Молодой Бояркин

Квартира гостиничного типа состояла из одной вытянутой комнаты, начинавшейся

дверью из общего коридора и кончавшейся окном во двор, из которого за еще одним

порядком домов была видна улица с потоком машин и автобусов. Кухня, туалет и умывалка

(маленькая комнатушка с краном и раковиной) были общими на пять семей.

За ремонт Николай взялся с неохотой – его тоскливая семейная жизнь как бы еще

более узаконилась этой квартирой.

Однажды под вечер, когда он заканчивал белить потолок, в дверь не то постучались,

не то поскреблись, дверь открылась и в комнату сначала заглянула, а потом вошла теща. Уж

кого-кого, но ее-то Бояркин не ждал. Валентина Петровна, нарядно одетая, чем-то неуловимо

похожая в этот раз на лису, с тихой улыбкой стояла перед забрызганным известкой зятем.

Обычно Валентина Петровна заговаривала легко, считая себя способной быстро проникать в

сущность любого человека (особенно быстро по числу и величине звездочек на погонах

распознавала она военных), но теперь стушевалась, наткнувшись на угрюмый взгляд

Бояркина.

После свадьбы дочери было еще несколько событий, потрясших Валентину Петровну.

На новогодней вечеринке у Раисы Петровны она сошлась и стала жить с неким инженером-

холостяком, который через неделю занял у нее шестьсот рублей и смылся. Еще через месяц

Валентина Петровна очень дорого купила на толкучке мех мастерски выделанной черной

кошки, который ей представили как соболя. Людская подлость Валентину Петровну не

потрясла. Потрясла собственная глупость – обмануться на кошке и на мужике! А тут еще

неприятность на работе. Ее молодой джинсовый сотрудник, которого она, можно сказать,

пригрела на своей доброй груди, решил вдруг выступить в городской газете с материалом о

недейственности собственной многотиражки, заявляя, что газета должна быть органом

критики и действия, а не органом умиротворения. Для ознакомления он счел необходимым

показать статью вначале Валентине Петровне, и ей пришлось чуть не на коленях просить не

давать материалу хода.

В результате всего этого Валентине Петровне пришлось обратиться и заводскую

поликлинику к невропатологу. Врач, простукав молоточком ее коленки, успокоил, что она

совершенно нормальна, что, должно быть, просто переработала, что он рекомендует ей

успокоиться в семье – почаще бывать с детьми, понянчить, с внучатками. Врач был

моложавый, симпатичный и вначале Валентина Петровна обиделась за этих "внучаток", но

после поняла, что все это врач внушил ей не иначе как под гипнозом, потому что как раз

именно того-то ей тут же и захотелось. Она решила ездить к дочери по воскресеньям и хотя

бы раз в неделю бывать бабушкой. С существованием Бояркина пришлось примириться.

Конечно, за Вовкой Барабановым Наденька скоро стала бы офицершей, а там, чего доброго,

когда-нибудь и генеральшей. А Бояркин вроде бы не глупый, да что толку, если неуч и на всю

жизнь останется машинистом. Но что теперь поделаешь… Хоть бы поступил в какой-нибудь

техникум…

Николай не забыл еще звона пробок, матерщину, кресты на обоях и первым его

движением было выставить тещу, однако ему не хотелось обострять отношения с Наденькой.

Новый адрес Валентина Петровна узнала, конечно, от дочери, и если уж приехала сюда, зная,

что он тут один, то, наверняка, для того, чтобы помириться.

– Ну что ж, не будем разбираться, кто прав, кто виноват, – сказал Бояркин, не слезая с

табуретки и опасаясь, что теща начнет какое-нибудь жалкое объяснение. – Просто забудем

все. Больше всего это необходимо Наденьке.

Удивленная такой прямотой, Валентина Петровна обрадовано закивала. Она тут же

сняла тяжелую шубу, пристроила ее на подоконник и, засучив рукава кофты, принялась мыть

пол.

На новом месте Наденька чуть-чуть изменилась. Она стала уверенней и в себе и в

муже, который все-таки добился квартиры, привязался к ребенку и помирился с матерью.

