Жизнь волшебника

маленькая. Весь войдёшь. Иди, спробуем…

И сказанное уже как программа – хочется схватить его за шкирку и сунуть в унитаз головой. Но

кавказец уже видит лицо Романа, освещённое теперь окном. И он уже менее горячий. Остывает

быстро и без шипения. Ему становится понятно – этот утрамбует. Дырка действительно так себе,

но этот, пожалуй, засунет. А не утрамбует, так помнёт. И снова в его глазах какая-то искра

уважения. Да, у такой славянской красавицы и должен быть такой мужик. Только такой.

Вернувшись в купе, Роман уже чуть иначе присматривается к своей прекрасной попутчице.

Хороша – ничего не скажешь. Вряд ли в ней есть что-то, что может не нравиться. Ну и что? Она

сама по себе, а Лиза – это Лиза. Эта красавица не более чем случайная попутчица до

Новосибирска, а Лиза – закономерная спутница по всей оставшейся судьбе. Иначе она уже не

воспринимается.

– Может быть, предложить им разойтись? – ещё не совсем остыв, предлагает он прекрасной

пассажирке.

– Да ладно уж, – смущённо отвечает та, – не обращайте внимания…

Неужто мужики не понимают, что такие красавицы редко бывают одиноки? Да не думают мужики

сейчас ни о чём. Не могут думать – их мозги в тумане. Просто слетаются на её розовый свет, как

мотыльки. Чуют её здесь и уже не могут усидеть в своих купе. А ведь в другое время, наверное, и у

него забродила бы кровь от такой. Просто сейчас любое постороннее влияние засвечивается

Лизой. А на мужиков раздражаться не надо. Они нормальные – такими и должны быть, если

мужики. Это он сейчас другой.

Выражение о занятом сердце на самом-то деле очень точноо. В сердце, заселённое любимым

человеком, уже не войдёт никто. Даже тот, кто более красив или богат. А если и войдёт, то тут же

поблекнет. Любимый человек светится в твоей душе, а не любимые тускнеют. Если рядом с тобой

нелюбимая, то многие женщины вокруг кажутся тебе лучше её. Но если твоя женщина любима, то

её не победит и царица женщин. Находясь в любви, ты находишься на пике самого человеческого,

491

в состоянии такой высокой духовности, которая не то чтобы даёт тебе силу справляться с

соблазнами, а просто не позволяет этим соблазнам возникать. Потому-то, имея в своём сердце

любимую, ты уже без всякого вожделения любуешься самыми обворожительными девушками и

женщинами точно так же, как любовался бы цветком, дождём или закатом.

Давно уже, ещё со времён эпохи Ирэн не испытывал Роман этого сладостного чувства: с

холодной чисто эстетической улыбкой наблюдать за красивыми женщинами, чувствуя высокое

безразличие к ним. Как вместительны и богаты моменты, когда мир не напрягает непреодолимыми

соблазнами, позволяя действовать в нём духовно. Как прекрасно смотреть на мир духовным

взглядом, без всякой зависти и вожделения! Жаль, что длится это обычно не долго. Если бы

существовали люди, у которых такое состояние сохранялось постоянно, то, наверное, они-то и

считались бы истинно святыми.

Выпив стакан чая, Роман ложится на полку, забыв и эту красавицу, и мужской психоз,

вскипающий лишь от одного её присутствия. Вагон покачивает, жёсткие колёса отсчитывают

рельсовые стыки, в стакане с серебристым подстаканником звонко вздрагивает ложечка. В купе

пахнет одновременно и какими-то тревожными духами, и дремучими портянками. Но Роману не до

того. Ему есть о ком и о чём думать. Хорошо, что в сумке находится чистая тетрадка, которая не

пригодилась для лекций. Время начинать письмо Лизе.

«Здравствуй, моя милая Принцесса!

Сейчас мой поезд мерно стучит колёсами, а я нахожусь в каком-то взбудораженном,

удивительном для меня состоянии. То, что в эти дни происходит со мной, похоже на какое-то

нравственное просветление. Ты, возможно, спросила бы меня: почему именно просветление? А

раньше было что? Отвечу: раньше была грязь. Много грязи. Но, наверное, просветлённым

становится лишь тот, кто проходит именно через грязь. Тот, кто чист с истока, по самой своей

природе, просветлённым быть не может, ведь никаких преодолений у него нет. А намеренно по

этому пути не пойдёшь. Не станешь же специально для получения уроков окунать себя в грязное?

