Жизнь волшебника

Ничего не остаётся, как взять её свободной рукой, благодарно кивая своей дурной башкой с

жидким носом.

Из открытой баночки по аудитории расплывается такой густой запах эвкалиптового масла, что с

передних столов даже оглядываются. А облегчение от бальзама и в самом деле есть. Нос сохнет, в

голове светлеет. Роман поворачивается, чтобы вернуть баночку, но девушка машет рукой: мол,

после отдашь, натирай ещё… А ведь девочка-то что надо! Интересно, откуда она приехала? Вот

если бы из Читы!

Консультация заканчивается. Закрывая тетрадку, Роман роняет ручку под стол, а когда находит

её там, его спасительницы уже нет. Он выбегает на улицу и видит, как она, высокая и стройная, с

сумкой на плече, в длинной развивающейся юбке стремительно идёт к метро. Нет, приезжие по

Москве так не ходят. К тому же, будь она приезжей, то жила бы в общежитии, а это – в другую

сторону. Значит – москвичка. А жаль… Москвички не для него, вчера на них поставлен крест.

Москвичи вообще живут в каком-то ином, почти чужом мире. Ему в этот мир не хочется совсем. Но

баночку надо вернуть.

Москвичка есть москвичка, она и оборачивается на него, уже не узнавая, с готовым

недоумением и взглядом свысока. Роман протягивает на ладони крохотную баночку с бальзамом.

– Ой, я и забыла, – спохватывается она с какой-то, будто невольной улыбкой.

– Спасибо, спасли, – говорит Роман. – И как только угораздило меня простыть при такой тёплой

погоде!

– В тёплую погоду простывают от сквозняков, – замечает она.

Ох, и молодцао, ох и умница! А может быть, всё же познакомиться? И снова он словно

фотографирует её: шикарная, будто вовсе не московская коса, насмешливо-строгий взгляд карих

глаз, зеленоватые, чуть различающиеся оттенком кофта с юбкой. Нет, она не для него. И не для

такого знакомства, как ему нужно. Но он почему-то всё же нерешительно идёт рядом. Девушка

тоже замедляет шаг, всё же воспринимая его как провожатого. Если ей нужно до метро, то там они

и расстанутся. Этого расстояния как раз хватит, чтобы поговорить о сквозняках и погоде. Больше

им, к сожалению, и говорить не о чём.

У входа на станцию киоск с мороженым.

– Купим? – вдруг предлагает она, и тут же спохватившись, смеётся: – Ой, да ведь у вас насморк!

Роман занимает очередь, покупает ей эскимо в шоколаде, на которое она тычет пальчиком в

стекло витрины. Покупает только ей.

– Моё любимое, – поясняет девушка. – А вы какое любите?

– Да как сказать…

– Уж не от мороженого ли вы простудились, если больше не хотите?

– Не знаю, люблю или нет, – говорит Роман. – Просто не хочу. Я уже ел его. Покупал в первый

день, как приехал…

– Целую коробку? – со смехом спрашивает она.

– Почему коробку? Одну порцию. Чтобы попробовать…

– И только?! Вам что же, не нравится наше московское мороженое? Его все хвалят.

– Очень нравится. Потому и не покупаю больше.

Она даже останавливается.

– Какой вы странный… Наверное, вы боитесь, что объедитесь или разоритесь…

– Не знаю, как объяснить… – сконфуженно бормочет Роман. – Наверное, вы не поймёте. Мне

просто неловко его есть…

– Неловко? – с новым изумлением спрашивает девушка, взглянув сначала на него, потом на

своё эскимо.

– Вы, наверное, не поверите, но у нас мороженого не бывает совсем, – говорит Роман и вдруг

радостно обнаруживает, что ему есть о чём рассказать, если только ей это интересно. – В детстве,

как я помню, его привозили к нам из райцентра только один раз – девятнадцатого мая, в день

Пионерии. До сих пор не пойму, как оно по дороге не растаяло. И продавали с бортовой машины на

стадионе. Эту машину наши пацаны брали штурмом по бортам и колёсам! Я сначала стоял в

сторонке и думал: «Вот, дураки, чего так орать и лезть туда?!» Но кто-то дал мне это мороженое

477

только лизнуть, и я, кажется, почти озверел. Я и сам тут же полез на машину чуть не по головам,

как кот за валерьянкой. Мне кажется, что мы все тогда просто свихнулись от него… И знаете, что

запомнилось мне больше всего?