Повлияли на нее и новые соседи – Евдокимовы. Валера Евдокимов, молодой, но толстый,

рыхлый парень, увлекался аквариумами, которыми с пола до потолка была заставлена одна

большая стена их маленькой комнаты. Валерина жена – Маша, убежденная, что всякий муж

обязан чем-нибудь увлекаться, гордилась своей квартирой, в которой было зелено, как на

морском дне, в которой пахло озером, тиной и водорослями. Но больше всего она гордилась

своим мужем. Подобной же гордости стало недоставать Наденьке, и она однажды заявила

соседке, что ее Бояркин тоже увлекается – он пишет какую-то важную работу, а потом она

разрешила Николаю ходить в читалку. Бояркин, забывший про читальный зал после ее

угрозы "освободить его от себя" и занимавшийся только дома, даже растерялся. Он решил,

что это первые плоды его терпеливой политики.

В первый же выходной день он на всю катушку использовал Наденькино позволение.

Приятно было снова оказаться в атмосфере сосредоточенности и тишины читального зала,

где аккуратные, ухоженные библиотечные работницы переговаривались профессиональным,

каким-то зазвуковым шепотом. На фоне громадных стеллажей они со своими, должно быть,

сиюминутными новостями и заботами воспринимались жрицами.

Когда вечером он вышел на гудящую улицу, там уже горели фонари. Прошедший день,

заполненный только одним делом, казался коротким, но Бояркин с удовлетворением думал,

что сегодня была самая выгодная трата времени. От усталости кровь в висках бухала

тяжелыми толчками, и это пульсирование, казалось, раскачивало все тело, когда Николай

стоя ехал в автобусе. Ночью он плохо спал – сон был, как постоянно соскальзывающее

одеяло, под которым никак не удавалось спрятаться с головой. Голова то и дело прояснялась,

и в нее сами собой приходили разные мысли. И даже еще на следующий день, особенно во

время работы, Николай чувствовал себя вяло.

В воскресенье Наденька затеяла "всей семьей" съездить к матери. Народу в

воскресенье ездило меньше, зато и автобусов ходило не много, так что толкотня оставалась

вполне будничной. Не решаясь сунуться в толпу с ребенком на руках, Бояркин пропустил два

набитых людьми автобуса. Наденьку это разозлило, она выхватила у него Коляшку и с

шумом, с руганью сунулась в самую гущу. Перед ее напором расступились, и сам Бояркин

проскользнул в Наденькином кильватере.

– Интеллигент, – презрительно ругнула она его в автобусе.

Николай только вздохнул и промолчал.

Приехав, они сразу вошли поприветствовать Нину Афанасьевну. Старуха, радостно

заблестев глазами, усадила себя на кровати, поправила живой рукой другую руку. Наденька

подала ей еще не развернутого ребенка. Нина Афанасьевна засмеялась, слабо прижимая его к

себе. Ее бескровные, дряблые губы коснулись розового лобика. Бояркину это показалось

неприятным. Он оглянулся и заметил на глазах Наденьки и Валентины Петровны слезы

умиления, делающие их страшно похожими.

Потом, как бывало и раньше, Николай остался наедине со старухой. Она задумчиво

смотрела куда-то в сторону. Николай тоже решил спокойно посидеть и подумать.

– А кроватка-то у вас есть? – спросила вдруг Нина Афанасьевна.

Николай кивнул.

– Я после Райки больше рожать не собиралась, и все пожгла, – стала рассказывать

старуха. – А потом еще Толик родился. Ох, как я ругала себя – зачем же пожгла-то!?

Пришлось положить его в корыто и – под кровать, чтобы никто не наступил. Он и жил так до

семи месяцев, пока выползать не начал. И ходить быстро научился. Но ему была не судьба.

Весной я картошку садила, а семян мало вышло. Собралась на рынок, и Толик привязался –

возьми, да возьми. Четыре годика ему было. Я говорю: "Вот сошьют тебе сапоги, тогда и

поедем. Видишь, грязь". Не взяла его. А возвращаюсь домой – мой Толик лежит на полу

холодный. Рубашечка и волосики мокрые от слез. После зимы у него длинные да тоненькие

волосики отросли, все постричь собиралась. Я, как увидела его, так и упала. И от чего он

умер, до сих пор не знаю. Я потом полтора года болела. Меня на рентгене просветили и

сказали, чтобы я больше не плакала, потому что все легкие порвала…

Бояркин оторопело выслушал этот простой, неожиданный рассказ. Он вдруг

представил не ее Толика, а своего Коляшку и содрогнулся, посмотрев на старуху другими

глазами – как она могла это пережить?..