Это было бы смешно. К просветлённости идут через преодоление порока, словно вручаемого кем-

то изначально. Чаще всего он выражается в форме сильной страсти. Тот, кто начинает откровенно

служить ему, становится дьяволом, тот, кто преодолевает его, становится просветлённым.

Мне кажется, что я долгое время служил дьяволу, но то, что сейчас во мне идёт процесс

выветривания и просветления – это совершенно точно. Мне и самому интересно: пойдёт этот

процесс дальше или как волна, набежавшая на сушу, вновь отхлынет назад?».

Роман останавливается. А как же теория пластинчатой любви, согласно которой одна женщина

способна добавляться к другой, не вытесняя её? Но кто, какая женщина в силах войти сейчас у

душу, в которую вошла Лиза? Лиза вошла и вытеснила всех. И как-то трудно поверить, что это

лишь на время. Хотя, скорее всего, как подсказывает опыт жизни, так оно и есть – только на время,

о чём сейчас не хочется думать. Кажется, Лиза пришла в его жизнь ещё и для того, чтобы испытать

на прочность его теорию. И теория эта уже трещит по швам. Путаница, какая путаница в себе.

Правильным кажется то одно, то другое.

В Новосибирске красавица сходит. Проводница, накрашенная, как деревянная матрёшка

провожает её, глядя какими-то по-коровьи ласковыми глазами. Кажется, после встречи с

пассажиркой она и сама себя не поймёт. Самое потрясающее, что здесь же сходит и кавказец,

остро сверкнув глазами на остающегося Романа. И не понять: то ли это его остановка, то ли решил

сойти с поезда вслед за ней. Мужик, похоже, конкретно съехал головой…

Место прекрасной новосибирячки занимает солдат, чем-то напоминающий молодого бычка. Он

как ракушками облеплен всяческими значками. Сидит, выглядывая в проход. А глаза – как удочки

на женщин. Он понятен. Что, сам-то был лучше, когда, кажется ещё совсем недавно ехал на

дембель вместе с Витькой Герасимовым? Эх, знал бы этот солдат, чьё место он занял. Увидь он

эту королеву – и дембельское впечатление о дороге осталось бы сказкой и легендой на всю

оставшуюся жизнь.

Но сейчас интересно не это. Не все воздыхатели красавицы видели, что она сошла. И вот вагон

снова покачивается и стучит колёсами. Кавалеры появляются один за другим. Но что за странная,

кощунственная подмена!? Ах, сколько печали и огорчения на лицах… Как будто что-то потеряно. А

что потеряно, если не было и найденного?

Свежий пассажир-воин бреется три раза в день, хотя брить там пока особенно нечего. Всякий

раз после этого холостого, по сути бритья, он смачно одеколонится «Шипром», так что уже не

только в купе, но и во всём вагоне устойчиво пахнет парикмахерской. Расчёску же он просто не

выпускает из рук. Постоянно находясь на своём боевом дежурстве, он каждый раз, как только мимо

купе проходит какая-нибудь девушка, почти автоматически по пояс выпадает в коридор. И даже

когда, уже вконец утомлённый своими хищными бросками, отдыхает поверх одеяла, то и тогда

лежит готовым: причёсанным и с таким наклоном головы, чтобы чуб не падал на другою сторону

его крутого, на вид даже умного лба. Этому беспокойному, бычку, находящемуся в устойчивом,

492

хроническом возбуждении, хочется даже посочувствовать. Или чуть позавидовать. Как многое в

жизни ему ещё предстоит испытать!

Роману становится вдруг любопытна разница состояний, в которых находятся они сейчас с этим

солдатом. Некоторое время он лежит раздумывая и вдруг в его голове складывается простая

картина главных человеческих состояний, довольно легко объясняющая почти все душевные

мытарства и противоречия не только его жизни, но, возможно, и многих других людей.

