто-то не понимает ничего,

находясь на самом-то деле в самолёте, который взорвётся через несколько мгновений, кто-то

кричит и упирается. Сколько можно простоять, вглядываясь в лица людей, уходящих навсегда?

Наверное, это утомит уже часа через три. Ты, в конце концов, зевнёшь и отправишься обедать. Ну,

а что ещё? Твоя-то жизнь продолжается, тебе ещё не скоро сюда (по крайней мере, так кажется). И

если тебе будет горько от созерцания каждого лица, то у тебя не останется места для собственной

радости. Потому-то и бегут врачи к умирающему, смеясь над каким-нибудь глупым и случайным

анекдотом.

Роман стоит и удивляется сам себе. Весь сегодняшний день рядом с ним была прекрасная

девушка, а мысли его о чём?! И от чего? Может быть, от того, что все большие категории: смерть,

любовь, смысл жизни – находятся в единой системе. Одно без другого неполно.

А в общежитии спят не все. В соседней комнате даже магнитофон звучит: «Звёздочка моя

ясная, как ты от меня далека… Поздно мы с тобой поняли, что вдвоём вдвойне веселей даже

проплывать по небу, а не то, что жить на земле…» Песня эта нравилась всегда, а теперь, даже

сильно приглушённая стенкой, просто плавит душу. Да она же, оказывается, о нём и о Лизе.

Роман раздевается и ложится. Но сна снова нет. Лиза теперь постоянно где-то в нём. Даже в

этих грустных мыслях у окна она была рядом, словно думала в поддержку. И не потому ли эти

скорбные, по сути, мысли кажутся спокойными и даже светлыми… Неужели теперь она так и будет

рядом? Хорошо-то как!

Хорошо, если б любила и она. Разум говорит, что это желание глупо, а чувство просит ответного

нежного отклика. Уловить бы хоть какую-то искру Лизиной симпатии, а уж как раздуть её, он

сообразит. И лаской опутает, и случайной холодностью подразнит, и комплимент придумает, и чуть

обидит. Где-то и сам обидится, чтобы она шагнула навстречу. Он загадает Лизе столько загадок о

себе, что она никогда не отгадает их все. Он будет постоянно удивлять её и сам будто невзначай

станет удивляться ей. О чувствах же своих будет говорить очень скупо: так, чтобы ей самой

захотелось добиться его слов. Да знает он, знает, как раскачать женскую душу. В умении построить

любовь Роман не видит греха, ведь любовь – это такая ценность, которая окупает и оправдывает

любые пути и подступы к ней. Теперь он хочет не какой-нибудь там быстрой, мимолётной победы,

а глубокой душевной близости, по которой уже истосковался. Ему нужна такая душевная близость,

какой не было ни с кем и никогда. И если это произойдёт, то все остальные проблемы просто

483

осядут и станут незаметны. Сильное душевное движение, подобно высокой волне, способно

переносить через самые трудные жизненные проблемы. Создай любовь, и всё остальное любовь

решит сама. Это и есть главное решение Романа сейчас.

Каждое утро теперь Романа будит счастье. Вечером, проводив Лизу домой и вернувшись в

общежитие, он застаёт комнату погружённой в краткий, нервный сон. Упёртость этих молодых даже

радует. Они занимаются во все лопатки, спать укладываются дисциплинированно, как по режиму,

чтобы утром снова уткнуться в учебники. «Вот поступим, тогда и оторвёмся», – так объясняют они

свою настырность. И, конечно же, оторвутся. Только он в это время будет уже слышать перестук

вагонных колес по дороге домой. Однако, несмотря на то, что ложатся они рано, Роман всё равно

просыпается раньше их. Не поднимаясь, лежит, слыша в открытое окно шум пробуждающегося

советского мегаполиса с хриплым карканьем ворон. Сладкому посапыванью своих соседей ничуть

не завидует. Минуты такого бессонья куда дороже минут сладкого сна.

ГЛАВА СЕМИДЕСЯТАЯ

Обряд

Обещано, что результаты экзаменов будут объявлены после последнего экзамена. Сдав его,

Роман и Лиза пьют через трубочки молочный коктейль на летней веранде кафе, недалеко от

института. Подождать просили с полчаса. Лиза волнуется за Романа – его баллы, конечно же, не

высоки. Роман спокоен, хотя ничего хорошего не ждёт. На четвёрку было написано лишь

сочинение, по остальным дисциплинам натянутые тройки. Натянутые потому, что преподаватели,

видя его серьёзность и основательность, просто не решались на двойки. Только теперь никакая

серьёзность его уже не спасёт. В такой солидный институт с тройками просто не поступают.