Паузы в его рассказе нет, но девушка успевает среагировать на его риторический вопрос.

– Что? – спрашивает она, глядя расширенными глазами.

– Вкус деревянной палочки, которая осталась после моей порции мороженого.

– Почему?

– Потому что я вылизал и изгрыз её до щепок… Так что моё любимое мороженое то, в котором

есть вкус бумаги от стаканчика и вкус дерева от деревянной палочки… Я потом ещё долго день

Пионерии с этим вкусом связывал. Конечно, было время, когда я жил в городе и ел мороженого

столько, сколько хотел. Но в этот раз я к нему ещё не привык. Просто слишком быстро, слишком

резко, что ли (на самолете же), переместился сюда из своего села и ещё не перестроился.

– Из-за часовых поясов? – запутавшись, спрашивает она.

– Да, скорее уж, вроде как, из-за жизненных, – смущённо улыбнувшись, поясняет Роман. – Ну,

поймите, как я могу свободно есть тут это мороженое, если у нас о нём даже дети не могут

мечтать… Нет, я не так выразился. Не мечтать… Как можно мечтать о том, чего не знаешь? Мне

вообще пока что стыдно здесь есть и пользоваться тем, что недоступно людям, с которыми я

живу… Ох, и дураком же я выгляжу сейчас перед вами…

И зачем он рассказывает об этом? О штурме машины в день Пионерии он лишь однажды

рассказывал Голубике. И то для того, чтобы посмешить. Но сейчас, в сытой Москве, это звучит как

некий глупый, нелепый укор.

Они стоят около жерла метро, утробно всасывающего поток москвичей и гостей столицы. Рядом

с входом несётся по улице озабоченная лавина автомобилей всех марок, порывисто обдавая

жаркой бензиновой гарью. Растерянная девушка неподвижно стоит перед Романом со своим

тающим мороженым.

– Я потрясена, – медленно произносит она, – это что, всё правда?

– Что правда? – не понимает Роман.

– Ну, про мороженое и про то, что вам есть его неловко.

Роман лишь кивает головой, не совсем понимая, что такого особенного она в этом нашла.

– Я сейчас очень интересуюсь и много читаю о жизни в провинции, – продолжает девушка, – но

ваш рассказ потрясает сильнее, чем журналистские статьи. Дело в том, что мои родители сейчас

на Севере. Значит, они тоже всего этого не видят, только умалчивают. А я вот ем. Хотите, я отдам

это мороженое вам? Я откусила всего три раза…

– Ну что вы, – смутившись, отмахивается Роман, – у меня же насморк…

– Ничего – клин клином вышибают. Да я и не могу теперь съесть его одна. Давайте тогда

вместе…

– Да вы-то здесь при чём? Это у меня всякие деревенские комплексы.

– Хорошо, – соглашается она, – тогда я помогу вам их преодолеть.

Она подносит мороженое к губам потрясённого провинциала.

– Кусайте!

Ей трудно не подчиниться, да и не хочется. Однако, вкусное это мороженое или не вкусное, он

даже не понимает. После него откусывает она.

– Насморком заразиться не боитесь? – спрашивает Роман.

– Нисколечко!

Так они и съедают это шоколадное эскимо, откусывая по очереди, как-то не сразу вникнув в

неожиданную, почти случайную интимность этого поедания. Роману кажется, что от такого

внезапного, резкого сближения у него и мозги набекрень, и насморка как не бывало. Они ведь даже

ещё имён друг друга не знают, чтобы откусывать от одного, а такое позволительно лишь близким.

От чего эта запутанность в понимании допустимого и не допустимого? Что-то происходит и с ней.

От её насмешливости нет и следа.

– По-моему, вы очень хороший, добрый человек, – говорит она, отвечая на недоумение,

написанное на его лице, и одновременно словно оправдывая себя.

Она уже не помнит, куда спешила в стремительной людской реке, в замешательстве

остановившись теперь посередине её. В московском времени, летящем буквально со свистом,

обнаруживается вдруг и какой-то временной островок, на котором можно совершенно спокойно

говорить, пристально рассматривая и, вникая друг в друга.

– Меня зовут Роман, а вас?

– Лиза.