– Нет, а жить мне не надоело, – так же неожиданно закончила Нина Афанасьевна. – Я

бы еще пожила. Вот если поправлюсь, то смогу жить до ста лет, а? Ведь так бывает?

– Конечно, конечно бывает, – натянуто подтвердил Николай.

– Нет уж, наверное, не доживу, – вздохнув, сказала старуха. – У нас до ста-то не

доживали. Отец мой прожил восемьдесят четыре, мать – девяносто три, брат – восемьдесят.

Это я еще молодая. Мне только семьдесят шесть… Нет, не доживу. А хотелось бы. Мне ведь

не жить, а лежать надоело. Я ведь всегда среди людей была. Везде поспевала. Всех ребят

пристроила… Первый-то мой мужик, который в Горьком озере утонул, не очень красивый

был, а душой хороший. Я его как в девках полюбила, так и теперь люблю…

Бояркин удивленно взглянул на ее морщинистое, обвязанное белым платочком лицо

(волос у нее почти не осталось, и без платочка мерзла голова). Старуха сидела, сложившись

от бессилия почти вдвое. Она сама была на пороге смерти, а ее первый "мужик" утонул лет

пятьдесят назад. И она любила. И хотела дожить до ста лет. И тут Николай сделал тот

банальный вывод, что Нина Афанасьевна живет. Лишь после смерти люди постепенно

исчезают из памяти других, а она исчезает уже сейчас, потому что стала всем безразлична. И

ему тоже. Но что можно сделать? Пусть что-то небольшое, обыкновенное, житейское… Вот-

вот, именно житейское – это-то и хорошо. Внимание Николая привлек торшер около кровати,

с выключателем на длинном шнуре, чтобы старуха могла включать свет, когда ей нужно.

Торшер был без абажура, и ночами голая лампочка, конечно же, слепила.

В дверь заглянула Наденька. Николай задержал ее и попросил найти лоскут какой-

нибудь яркой ткани, иголку с нитками и, если найдутся, плоскогубцы. Плоскогубцы нашлись

быстрее всего. Николай сходил с ними во двор, где лежала куча металлолома, и вернулся с

куском проволоки. Дело было не сложным, но требующим выдумки, и так, как хотелось,

удалось сделать лишь с четвертого раза. Когда через полтора часа Николай пристроил абажур

на лампочке и щелкнул выключателем, старуха ахнула. Она сидела на провисшей сетке,

держась за поясок, привязанный к противоположной спинке, и кротко любовалась ярким

разноцветьем, так не привычным в ее комнате. Заглянула Валентина Петровна и,

улыбнувшись одним каким-то намеком на улыбку, вывернула нижнюю губу с выражением

"ну и ну". Наденька с удовольствием подмела оставшийся мусор.

Давно уже Бояркин не испытывал такого хорошего настроения. "А ведь, наверное,

быть человеком совершенным – это и значит быть человеком добрым, – думал он, используя

и этот маленький эпизод для общих педагогических выводов. – Доброта – это самое простое

и самое естественное, это основа духовного. А в жизни, в сущности, нет выбора – быть

добрым или не быть. Доброта – это долг, возложенный на тебя уже одним званием человека.

Быть не добрым, значит уже в какой-то степени уходить в сторону от этого звания… Видимо,

для ученика надо создавать такие ситуации, в которых он мог бы почувствовать себя добрым.

Так, так, – подумал Николай, – а не семя ли это вообще всей педагогики будущего?"

За обедом в основном говорили Наденька и Валентина Петровна. Николай поел и,

удалившись в большую комнату, посмотрел сквозь стекло на книги, просмотрел газеты на

журнальном столике, подумал о Нине Афанасьевне, о новой, только что пришедшей в голову

схеме образования-воспитания, но обо всем как-то не всерьез – здесь почему-то было

невозможно сосредоточиться.

По пути домой, в автобусе, Коляшка заснул, мягко провиснув на руках Бояркина.