Сейчас, пока итоги ещё не известны официально, они с Лизой вроде как на одной горизонтали. Но

уже через какие-то минуты всё станет размещено по заслуженным уровням. Лиза, взглянув с

верхней ступеньки, просто вольно или невольно изменит к нему своё отношение. Тогда ей станет

очевидно, что у неё свой путь у него – свой.

– Ну что, надо шагать, – говорит, наконец, Роман, – объявят, а мы пропустим.

– Пойдём, – соглашается Лиза, – ни пуха нам ни пера.

Все нервные, дрожащие абитуриенты уже стянулись и застыли в актовом зале. Страх

сковывает движения, жесты, языки. Все на грани. Здесь решается жизнь, её пути, здесь

распределяются судьбы. Души людей на разрыв: трудно быть в одно время готовым и к радости

победы, и к горечи поражения. И ты это уже не выбираешь, твои чувства выбирают другие.

На низенькую сцену выходит кто-то из незнакомых преподавателей и в алфавитном порядке

зачитывает список поступивших. Когда все фамилии на букву «М» оказываются произнесёнными,

но без фамилии «Мерцалов», Роман лишь грустно, согласно и спокойно покачивает головой. Лиза

с блестящими глазами, с руками, прижатыми к груди, смотрит на него, как на уходящего. С этим

выражением и зажатым сердцем она слышит свою фамилию – Черкасова, и не знает, как это

переживать. Роман видя её лицо, ждёт хоть какую-то тень радости, но видит вдруг на лице горькую

боль – из её глаз катятся тихие слезинки. Огорчение оттого, что они оказываются мгновенно

рассортированы по разным жизненным потокам, сильнее радости удачи. Плохо, что его фамилия

по алфавиту впереди. Будь наоборот, и она хоть какое-то мгновение смогла бы полноценно пожить

счастьем своего успеха.

Чуда не происходит, результат был предсказуем заранее, и всё же из актового зала они и

впрямь выходят уже чуть другими: рядом, но будто уже не совсем вместе.

– Я очень рад за тебя, – говорит Роман, – ты это заслужила. А я поступлю на следующий год…

В общем, надо прощаться…

Они идут привычной дорогой к входу в метро, останавливаются там, где их пути должны

разойтись, только теперь это уже не пути сегодняшнего дня, а, возможно, пути их жизней. Лиза

стоит растерянно и молча.

– Ну что ж, – грустно, подавленно, уже по чужому отстранённо и даже чуть униженно произносит

Роман. – Поеду в общежитие, соберу вещички и на вокзал…

Хотя, конечно, куда ему теперь спешить? Но предложить Лизе проводить её, как обычно он не

решается. Как будто теперь уже не достоин. К тому же, вдруг не захочет она. Это будет слишком

больно.

– Есть ещё один выход, – говорит Лиза. – Пойди на кафедру и скажи, что ты член партии. Зря

ты тогда не согласился вписать в анкету свою партийность. Ты замечал среди абитуриентов одного

такого низенького, чёрненького мужчину? Говорят, у него одни тройки, даже ни одной четвёрки, как

у тебя, нет, но я только что видела его – он такой радостный. Значит, поступил. Так вот он тоже

член партии.

– Ну и флаг ему в руки! – с раздражением говорит Роман.

484

– Хорошо, хорошо, – успокаивает Лиза. – Зато ты обязательно поступишь на следующий год.

Ведь ты такой умный. Просто у тебя не было времени подготовиться. Я буду писать тебе и держать

в курсе всех дел, а когда ты поступишь, то я пропущу один курс, чтобы вместе с тобой ходить на

лекции, чтобы вообще быть рядом с тобой…

– Ты так хочешь? – растерянно спрашивает Роман, чувствуя, что его огорчения от провала, как

не бывало. – Разве ты любишь меня?

– Эти слова очень значимы для меня, – тихо отвечает она. – Можно я пока не буду их

произносить? А знаешь, – говорит она и вовсе нечто потрясающее, – сегодня нам как-то не

подходит бродить по городу. Поедем ко мне…

Роман даже отстраняется от неё – ведь это «ко мне» уже не означает их привычную балконную

площадку. Как это понять? Разве она ничуть не разочарована в нём?

Почему-то всю дорогу они едут молча.

В дверь её квартиры Роман входит с трепетом. Это позволяется ему впервые. В квартире всё

лишь самое необходимое. Мебель старая, бабушкина. Фотография бабушки в деревянной рамке

на красном комоде. Вязаные половички на полу, старые фанерные стулья. Кажется, Лиза так

любит бабушку и всё связанное с ней, что этой обстановке не дано измениться никогда.