Из древней мифологии помнится загадка, загаданная Сфинксом царю Эдипу: «Кто утром ходит

на четырёх ногах, днём на двух, а вечером на трёх?» Ответ – это человек, который младенцем

ползает, взрослым ходит на двух ногах, а стариком опирается на посох. Человек проходит в своей

жизни разные возрастные периоды. Но ведь не только возрастные. У него есть ещё и разные

нравственные периоды, связанные с возрастом и изменяющейся физиологией, хотя эта связь не

всегда бывает прямой. Обычно в каком нравственном периоде находится человек, таков он и есть

в данный момент. Да что там говорить о периодах, если даже мужчина, который находится в

состоянии любви и тот же мужчина, находящийся в состоянии не любви – это две разных личности

с совершенно разными суждениями, чувствами, взглядами. Сексуальное возбуждение – это иное

состояние психики. Более того, мужчина, желающий женщину, и уже не желающий – это два

разных мужчины в одном. Сосуществуя, они постоянно вытесняют друг друга. Этот солдат,

например, в состоянии любви сейчас, конечно же, не находится. Зато вожделением буквально

сочиться. Мозги его просто плавятся желанием. Сейчас он способен думать лишь о женщине. Все

его устремления, с этим «Шипром», расчёской, значками, положением головы, когда он лежит на

рундуке, начищенные ботинки и всё прочее направлены лишь на одно. Однако, получи он сейчас

женщину или даже просто закройся в туалете и сбрось груз своего вожделения «вручную», и мы

получим совсем другого человека. Все его значки и расчёски тут же потеряют прежнее значение. И

тогда он, наверняка, вспомнит про дом родной, про маму, про папу и про какую-нибудь берёзку у

крыльца.

Вот почему сколько бы люди не рассуждали о нравственности и моральных принципах, они

никогда не придут к чему-либо одному. Не могут быть одинаковыми люди «на четырёх», «на двух»

и «на трёх». И даже один человек, если бы он вдруг ощутил себя одновременно хотя бы в трёх

своих сознаниях, то и он никогда не договорился бы и сам с собой. А что уж тут ожидать согласия

разных людей? Тем более, что истиной для нас являются лишь те представления, что

продиктованы нашим сиюминутным «нравственным возрастом». Остальное же, пусть всего лишь

вчерашнее – это заблуждения и ложь. Убеждая кого-либо в своих новых истинах, мы даже с

сожалением признаёмся: «Я ведь и сам думал так же», не сильно задумываясь о том, что наши

вчерашние взгляды могут быть реальными, жизненными истинами того, кого мы убеждаем.

И вот ещё один момент. Человек почему-то более всего ценит себя за меньшее количество этих

«нравственных возрастов». Ему хочется всю жизнь оставаться либо верным, либо любящим, либо

нравственным, либо развратным, либо каким-то ещё. И зря. Конечно, не следует ничего менять

специально, но не следует и страдать за переход из одного «нравственного возраста» в другой.

Роман переворачивается на живот и расфокусированым взглядом смотрит на рябь деревьев,

мелькающих за окном. Вот тебе и ответ на многие вопросы. Значит, на самом-то деле, никакой

путаницы в себе нет. Не следует всё собирать в одно. Просто в каждом из периодов своей жизни

он был разным человеком, искренне и с полной отдачей действуя в любом из них. Ехал из армии и

влюбился в Любу – наступило состояние любви и все другие женщины стали не нужны. Иссякло

это состояние – пришло время нелюбви или период Большого Гона – он и там отличился, как смог.

А потом синяя волна Судьбы – Ирэн-Голубика. И снова все женщины отошли в сторону. После

новый период: Нина-Смугляна и Тоня-Кармен. А вместе с ним теория слоёного, пластинчатого

чувства и «Мерцаловская мораль». Да нет же, наверное эти теории не так и плохи, не всё в них

ложь, да только они для человека, находящегося в состоянии нелюбви. А вот сейчас Лиза-

Принцесса. И снова всё понятно, как никогда…

За окном вагона тянется огромная страна. Конечно же, великий Советский Союз лучше всего

мерить не самолетом, а поездом, да ещё желательно самым медленным. А в поезде вместо

путеводителя хорошо бы читать учебник географии. Ведь даже та же история без знания

географии – наука приблизительная.