"Какой он беспомощный", – думал Николай, видя тоненькие бровки, крохотный курносый

носик. Даже дыхания сына было не слышно. Вся его крохотность заставляла волноваться и

не верить, что из такой крохи вырастет взрослый человек. "Думать он будет уже как-то иначе,

– размышлял Николай. – Но хоть немножко, да, по-моему. Вот что значит сын! Интересно,

как думает об этом Наденька? Надо будет у нее спросить…" Николай очнулся и удивился, –

оказывается, он забыл, что Наденька едет рядом. Но как о таком спрашивать? О таком не

спрашивают, таким делятся сами, если есть, чем делиться. Николай покосился на жену и

увидел закинутую назад сонную голову с открытым ртом. "Уж и заснуть-то по-человечески

не может, – подумал он. – Едет как купчиха в карете. Как же это так – ей до сих пор ничего не

надо".

Бояркину очень хотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться накопившимся. Где

теперь Игорек Крышин? Что делает? Он-то, конечно, счастлив – еще бы, ведь у него такая

жена – Наташа. Конечно же, и дети у них уже есть… Интересно, какие они? На кого похожи?

Какими стали сами Игорек и Наташа? Почему они, старые друзья, живут далеко друг от

друга и не могут встречаться и говорить?

Николай снова посмотрел на сына и ощутил, как вся душевная муть медленно

расходится… Он почувствовал, как одиноки они с сыном и как крепко спаяны…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Николай отсыпался после ночной смены, и за телеграмму расписалась Наденька. Она

тут же разбудила мужа. Бояркин, ничего не понимая со сна, прочитал лежа и сел. "Выезжай

похороны бабушки. Полина". Бояркин перечитал еще несколько раз. Как не хотелось в это

верить, но сомнений не оставалось – умерла бабушка Степанида. Казалось, совсем недавно

она была здесь, в этом городе, на его свадьбе. Как же за такое короткое время можно было

умереть? Почему подпись "Полина"? Неужели бабушка снова переехала из Ковыльного к

тетке Полине? Наверное, так.

Николай пересчитал все деньги – не хватало даже на билет в один конец. Он быстро

оделся и побежал к Ларионову.

Борис только что поднялся – умытый, но не причесанный, он пил чай. Пригласил и

Николая. Бояркин, увидев густой, по-деревенски беленый молоком чай и хлеб с маслом,

почему-то даже не почувствовал голода. Ларионов отдал ему все деньги, которые нашлись, и

сказал, что звонить на работу, предупреждать не надо, – он все объяснит сам.

Теперь нужно было съездить к дяде Никите. Не соединиться ли им? Бояркин был в

овчинном полушубке, и в автобусе весь взмок. Но такси слишком дорого, а денег в обрез.

Дядя, позванивающий большими ключами от гаража, встретился у подъезда. Как

показалось Бояркину, он был совершенно спокоен.

В любой ситуации Никита Артемьевич привык чувствовать себя этаким молодцом,

превосходящим в чем-то всех остальных. Это удавалось даже теперь. Он находил какую-то

особую весомость мироощущения в том, что у него, как у каждого нормального человека,

была мать, и вот теперь, когда мать умерла, к нему пришло большое горе, которому, конечно,

сочувствуют все. Сегодня он понравился сам себе тем, что он, такой сильный, решительный

и строгий человек, оказывается, любил свою слабую старушку-мать и очень дорожил ею. И

вот это-то нежно-горькое чувство давало ему ощущение здоровой, крепкой полноценности.

Горе не только не подчинило Никиту Артемьевича, но даже и не покачнуло его – он остался

самим собой.

– Ничего не поделаешь, – успокаивая племянника, проговорил он. – Не вечной же она

была. Ты что, летишь?

– Ну а как же!? Прямо сейчас. А ты когда?

– Сейчас надо еще по магазинам пробежаться – там ведь, в этом Мазурантово… Ты

хоть понял, что надо ехать в Мазурантово? Там, наверное, ничего не достанешь. Надо хоть

колбаски на поминки прихватить… Ну, что, вместе пробежим?

– Нет, я в аэропорт, – сказал Николай.

Ясным и понятным Бояркину казалось сейчас одно: если беда, значит надо спешить.