Разговор продолжается с грустным, ностальгическим настроением. Лиза включает

электрический алюминиевый чайник с ребристыми боками, и потом они пьют чай с блескучими

сушками и мёдом. Конечно, живёт она скромно, в холодильнике только открытый уже пакет молока.

Осмотревшись на кухне, Роман вдруг почти задыхается от какого-то странного чувства, которое

жалость – не жалось, любовь – не любовь, умиление – не умиление. Вот живёт эта девочка в

своей крохотной квартирке с бабушкиной старушечьей мебелью и очень счастлива тем, что всё это

имеет. Поступила в институт, будет теперь там учиться, дорожа этим как самой большой своей

ценностью… Ну, вроде бы обычные факты, только почему её жалко-то за всё это? Что за странное

чувство? Отчего оно? Почему душу просто рвёт от желания приблизиться к этой милой девушке,

обнять и никуда не отпускать и никому не отдавать её?

Закончив с чаем, они выходят в комнату. Лиза садится на стул около стола, а Роман,

расхаживает по комнате, продолжая говорить, но, пожалуй, уже не понимая смысла разговора.

Кажется, похожее происходит и с Лизой. Их разговор какой-то поверхностный, необязательный.

Главное действие происходит не в словах, а где-то, может быть, уже в самом горячем

наэлектризованном воздухе. Это их последняя встреча перед долгим расставанием, но им не надо,

чтобы это было расставание навсегда. Нужно сделать что-то особенное, как-то прочнее спаять

себя друг с другом, чтобы создать тем самым своё будущее.

Однако это бестолковое холостое хождение по комнате никак не добавляет решимости. Но, с

другой стороны, нельзя же вот так походить, походить и сесть, сдувшись, как волейбольный мячик?

А! Будь что будет! Роман останавливается за спиной Лизы, берётся руками за спинку стула и с

сердцем, остановившимся на каком-то очередном случайном стуке, с сердцем, которое кажется

сейчас больше и горячее в несколько раз, чем всегда, касается её шеи своими дрожащими губами.

Этот лёгкий поцелуй так далёк от того, о чём они говорят, что для неё он как нечто обвалившееся

сверху. Лиза замирает, а потом медленно и как-то сосредоточенно поворачивается к нему, так что

их губы соприкасаются сами. Она тоже этого ждала. Обняв её и уже ничего не соображая, Роман

гладит голову, плечи. Лиза дрожит от волнения, но, придерживая его руки, даёт понять, что можно,

что нельзя.

– Ты умней и опытней меня, – шепчет она, – и я могу не устоять, но я прошу тебя, искренне

прошу не делать лишнего. Ты за всё отвечаешь сам.

Не раз уже в период Большого Гона слышал Роман подобные просьбы от девушек, но не

останавливался, зная, что девушка в такой момент лишь перекладывает ответственность на

мужчину, а после никогда не упрекает его за то, что он не остановился. Но здесь совсем иное. Его

чувства так высоко парят сейчас над плотью, что даже сами поцелуи и прикосновения кажутся не

физическими, а духовными. Близости хочется, но он, оказывается, вполне может обойтись и без

неё. Вот оно, наконец, мгновение, достойное того, чтобы его остановить. Вот момент, когда

заканчивается некая жизненная прелюдия, а впереди распахивается главная, одухотворённая

жизнь.

– Хорошо, хорошо, ничего лишнего не будет, – умеряя свой порыв и опускаясь на колени перед

стулом, соглашается Роман, – хотя, мне кажется, нам позволяется всё. Позволяется потому, что я

тебя люблю. Но если я не слышу такого же признания от тебя, значит, нельзя. Теперь мне очень

важно твоё согласие. Видишь, меня колотит от прикосновений к тебе, но просто одной лишь

близости с тобой мне мало. Я хочу, чтобы в твоём движении ко мне была твоя душа. Пусть это

будет любовь по самой высшей мерке. И если ты меня не любишь, то я сделаю всё, чтобы ты

полюбила.

– Разве позволительно влюблять специально? – удивлённо спрашивает она.

– Конечно, позволительно, – шепчет он, – ведь если чувства нет, то виноват не тот, кто не любит,

а тот, кого не любят.

485

– Наверное, так, – соглашается она, – хоть я и не задумывалась об этом.

