Молодой Бояркин

сделали. Не знаю почему, но старуха обратилась ко мне, чтобы я машину достал, да после

работы похоронил. Тут еще сосед подвернулся, тоже согласился. На другой день я машину на

работе попросил, подъезжаем к их дому. А там старуха эта, да покойник, которого только что

на какой-то попутке привезли. Мы еще минут двадцать подождали, думали, кто подойдет. Да

кто подойдет? Они в поселок только приехали, еще и обзнакомиться не успели. Старуха

поплакала, поплакала. "Ладно, – говорит, – везите". Сама осталась к поминкам готовиться.

Погрузили мы старика. Идем вот так же тихо. Соседу это надоело. Он говорит: "Давай борта

закроем, да и мотанем полным ходом. Кому какое дело, что мы везем". Но ведь неудобно как-

то. Не согласился я. Так и дошли. Никто не присоединился. Еле вдвоем-то опустили его в

могилу. Шофер помочь не может: с радикулитом. Его сразу отправили, чтобы машину не

задерживать. Могила мелкая, но уж зарыли, как могли, памятник поставили. Сели отдохнуть.

Что дальше делать? Надо старухе лопаты да веревки отнести, да и вообще хоть сказать, что

похоронили. Пошли… А она накрыла на два стола – поминальщиков ждет. Выпили мы по

стопке, помянули, да и ушли. Вот и все… А у нас все же похороны, как похороны.

Но и тут по длинной полевой дороге медленно идти надоело. Слезы высохли даже у

женщин, и они нетерпеливо поглядывали вперед – кончится ли когда-нибудь эта дуга? И

снова появлялось невольное сомнение: зачем надо было идти медленно? Чтобы Степанида

простилась с этим незнакомым ей полем? Со свинокомплексом, с которого, к счастью, так и

не потянуло ветерком?

* * *

Когда уже над могилой выравнивалась насыпь, и оставалось поставить памятник с

оградкой, женщин и старух проводили в автобус. С ними уехал и Василий, чтобы

распорядиться на поминках. Остальные мужчины, оставшись одни, приобрели больше

твердости. Никита Артемьевич отошел к соседней оградке и застыл от удивления.

– Как? И бабушка Луша здесь!? – воскликнул он.

– Так ты что же, не знал? – недовольно спросил Георгий.

– Да знал, слышал, но забыл. Вот так совпадение…

В холодный день, да еще померзнув на кладбище, ехать на открытой машине не

хотелось. На ней уехали помощники, которые должны были помянуть первыми. Два брата –

Никита и Георгий и двое Бояркиных – Алексей и Николай, сокращая дорогу, пошли

прямиком по полю. Все молчали, но уже с облегчением – самое трудное было, наконец,

позади.

Николай подобрал несколько уцелевших колосков, размял их, и ветер отвеял шелуху. В

ладони осталось семь зерен – он сосчитал их машинально и вдруг вспомнил, как говорил

Василий: духовой оркестр надо, все-таки семеро детей. Странно, что про музыкантов потом

словно забыли. Николай хотел напомнить об этом, но, представив оркестр на маленьких

похоронах, понял, что он был бы неуместен. Видимо, все так и решили про себя.

Никита Артемьевич основательно замерз в своем пальтишке и со злостью на себя

подумывал, что среди своих тепло одетых родственников он выглядит каким-то городским

петухом. Но одна мысль Никиты Артемьевича была холоднее ветра. Свою машину он на

добрую половину купил в долг и со всеми уже рассчитался, вот только матери не отдал еще

триста рублей. Мать помогала не всем одинаково, но это, как всегда считал Никита, было ее

делом. Из-за матери он всегда был как бы на особом месте среди своих. Теперь же все они

оказались равными, и выходило так, что если все в последние годы по возможности

помогали ей деньгами, то он только брал. Если билет на поезд все покупали ей просто так, то

он – с вычетом из долга… Давно уж не было так паршиво на душе Никиты Артемьевича.

Георгий шел, подняв плечи, спрятав голову в каракулевый воротник и почти не двигая

руками, чтобы не выпустить теплый воздух из рукавов. Он думал, что в доме у Полины

теперь уже натоплено и можно будет, наконец, отогреться. Теперь, когда все они перевалили

через тяжелое событие, горечь начнет постепенно рассасываться, и поминки помогут этому.

Георгию было легко – он любил мать, как умел, и постарался сделать все, чтобы похоронили

ее по-человечески. Спокойствие было для него необходимо. В молодости двигался много,

гонял на машине, ругался, постоянно был в пыли и мазуте. Но тогда почему-то не уставал.

Уставать начал на новом месте, где его тоже быстро оценили, но где почему-то не интересно

стало спешить и ругаться. Недостатки на новом месте уже не взбадривали, а раздражали.

Тогда-то и начало пошаливать сердце. Как раз в это время приехал к нему из Елкино человек,

специально посланный пригласить его назад. В колхозе были трудные времена, и ему, как

ценному специалисту, предлагали квартиру и любую помощь, какая потребуется. Георгий

постыдился возвращаться, – мол, люди засмеют, скажут: побегал, побегал, да, видно, ничего

лучшего не нашел. После отъезда гонца он начал задумываться и раздумывал до тех пор,

пока однажды родной его колхоз не помянули по общесоюзному радио, как добившегося

высоких результатов. Возвращение после этого стало совсем невозможным: обошлись и без

него. Так и остался он на станции, решил только смотреть на все спокойней. От всех

случайностей, какие бы ни происходили, не отстраняться, но принимать их в основном умом,

а не сердцем. Помнить про себя, что ты умный, рассудительный, неспешный и

снисходительный человек. И ситуации, и люди имеют право быть различными. Надо уметь

воспринимать все. Месяца два назад он бросил курить, и теперь был доволен, что даже такое

тяжелое испытание не заставило его потянуться за папиросой.