Впечатление о Москве остаётся рассеянным. Хотя кто из кратких гостей столицы сразу понял

этот сложный иномир? Постоянно улыбаться в Москве не вышло. Лишь недели хватило для

полного распыла улыбками и любопытством. Так что, серые, обыденные лица у москвичей не

просто так, а от разумной экономии. Энергию свою они зря не источают. Она нужна им для

собственной жизни, а не для случайных окружающих. Вероятно, и одиночество многих из них – это

как вариант экономного образа жизни. Не тем ли объясняется и одиночество в толпе, в

муравейнике? В Москве любой человек – неважно, москвич он или нет – всюду в окружении чужих

и, значит, всё равно что приезжий. Стабильно для москвича лишь неживое: дома, мосты, станции

метро, магазины, кинотеатры… В селе же больше привязываешься к людям. Потому-то сельская

жизнь, несмотря на её скудость, душевней. Вот и выходит, что в столице идёт главная

493

государственная официальная жизнь, а главная душевная жизнь идёт только на периферии. Такое

вот распределение сфер.

Столичная жизнь, к тому же, идёт уже будто сама по себе, в ней нужно лишь умение плыть. А на

периферии и движения никакого не возникнет, если ничего не толкать. Вот почему окраинные люди

куда самостоятельней и самобытней жителей больших городов.

Видя широчайшие сибирские пространства, странно вспоминать теперь всяких панков, рокеров

и прочую молодежную пену, плавающую на улицах столицы. Наверное, эта пена тоже от густоты

жизни. Рассеять бы этих чудиков по просторам страны. Какими клоунами смотрелись бы они здесь

со своими гребнями, накладными плечами и лицами в гриме! Наверное, лишь в крупном городе

возможен такой абсурд, когда в театр превращается сама жизнь. Было ли раньше когда-нибудь

так? Отчего это? О чём это говорит?

Утром, в последние сутки пути, Роман просыпается поздно – длинная дорога учит долго спать.

Будит песня из динамика над ухом: прозрачный итальянский язык, прозрачная мелодия, в которой

есть и чистый морской ветер, и лазурь тёплого моря, виденная лишь в кино. Как всё это воспето,

оромантизировано, прочувствовано. Но разве меньше красоты, только, конечно, иной в

Забайкалье? Нужно только уметь её выразить и показать другим. Многим людям уже

существующая красота открывается лишь тогда, когда она кем-то дополнительно выражена,

подчёркнута. Непосредственно они её не замечают. Вот им-то в первую очередь и нужны в

качестве переводчиков люди искусства.

Наслушавшись лазурной итальянской мелодии, ещё с закрытыми глазами, Роман

поворачивается на бок и открывает их сразу в окно. А там – широкое поле с маленькой блескучей

речушкой и высокое-высокое небо. И просто классические, очень объёмные снежные облака.

Здравствуй, моя Прекрасная Периферия! Кстати, вот чего ещё не хватало в Москве – простора и

высоты неба. Небо все эти дни было там низкое, сумрачное. И вообще, вся погода в Москве, как

музыка на одних низких тонах. А в Забайкалье всё высоко – скрипка! Такого высокого неба нет,

наверное, нигде. Тут и облака похожи на висящие в небе огромные предметы: дома и небоскрёбы…

Кажется, что этим высоким, почти что всегда чистым, безоблачным небом Забайкалье открыто

самому космосу. Поэтому-то днём его открытая земля так хорошо прогревается солнцем, что и на

ночь остаётся теплее парного пенного молока.

О Забайкалье! О страна игривых облаков, показывающих многоярусность неба! О здоровые

мужчины и женщины, загоревшие до бронзового отлива! О молоденькие бурятки, пасущие овец

верхом на лошадях! О степи, сочно зелёные после дождя! Здравствуйте!

Зимой Забайкалье примораживает, летом – то мочит, то жарит. И уж до чего хочется сибиряку

хорошо и полноценно прожить эти летние жаркие денёчки! Уж, бывало, испаорится весь бедный,

сгорит – просто сил нет, а в тень идти не хочет. Ведь пройдут же, промелькнут эти деньки, и снова

на длинные месяцы в шубу влезать.

В «бабье лето», которое как раз сейчас и стоит, край словно брошен на произвол судьбы.