– Я и сам не знал, что могу быть настолько чистым, – признаётся вдруг Роман, осознавая своё

новое состояние. – Сейчас даже само твоё тело я воспринимаю не физически, а духовно. Ты могла

бы даже испытать меня, показавшись мне такой, какая ты есть…

– То есть, как!? – тонко наморщив лобик спрашивает Лиза. – Обнажённой что ли? Ты хочешь

сказать – голой!?

Она даже замирает, услышав своё слово «голой», произнесённое шёпотом, и смотрит куда-то

сразу на всё пространство комнаты, словно наблюдая, как звучит оно среди старой и нравственной

бабушкиной мебели.

– Да это я так, сам не знаю почему сказал, – сконфуженно и даже чуть испуганно ретируется

Роман.

– Кстати, ты не знаешь обо мне, пожалуй, главного, – говорит Лиза. – Я ведь придерживаюсь

кодекса принцессы, который не нарушаю никогда.

– Кодекс принцессы? – удивляется Роман. – Что это такое?

– Это свод моих особых нравственных правил, которые я, тем не менее, только что нарушила с

тобой.

– Что же именно ты нарушила?

– Я позволила тебе прикоснуться к себе.

– Но разве этого ещё не было, ни разу и ни с кем?

– Да – ни разу и ни с кем никаких прикосновений. Я уж не говорю о поцелуях. Разве ты не

заметил, что до этого я даже чуть-чуть не прикасалась к тебе? Даже тогда, когда ты протягивал

мне руку на выходе, например, из вагона метро.

– Это что, так принципиально? – удивляется Роман.

– Для меня – да. Ко мне нельзя прикасаться. Нельзя вообще, абсолютно. Даже мизинчиком.

Ещё ни один мужчина не прикоснулся ко мне по моей воле. Прикосновения были лишь

случайными, чего не избежать в большом городе. А если говорить о поданной руки при выходе из

вагона или автобуса, то я вполне здоровая девушка, чтобы обойтись без этой, так сказать, помощи.

Я не стану слепо следовать каким-либо предписаниям этикета, если там предполагаются касания

(даже если эти правила преподносятся авторитетными учителями).

– Но отчего такая строгость!? – восклицает Роман, вспоминая, что он за всё время их

знакомства и впрямь даже случайно ни разу не притронулся её – она всегда каким-то образом

ускользала от любого, даже самого минимального контакта. Выходит, что их поцелуи минутой

назад были для неё просто исключительным событием. – Чем всё это продиктовано? – спрашивает

он.

– Это всего лишь один из принципов кодекса принцессы, принятый мной самостоятельно,

правда, с помощью отдельных подсказок папы, который, впрочем, точно так же воспитал и мою

маму.

«Принцессы», – остаётся звучать в воздухе для Романа, – Принцесса…» Как хорошо и точно

определила она себя. Прин-цес-са – одно звонкое «цэ» и сдвоенное мягкое «эс». Взяла и

элегантно накинула на себя, как золотую, блестящую одежду, совершенно естественный для неё

образ. (Почему он сам не догадался о нём?). Как убедительно звучит это, несомненно настоящее

имя, вполне определяющее Лизу! А ведь, казалось бы, ну просто какая-то глупость: за окном

современная Москва, с копотью, шумом, плевками около урн, а тут – Принцесса. И всё же так оно и

есть – Принцесса среди этой сумасшедшей цивилизации ещё больше Принцесса.

– Почему раньше девушки носили белые перчатки? – продолжает между тем Лиза, которая для

Романа уже не просто Лиза. – Вероятно для того, чтобы был соблюдён принцип чистоты. Правда,

по фильмам мы видим, что женщины позволяли мужчинам прикасаться к перчаткам, но я не

позволила бы и такого. Почему так? Да потому, что все прикосновения должны принадлежать лишь

моему любимому мужчине. Всё именно для него, и для него – вся я. Правила мои могут показаться

вычурными, полной дурью и чушью. Они могут показаться следствием непомерно раздутого

чувства собственного достоинства, но мне всё равно, как к моим духовным принципам относятся

посторонние люди. И это, кстати, ещё один принцип кодекса принцессы – полная независимость

своих духовных кристальных представлений от мнения и взглядов окружающих.

Роман слушает её завороженно и отчего-то даже чуть пристыжено. Ему вдруг вспоминается, как

в период того же Большого Гона он с лёгкостью ломал любые моральные принципы молодых

девушек, задавая самые примитивные вопросы. Их хрупкие, не до конца осмысленные принципы

ломались, как грузди в вещмешке. Но тут он пас. Тут-то как раз всё обосновано и всё на своих