Покупая билет, ему пришлось многим показывать свою телеграмму, умолять о

сочувствии. И все, к кому он обращался, верили больше его искренности, чем телеграмме,

которая, оказывается, должна была быть заверенной врачом. Через полчаса билет был

куплен, а еще через два часа Николай сидел во взлетающем самолете. Эта война за билет,

ожидание нужного рейса, вся церемония прохождения и усаживания в самолет,

прислушивание к прогревающимся двигателям отвлекли его, но в пути к нему вернулись все

тяжелые мысли, от которых теперь нельзя было отмахнуться. Бабушкину жизнь, как ему

казалось, он знал хорошо, потому что бабушка была всегда откровенна с ним. Знать-то знал,

но по-настоящему задумывался о ней впервые. Николай как-то забыл, что бабушка

относилась к поколению тех комсомольцев двадцатых-тридцатых годов, которые теперь

часто выступают на линейках, собраниях, но вот ни ее, ни Нину Афанасьевну невозможно

было представить выступающими. Центр их жизни остался в заботах о детях, хлебе, об

урожайной погоде. И испытаний им хватило. Жизнь Нины Афанасьевны была окрашена

трагизмом, а жизнь бабушки нуждой и как бы печалью…

* * *

В последнее время Степанида часто и выматывающе болела – у нее было повышенное

давление. Из Ковыльного она уехала три месяца назад. А перед смертью, уже из

Мазурантово, написала письмо Георгию на Байкал с просьбой подыскать ей рядом с собой

маленький домик, примерно такой же, в каком она уже однажды там жила. Все, кто знал об

этом письме, приняли затею Степаниды как старческое чудачество.

Георгий приехал к ней, но с предложением, чтобы она жила теперь с ними вместе, а не

отдельно. Степанида лежала в больнице, и сын уехал назад, пообещав вернуться сразу, как

только она поправится. А через три дня Степанида умерла. Пошла после обеда по коридору в

туалет и упала. В последнее время она часто падала. Ее укладывали, ставили укол, если

требовалось. Степанида отходила, вспоминала, куда шла, и, отдохнув, направлялась туда же.

– Бабка, ты куда? – крикнул ей в этот раз кто-то из знакомых.

– Жениха искать… – со смехом ответила она, потому что привыкла смеяться над своей

немощью и тяжелой походкой.

Полина разослала телеграммы во все концы: Георгию – на Байкал, Олегу – на Лену,

Людмиле – в Саратов, Лидии – в Тулу, Марии – в Ковыльное за триста километров, Никите и

племяннику Николаю – в центр Сибири.

Первыми на следующее утро приехали на "Жигулях" Мария с Алексеем.

– Ну, слава богу, – измученно сказала Полина, встречая их в ограде, когда они с ходу

вкатили в раскрытые настежь ворота. – Я уж места не нахожу. Поднялась раным-рано,

прибралась и слоняюсь из угла в угол. Уж смотрела ее карточки, да выла сидела. Говорю: не

нужны мы тут с тобой, мама, никому – никто не едет. И Вася с утра где-то пропадает. Маму-

то надо забирать…

Сестры обнялись и заплакали. Алексей, пережидая слезы, отошел в сторону.

Часов в десять Василий, черный, шустрый, широкоскулый, но узкоглазый мужичок,

подъехал на бортовой машине с новым гробом. Мужчины съездили и привезли тело. Вдвоем

с трудом сняли полную и тяжелую Степаниду.

– Ну, любимая теща, покатайся последний раз на зятевьях, – пошутил и тут Алексей.

Обмыть и обрядить тело Полина попросила соседок – бабушку Марину и бабушку

Грушу. Закончив свое дело, старухи сели у гроба, ожидая, как оценят их работу

родственники.

Степанида лежала спокойная, с порозовевшими щеками. Она будто спала, и ей было

очень хорошо.

– Вон, какая бравенькая лежит, – сказала высокая бабушка Марина, – не исхудала.

Полной была, полной и померла. А вот я умру, так срам один – руки, и те как палки.

* * *

Николай приехал к вечеру этого же дня. Рейс самолета удачно совпал с электричкой до

Мазурантово.

Должны были вот-вот наступить сумерки, но небо и без того было бледно-синее,

тяжелое и низкое, набухающее снегом. Небольшой скрипучий снежок на земле был

запорошен пыльной, сухой землей и угольной сажей. В электричке Бояркин ехал, расстегнув

полушубок, и решил было так же идти по станции, но пронизывающий хиуз сразу проник

под свитер, под рубашку к влажному телу, и пришлось застегнуться.