– Лиза, – повторяет он, прислушиваясь, как это имя опустится в душу, а душа не только

принимает, но и податливо напитывается им.

– Я мог бы вас проводить…

478

– Хорошо, – соглашается она, – тогда пройдём одну остановку пешком. Сейчас соображу, в

какую сторону надо идти. Наверное, если всё время ездить в метро, то Москву и за всю жизнь не

увидишь. Будешь считать, что весь город – это станции метро и шахты между ними…

Шагая рядом с ней, Роман не поймёт несуразности ситуации. Их обтекает нескончаемая толпа

красивых, холёных мужчин-красавчиков – её мужчин, москвичей, до которых ему ой как далеко, а

она, эта сногсшибательная девушка, идёт почему-то с ним – чужаком: краснолицым от сухого

забайкальского солнца, одетым, несмотря на рубашку с кнопочками, почти по-деревенски и,

кажется, ещё пахнущим невыветрившимся запахом овечьей шерсти.

Какое-то время они идут молча, словно привыкая к самому факту знакомства. Их всё время

обгоняют, задевая локтями. На автомобильной стоянке, мимо которой они проходят, вдруг

короткими резкими звуками и трелями вопит машина.

– Чего это она? – удивляется Роман.

– Сигнализация сработала.

– Но машину никто не трогал… Может, нервишки не выдержали? В Москве столько всякого

напряжения. Люди-то привыкли, приспособились, а машина сорвалась…

Роман видит, что Лиза смеётся, и, вдохновлённый этим, добавляет:

– Она как, корова, которая влезла не туда, куда надо, а выбраться не может – вот и орёт. .

Лизе хочется рассказывать о себе. Её родители с ещё двумя маленькими сестрёнками уже три

года живут на Севере, а квартиру сдают. Сначала Лиза жила с бабушкой в её однокомнатной

квартире, но год назад бабушка умерла, и теперь она живёт одна.

– Но скучать мне некогда, – говорит она, – много читаю, можно сказать, просто зверски

готовлюсь к экзаменам. Да и работа много времени отнимает: я работаю ассистенткой в

историческом музее.

– Вот как! Чем же привлекает вас история? Для женщины ли это? Ведь почти все абитуриенты –

ребята.

– У меня это, наверное, от папы. Он у меня историк, преподавал в институте, пока у него не

начались сложности из-за каких-то его особенных взглядов на предмет. Правда, что это за

сложности, я точно не знаю. Он всегда во всём был откровенен со мной, а в этом – нет. Будто

отводил меня от чего-то. Только однажды он обмолвился, что страдает лишь от того, что считает

историю наукой, а не политикой. Вы улавливаете смысл этого различия?

– Ну… – задумчиво, произносит Роман, пытаясь вникнуть в сказанное.

– Ну конечно, – подхватывает Лиза, как будто он что-то сказал, – история должна оставаться

постоянным сводом точной научной информации, независимо от существующего политического

строя и идеологии.

Роман даже останавливается, глядя прямо ей в глаза. И это он слышит от хрупкой московской

девочки! Сам он до этой мысли ещё не дошёл, но как это близко и его собственным рассуждениям,

и тому, что излагал когда-то Иван Степанович! Тут, кстати, вообще многое сходится. Наверное, её

отец похож на его бывшего тестя. Должно быть, такой же энергичный и пытливый анти-Ленин.

– Вам эту мысль сказал отец?

– Нет, это я уж сама развила. Я же говорю, он был очень осторожен со мной в этом. Их отъезд

на Север вообще походил на бегство. Мне, кстати, интересно и это. От чего они могли убегать?

Папа всегда говорил, что все события, происходящие в мире, следует видеть в истинном свете. Но

что значит «в истинном»? В этом-то я и хочу разобраться. Я тоже хочу воспринимать жизнь на

уровне сути.

– Да-да, на уровне сути, – подхватывает Роман слова, которые кажутся ему предельным

откровением.

Квартира Лизы на одиннадцатом этаже. С лестничной площадки перед квартирой, куда они

поднимаются на лифте, можно выйти на балкон, с которого открывается город.

– Здесь внизу детский дом, – рассказывает Лиза. – Тут содержат отказников. Ну, тех от кого

отказались ещё в роддоме. Дети там совсем маленькие и все в одинаковых клетчатых пальтишках.