Пожелтевшие березы и тополя как на картинке. Вода прозрачна и спокойна, а небо – прозрачная

бирюза. В такие дни хочется, чтобы время растянулось и всё это великолепие оставалось таким

подольше, чтобы Наблюдатель, взирающий с высоты, был занят какими-то другими делами и не

трогал здесь ничего. Хотя, какой там Наблюдатель? Есть ли он там? В небе, просматриваемом из

Забайкалья до самого дна, не видно ничего.

Отчего теперь всё воспринимается так возвышенно? Что случилось с душой? Да всего лишь то,

что теперь в ней живёт любимая женщина. Эх, Лиза, Лиза, как совместить тебя и семью, где есть

жена и дети? Как совместить тебя с родиной, которую нельзя покинуть? Ты же, бедная моя душа,

не ругай меня за то, что всё это несовместимое я пытаюсь втиснуть в тебя одну.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Варежка с обочины

В Пылёвке по всем огородам мелькают согбённые спины.

Матвеевы ещё с весны обещали подсобить картошкой, сажали которую вместе с Романом.

Чистить и огребать её пришлось Матвею с Катериной, потому что Роман в это время вкалывал на

стрижке. Но теперь, вернувшись из Москвы, он с радостью ныряет в работу на огороде, потому что

это ещё и возможность избежать расспросов жены о деталях поездки. Впрочем, Нина нетерпеливо

ожидала его из столицы вовсе не для расспросов. Ей хочется выйти на работу, а детей оставить не

с кем. Так что уже на второй день после его приезда она бежит в школу. Для неё там держат место,

но ученики по её географии уже отстают от программы. Надо навёрстывать.

Роман с того же второго дня у Матвеевых. Как приятно после суетной Москвы и гремучей дороги

на поезде спокойно копаться в рыхлой, пахучей земле, выковыривая из неё твёрдые, розовые

картошины! И ребятишки с ним в огороде – все лица в земле, как у чертенят. После обеда к работе

494

подключается Матвей и Катерина. Иногда, отведя уроки, помогает и Смугляна. Роман

разрабатывает технологию правильной копки, так же как он шлифовал каждое своё движение на

стрижке. Главное полностью распрямляться после каждого выкопанного гнезда – тогда спина не

устаёт, и работать можно долго. Этому же учит он и Нину. Матвей с Катериной посмеиваются:

придумал тоже – технология. Всю жизнь копали, руководствуясь одной технологией: утром

согнулся – вечером разогнулся. Если у кого получится.

После Москвы в душе Романа, словно выросшей в объёме, туча разноцветных бабочек. Нет –

ничего в своей жизни он менять не станет. Да и как в ней что-то поменяешь? Как перевернёшь

такой пласт? Но, оказывается, когда душу чистым ясным светом подпитывает мощный духовный

заряд, то можно жить и тем, что было.

Лиза снится каждую ночь. Снов так много, что можно полдня сидеть и вспоминать мелочь за

мелочью. Кое-что из виденного, Роман описывает в письме-тетради, начатом ещё в поезде. Хотя

бы несколькими строчками письмо это пишется почти каждый день, и чем длинней оно становится,

тем больше Лиза превращается в идеал и какой-то почти не реальный образ.

Удивительно, что состояние внутренней наполненности и самодостаточности ничуть не

противоречит состоянию полной неопределённости текущей жизни, ощущению, что события

отпущены на самотёк. Оказывается, жить можно и так.

Так можно жить месяц, другой. Так можно спокойно встретить очередной Новый год, невольно

отметив для себя, что время движется к новой возможности поездки в Москву и надо поактивней

навалиться на учебники. И тут начинает проясняться, что некое внутреннее ожидание перемены

всё-таки есть. Хочется, чтобы что-нибудь случилось, но как-то само собой, помимо тебя. А на

самом деле ничего не случается и даже от новой поездки в Москву случиться не должно. И уже от

одной этой серой стабильности краски постепенно блёкнут, жизнь превращается в мучительную

тоску. И снова те же мысли, как наболевшая претензия к будущему: а дальше-то что? Ну вот живёт

он здесь, помнит Лизу, помнит их потрясающее расставание, пишет ей бесконечное письмо,

активно готовится к экзаменам. И что из того? Ведь он приедет к ней с тем же, с чем и уехал,

привезёт ту же ситуацию, что и увёз. Ну, была у них романтика встречи и романтика расставания,

но ведь повторяться это не может. Это может лишь как-то продолжаться. Что же он вот так и будет

ездить? Что же они вот так и будут встречаться, а она потом ждать его годами после этих

странных, не глубоких, почти не настоящих встреч? Всё это глупо и нелепо. Или другой вариант.