Сразу, без расспросов Николай угадал нужную улицу и пошел, разглядывая номера

домов. Впереди себя он увидел сутулого мужчину в пальто с поднятым воротником. Бояркин

догнал его – это был дядя Георгий, приехавший на той же электричке. После последней

встречи с матерью он едва успел доехать до дома, как тут же должен был вернуться. Николай

отметил, что дядя Гоша сильно постарел. Где была теперь его машина с выгоревшим

брезентовым тентом?

В первой половине избы, заменяющей кухню и коридор, приехавшие, сняв шапки,

поздоровались сразу по деловому, с траурным настроением, и прошли в другую комнату с

опущенными шторами, с завешенным черным платком телевизором и застыли около гроба,

прочно установленного на табуретках под ослепительной, молчаливой люстрой. Все было

настоящим: и красный гроб и блестящие от свежих ударов молотка большие шляпки

обойных гвоздиков, но ничего жуткого не было, потому что тут лежала мать и бабушка.

– Эх, мама, мама, – дрогнув голосом, произнес Георгий. – Все моталась, нигде

прижиться не могла. Не знали мы, что и делать с тобой. А ты вот сама устранила, так сказать,

проблему.

– Она ведь из больницы-то убежала, – стала шепотом рассказывать Полина. – Я тебя

проводила, прихожу с вокзала, а она вон там, на стуле посиживает. Какого-то шофера

попросила довезти. Хотела, говорит, с Георгием попрощаться.

– Мамка ты, мамка!

– Но она, по-моему, уехать с тобой собралась. Сразу хотела уехать, чтобы тебя еще раз

не тревожить. Увезли ее снова в больницу. Давление за двести. Ну и вот… Если бы она

поехала, да умерла в дороге, то досталось бы тебе…

– Да уж, конечно…

– А когда ее в больницу повезли, она мне ключ от сундука отдала. Она ведь этот ключ

всегда берегла. Я сразу, как только ее увезли, открыла сундук и ахнула – сверху уже все

проглаженное и почищенное лежит: ее лучшее платье, платок, в пакете лакированные туфли

– в общем, все вот это, в чем она сейчас. И главное… Ой, и говорить-то страшно. Я смотрела,

ничего не трогала, да думаю, что же за нитки на платье-то, потянула, а они тянутся. Я платье

взяла, а оно вдоль всей спины от воротника до подола ножницами разрезано. Это чтоб

одевать ее было удобно.

Все глубоко задышали, а потом расселись на стулья, стоящие вдоль стен.

Из-за покойницы печку не топили сутки. Приехавшие сначала разделись, но скоро

снова понадевали пальто и полушубки.

За столом Полина отчиталась, что венки закуплены, памятник заказан сварщикам. Об

этом позаботился Василий, всюду поспевающий на машине. Могилу выкопали "химики",

которым надо будет дать немного выпить и накормить обедом.

– А как решили, где копать? – уточнил Георгий.

– Место-то мама сама выбрала, – ответила Полина. – Прихожу как-то с работы, а она

сидит вот тут у самовара, чай пьет. "Ну, дева, – говорит, – ходила я сегодня на кладбище.

Меня похороните рядом с матерью. Места там хватит".

Все грустно, с вздохами закивали головами.

– Ну, так она, видно, сюда умирать и приехала, – сказала Мария, пытаясь понять,

почему же все-таки мать не осталась у них в Ковыльном.

– Если приехала умирать, так зачем же тогда еще ко мне на Байкал собиралась? – тихо

спросил Георгий. – Какой-то дом ей понадобился. Ничего не пойму…

– Да уж нашу маму трудновато было понять, – сказала Полина.

Оставалось общим советом назначить день похорон и решить, заказывать ли духовой

оркестр.

– Конечно, заказывать, – решительно настаивал Василий, упершись в бока короткими

руками. – Все-таки семеро детей. Внуков да правнуков больше двадцати человек.

С ним не спорили, но ничего и не решили – голосов было недостаточно. Ответную

телеграмму дала только старшая – Лидия: "Болею приехать не могу". Значит, остальные были

в дороге. Но на Лидию надеялись больше всего – уж очень давно не была в родных краях.

О дне похорон спросили у дяди – Андрея Александровича, приехавшего утром на

электричке с невесткой и сыном.