Когда я прохожу мимо, некоторые кричат мне: «Мама, мама…». И кто их только этому научил? Мне

неловко: ну какая я мама?! Я слышала, что многие женщины обходят это место стороной. Все

жалеют этих ребятишек, но никто не берёт. Всем нужны свои дети.

– Их просто боятся брать, – говорит Роман. – Они хоть и маленькие, но во многих из них

заложено больше тёмного, чем светлого. У нас тоже где-то есть такой дом. Мне однажды даже

хотелось съездить и посмотреть.

– Зачем? – удивляется Лиза.

– Не знаю, зачем-то хотелось… Интересно он тут расположен, этот дом. Его видят из окон всех

многоэтажек. А общежития среди этих домов есть?

– Кажется, нет. А зачем здесь общежития?

– Жаль, что нет. Не правильно наши архитекторы планируют. Такие дома надо ставить в центре

общежитий.

– Но почему? И о чём таком тёмном в детях вы говорите?

479

– Ну, вот смотри. Можно мы будем на «ты»?

– Хорошо.

– Вот смотри – каждому хочется, чтобы его в этом мире любили. Но как жить человеку, с самого

начала знающему, что никому он здесь не нужен? Как жить ему, понимая, что когда он умрёт, то

никто не только не почувствует никакой потери, а наоборот все даже вздохнут с облегчением, что

он освободил место? Какой тогда должна быть его жизнь? Ведь для человека естественно просто

жить, просто быть принятым и встреченным здесь, а не отвоёвывать в течение всей своей жизни

право на эту жизнь. Представь, какое оскорбление от самой жизни получают с момента рождения

эти, как ты говоришь, отказники. Они вначале, конечно, не понимают каких-то слов, не понимают,

например, того, как ложку правильно держать, но это оскорбление проникает в них сразу и глубоко.

Вот его-то они и несут потом, как тёмное в себе.

– Ты почему-то говоришь об этом, как о выстраданном, – задумчиво замечает Лиза. – Ты такой

умный, я бы даже сказала, опытный или, точнее даже, испытавший. Я ещё не слышала, чтобы об

этих детях говорили так. Удивительно, что такими высказываниями (ну, помнишь, ты ещё

рассказывал про мороженое) ты словно врезаешься мне в душу. Мне кажется, они так сильно

раскрывают тебя.

На балконе они стоят долго, рассказывая каждый о себе. Город, сдавшись сумеркам, уже

светится огнями. Интересно, пригласит ли она его к себе? Открытый, искренний разговор сближает

их с космической скоростью. Роман постоянно ловит себя на одном и том же желании: подойти к

ней, обнять, никуда её не отпускать и никому не отдавать. Откуда это ощущение родного, своего в

этой московской девочке? Как оно возможно здесь, в большом, далёком городе? Может быть, это

от какого-то случайного сходства с родными людьми? Однако же, в ней нет ни одной знакомой

внешней черты.

Играть с ней в отношения нельзя. О том, женат он или нет, Лиза спрашивает при первом же

удобном случае. И он честно рассказывает всё про себя, про детей, про Ирэн, Нину и Тоню. Только

бы эта исповедь не отшатнула её.

– Вот я и говорю, что ты Испытавший, – отвечает Лиза, признавая теперь своё определение как

прозвище или как второе имя.

– А тебя можно спросить? Ты не обидишься?

– Постараюсь.

– У тебя мужчины были? …Или не было? …Или мужчина?

– Да уж, вопросик… – смущается Лиза. – Но я отвечу. Никого у меня не было. Правда, был один

человек, который едва не пробудил во мне всё животное. Мы дружили с ним года два. Однажды я

даже пригласила его в гости, но когда обнаружила, какая дикая волна поднимается во мне от его

присутствия, то тут же выпроводила. Он даже не понял почему. Просто я воспитана так, что

близости без любви у меня не будет. Нет, я не считаю свою девственность каким-то особым

достоинством. Она меня даже чуть тяготит, ведь мне уже двадцать один. А я, к тому же, не

бесчувственная. Я, напротив, очень эмоциональна. Только мои эмоции обузданы. И я точно знаю,

что моим первым мужчиной будет мой муж. Недавно в одной статье я прочитала такое, что

духовность и физиология настолько связаны между собой, что сдерживая себя физиологически,

девушка тем самым тормозит себя и в духовном развитии. Иначе говоря, девушка вправе

включаться в интимные отношения сразу, как только она созревает для этого физиологически, и

что лишь в этом случае её развитие будет гармоничным, без всякой запинки. Конечно,

утверждение это довольно рискованное, многие могут понять его как призыв к вседозволенности,

но я с ним согласна с одной, правда, оговоркой: включиться в интимные отношения позволительно

только через любовь… Вот потому-то я и одна.