Собравшись с духом, он бросает семью, едет в эту шумную усталую и пресыщенную столицу и

окончательно теряется в людском муравейнике. Так ведь он и здесь-то ничего не значит, а что из

него получится там? Ну, вот явился он в Москву, и дальше что? Остановиться у Лизы и повторить

вариант с Голубикой? Приезжают с Севера родители Лизы и удивятся: «О, какое у нас тут

прибавление, в виде большого, бестолкового мужика!». От Ирэн уходил, любя её, потому что такая

ситуация казалась не приемлемой, а теперь, что, жизнь обломала уже настолько, что с этим можно

и смириться? Да ведь это же ни в какие ворота не лезет!

Москва из забайкальских степей, как мечта, как далёкая страна, где всё хорошо, где всё, по

крайней мере, есть. Но эта страна настолько не его, что ему и даром её не надо. Учиться там

можно, приезжая на сессии, но только не жить. А Лиза с Москвой неразрывна. Это её город. Так,

может быть, сделать проще? Пересилить себя и сбросить в почтовый ящик пустую открытку?

Гениально придумали они с этими открытками. Отправил и – никаких объяснений.

И тут-то, всего лишь однажды мысленно отправив эту открытку и будто оторвав от себя всё

московское, Роман обнаруживает, что ему уже ничто не интересно: ни собственная жизнь, ни всё,

что происходит вокруг. Жизнь вроде бы есть, она даже наполнена чем-то, только вкушать в ней

нечего. Её можно лишь вяло, пресно и безвкусно чавкать. Конечно, увлечь себя чем-то можно и

теперь. Закончить, в конце концов, заброшенную фигуру Насмешника, купить в хозмаге лист

наждачной шкурки, и не торопясь изо дня в день шлифовать её. А потом приняться за фигуры

волшебников. Но смысл где? Кому всё это надо? Впрочем, наверное, кому-нибудь и надо, да

только делать ничего не хочется.

В этом душевном застое проходит неделя, месяц, второй месяц. Это смахивает даже на какую-

то затяжную болезнь. Нина вначале пытается хоть как-то понять его, а потом безнадёжно машет

рукой – ходишь, как бабай какой-то, ну и ходи.

Яма бессмысленности становится всё глубже и шире, она разрастается, как опухоль души.

Смысла нет ни в чём. И сам ты не имеешь смысла, и дети твои, которые будут жить уже своей

жизнью, и государство, в котором живёшь, и история, которой как будто бы увлекаешься… Как, в

сущности, ничтожна жизнь! По-настоящему ты не имеешь здесь ничего. Владеть землей

невозможно, потому что земля останется и после тебя. Невозможно владеть и временем, потому

что твоё время – это лишь тот жалкий отрывок, который ты сможешь здесь протянуть. «Жизнь не

даётся навеки, а только на время», – вспоминается какая-то строчка из античной литературы. В

этом мире ты имеешь лишь краткого себя в своём ничтожном эгоизме. А в жизни ты не столь и

обязателен. И вместо тебя, и вместо любого человека на этом свете, мог бы жить кто-нибудь

другой. Вообще всё Человечество могло бы состоять из других конкретных людей – это был бы

495

иной вариант Человечества с другими Пушкиными, Лениными, Гитлерами. И то, что есть сейчас –

это лишь один из бесчисленности возможных вариантов. Вот и взвесь величину своей

необходимости. Она ничтожна вплоть до того, что её нет. А уж тебе-то, Роман – Роман, вроде как

Михайлович, судьба и вовсе могла бы не улыбнуться. Ведь находят же, говорят, в мусорных

контейнерах около женских общежитий, выброшенных детей. Ну, что могут эти дети, если их прямо

из утробы, да в холодный железный ящик? О них и не знает никто. Что для огромного

Человечества какой-то выброшенный человечек, без которого оно и до этого вполне обходилось…