– Одна, живя в таком большом городе, – задумчиво замечает Роман.

– Да, наверное, одиночество в таком громадном городе может казаться лишь ущербностью того,

кто одинок.

– И ты никогда не влюблялась?

– По-настоящему лишь однажды – ещё в школе. Он учился в старшем классе, и я просто

боготворила его. Все его жесты, все мельчайшие черты казались мне неслучайными.

«Неслучайные черты», – просто аукается в самой душе Романа. Это тоже как откровение,

потому что очень точно объясняет происходящее с ним сейчас. Именно так и должна узнаваться

любимая. Если бы когда-нибудь она вот так же сказала и о нём… Неслучайные черты – это и есть

родное, что открывается вдруг в том или ином человеке. Это и есть настоящее узнавание. Когда-

то, ещё до встречи с Голубикой, он считал, что встреча с любимой должна быть необычной,

неожиданной, и в то же время закономерной, как судьба. И встреча с Ирэн вышла именно такой.

Много не случайного и здесь.

Пора уж и расставаться. В конце концов, это только у него вместо экзаменов выходит какой-то

отпуск, а Лизе нужно готовиться. Но как добраться отсюда до общежития? Дорогу он не запомнил.

Если бы она оставила его у себя… Однако здесь недопустимы и малейшие намёки. Здесь

требуется абсолютная чистота. Надо идти.

480

Добираясь до общежития уже поздним вечером, Роман обнаруживает, что теперь столица куда

теплей и дружественней, чем вначале. Из всех миллионов душ этого города одна душа,

взволновавшая его, словно включила чувственное восприятие Москвы. Города, как и люди, тоже

чувствуются. Например, Ленинград можно воспринимать через песню Марка Бернеса: «Город над

вольной Невой, город нашей славы трудовой». А Москву – эмоциями песенных слов: «И врагу

никогда не добиться, чтобы склонилась твоя голова, золотая моя столица, дорогая моя Москва!».

И, конечно же, грустью и нежностью «Подмосковных вечеров». Но только вначале это чувственное

восприятие было словно угнетено грохотом метро и бензиновой гарью улиц, а теперь оно

включилось полностью.

Удивительно и то, что чувство к Лизе поначалу (видимо, от внезапности своего появления)

казавшееся чем-то даже инородным в душе, теперь уже по-хозяйски живёт там, как в своём

законном доме. Упав на узкую общежитскую койку, несколько озадаченный случившимся, однако и

счастливый наперекор всем обстоятельствам, Роман пытается отыскать в этом чувстве какой-

нибудь изъян, чтобы увести себя к семье и детям. Но все эти попытки уже просто от ума, от

холодной совести, от стыда, от чувства долга, а новое чувство (не важно, правильное оно или

неправильное) лежит в душе горячей глыбой, жжёт и ничем его уже не остудишь.

На какое-то время Роману удаётся забыться, но, проснувшись среди ночи, он уже до самого

утра не смыкает глаз от нахлынувшего волнения. Поздно бежать от того, что уже накрыло тебя с

головой. Такого всепоглощающего внутреннего жара уже и не помнится. А может быть, и не было

никогда. Без всякого сомнения, это – Любовь. Пора это слово и произнести. Когда приходит что-то

настоящее, его видно сразу.

Очевидно, что сейчас он живёт в состоянии такой ослепительной, душевной вспышки, что про

свою теорию полигамной, «пластинчатой» любви не хочется и вспоминать. Эх, если б эта вспышка

не гасла никогда. Сейчас она настолько засвечивает прошлое, что кажется, будто ничего

настоящего до этого и не было. Да было, конечно же, было. Но сейчас хочется жить тем, что есть.

Однако какие-либо планы на будущее с Лизой или шаги для близости с ней исключены! Она

легка и невинна, он – отягощён свинцовой биографией! Он борец с картины Пикассо, она –

девочка на шаре. Впрочем, никакие мысли о близости не возникают сейчас и сами по себе.

Чувством засвечено и это. Более того, если поначалу Москва казалась яркими и кипящим

эротическим океаном, то теперь она в этом смысле поблёкла. Роману кажется, что высокая

чистота Лизы до дна просветляет и его самого. Сейчас ему никто уже не нужен. А с Лизой они

будут лишь целомудренно дружить, встречаясь на сессиях, когда он будет сюда приезжать. Хотя…

Хотя ей-то это зачем? Ей нужен настоящий реальный мужчина, ей нужна семья, дети и

нормальная человеческая жизнь. И всё это ей нужно не когда-нибудь потом, а уже сейчас. Значит,

у неё всё равно будет кто-то другой. И с этим придётся смириться. И с этим придётся смириться?!

Как?! Ну, а что можно сделать ещё? Оставить Нину, взвалив на свою душу ещё один груз? Но это

невозможно! Лимит грехов уже исчерпан. Да это и нереально. Ну, предположим, сблизился он с

Лизой, так что же она потом, как некая неодекабристка приедет к нему в Пылёвку? Или, может

быть, это он, как примак какой-то, припрётся сюда, в её квартиру? Несостоятельно и то, и другое.

Конечно, в жизни случается всё, но для того, чтобы свести их пути, им нужно почти что заново

родиться и прожить всё под другим углом или каким-то непонятным образом кардинально

перетряхнуть всю жизнь. А как её перетряхнёшь, не поступая против совести?

Утром предстоит первый экзамен – сочинение. Абитуриенты спят нервно, один, кажется,

вообще не спит, ворочаясь с боку на бок, другой бормочет что-то во сне, наверное, какой-нибудь

заученный ответ. Роману не спится совсем по другим душевно-пламенным причинам.

Для сочинения предлагаются темы по творчеству Толстого, Пушкина, Маяковского. Роман берёт

тему «Образы Пьера Безухова и Андрея Болконского», хотя книга «Война и мир» читана им ещё в

школе. Хорошо, что совсем недавно фильм Бондарчука посмотрел. Во всяком случае, какие-то

впечатления есть, вот на них-то и нужно опираться. Раньше он и не подумал бы сравнивать

Болконского с Безуховым, но теперь это становится даже интересным. Сочинение пишется легко.

Эх, по всем бы предметам так. Хорошо бы прорваться уже в этом году! Но, увы – впереди

иностранный язык и история. А это непроходимо. Что ж, будем держаться, пока возможно.

Лиза сидит в правом ряду справа. Они специально сели отдельно, чтобы не смущать друг друга.

Роман и без того всякий раз, взглянув в её сторону, на несколько минут теряет нить мысли. Лиза

сегодня почему-то во всём чёрном, хотя ей идёт и чёрное. Но почему на экзамен в чёрном? До

сочинения, когда входили в аудиторию, спросить об этом не успел. Ну ничего, спросит ещё. А

хорошо бы сегодня взять и подержать её за руку… Главный пункт, по которому он сопоставляет

толстовских героев – их любовь к Наташе Ростовой. Потому-то и писать об этом легко, в этом

литературные герои сегодня вполне понимаемы.

После сдачи работ они выходят на улицу.

– Ты на какую тему писала? – спрашивает Роман.

– Про Пьера Безухова и Андрея Болконского.

– Правда?! Я тоже. А почему?

481

– Это самые любимые мои образы во всей русской литературе.

– И что же, что ты написала?

– Ой, знаешь, – перебивает Лиза, – давай об этом в другой раз. Мне цветы надо купить. Вчера я

рассказывала тебе о бабушке. Так вот сегодня как раз годовщина её смерти. Ты не обижайся, но

сейчас я должна поехать на кладбище.

Вот и объяснение его чёрного наряда. Обижаться тут не на что, но и огорчения не скрыть.

– А мне можно с тобой?

Лиза молчит, раздумывая, словно что-то спрашивая у себя.

– А почему бы и нет? – отвечает, пожав плечами.

Ехать нужно на одно из окраинных московских кладбищ.

– Это кладбище недалеко от дома, где живёт тётя Зина, бабушкина дочь, моя тётя, – объясняет

Лиза по дороге. – Вообще-то хоронить на том кладбище уже не разрешают, но бабушка у нас была