Молчаливый путь с кладбища больше всего тяготил Алексея, он даже жалел, что не

уехал на машине, – пусть бы промерз, но уж теперь там нашлось бы, чем согреться. Алексею

не хотелось ни о чем думать, потому что хотелось выпить. Все эти дни не выпивали, а так –

только организм дразнили: Колесовы были люди строгие. Алексей не любил молчания,

размышлений, и за три километра пути совершенно измучился.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Родственники сели за стол последними, чтобы их некому было тревожить. Всех, а

больше всего хозяйку Полину, обидело то, что слишком быстро уехал дядя Андрей, увезя и

сына, и невестку. Поминальные стопки они выпили с теми, кто помогал хоронить, и

заспешили на электричку.

– Прямо как не родные, – расстроено сказала Полина.

– Да это почти что так и есть, – добавил Георгий. – Слишком давно они откололись.

– Но дядя-то, дядя-то! – не могла успокоиться Полина, покачивая головой.

За столом задержали старушек в черных платках, которые, чинно сидя рядышком,

поясняли теперь правила поминок, решив, что все приезжие – люди городские и ничего в

этом не понимают. Следуя их наставлениям, водку можно было пить из стопочек, но не из

рюмок. И нужно было обязательно попробовать все, выставленное на столе. Чокаться, громко

разговаривать, а тем более петь – нельзя.

– А вот скажи, бабушка Марина, – обратился Николай к высокой старухе, у которой

были "руки как палки", – зачем это еще через сорок дней поминки справляют?

– А затем, – неторопливо поправив платок, ответила она, – "то душа-то только на

сороковой день определяется или в рай, или в ад. В сороковины надо хорошим поминать,

чтобы душа в рай угодила. А сорок-то ден до этого душа все по воздуху носится. Вот мы

сейчас говорим о ней, так и душа ее здесь. Тоже прислушивается…

Слушая старуху, кто скрытно улыбался, кто задумчиво смотрел на прикрытую

кусочком хлеба, обязательную стопку водки, поставленную якобы для матери, хотя она и

запаха этого зелья не выносила. Далеко ли успела она уйти? А, может быть, умерший вообще

никуда не уходит, а остается за смертной чертой так же близко, как, скажем, любой житель

Древнего Рима? И если это правда, то расстояние до умершего в памяти о нем, то вовсе не

было мистическим утверждением, будто сама Степанида Александровна, Артюшиха, мать и

бабушка, находилась сейчас за столом.

– Мать-то у вас молодец, – похвалила ее бабушка Марина. – Побеспокоилась о вас.

Все себе заранее приготовила.

– Молодец, молодец, – поддержала и бабушка Груша. – Я вот тоже приготовила себе.

А то потом кто где собирать будет…

– А что, ты венчик приготовила? – озабоченно перебила ее бабушка Марина.

– Ну а как же, коне-ечно, – протянула бабушка Груша, видимо, не одобряя колебаний

подруги.

– Мне тоже надо где-то доставать, – поторопилась успокоить ее та.

За столом с неловкостью переглянулись, кто-то вздохнул, и старухи спохватились.

– А мать-то ваша молодец, – повторила бабушка Марина. – Не стала вас долго мучить.

Сразу умерла. И себе хорошо, и вам легче. Я тоже сразу помру. У меня четыре сестры так

померли. Упадут, и все. Одна только под машину угодила – десять метров юзом тащило…

– Вай, вай, сколько много-то…

– Спасибо вам за то, что пришли помянуть нашу маму, – поблагодарил их Георгий.

– Спасибо, – повторил и Николай.

Через некоторое время, увидев, что чужим людям они уже не нужны, старушки

отправились домой.

– Я вот чего понять не могу, – заговорил после этого Никита Артемьевич, – почему

мать все время сердилась на нас? Если ей не сиделось на месте, то и в крыше над головой ей

никто не отказывал. Да ведь нас же семеро – по два месяца у каждого проживи, и год прошел.

– Ну, это уж вообще черт знает что! – вдруг резко сказал Николай. – Так она, по-

вашему, еще и мало помоталась? Надо бы больше, да?! Да ее сундук и без того упакован, как

рюкзак туриста – на все случаи жизни. И паспорт весь изштампован. А теперь она вообще

без прописки осталась. От мамы из Ковыльного уезжала – выписалась, да так нигде и не

прописалась. Вы гадали, почему она хотела снова на Байкал уехать? Да только потому, что

там дома дешевле. Разве не так?

– Возможно, и так, – согласился Георгий Артемьевич, – деньжат-то у нее, как мы

теперь знаем, маловато оставалось, Только ведь она уже жила у нас, и ей климат не подходил.

– А она не жить там собиралась, а умереть. Умереть в собственном доме. Пусть в

купленном, но собственном, Она просто привыкла… у нее же главная-то жизнь в своем доме

прошла…

За столом задумались. Неужели так? В общем-то, это было вполне в материном

характере.

– Куда же ей еще больше было ездить, – продолжал Николай, возбужденно выбираясь

из-за стола. – Она и так со своими переездами все порастеряла. Она любила, когда ее звали

Артюшихой, но Артюшихой она была только в Елкино. Значит, потеряла она это имя. И

память о деде она порастеряла, потому что вся память была в доме, который дед построил. Да

вы бы уж лучше удивлялись, почему она без дома осталась, а вы удивляетесь, что она мало

ездила. Смех, да и только.

– А ты чего это завелся? – даже несколько растерянно спросил Никита Артемьевич.–

Как будто нас обвиняешь, что она дом продала.

– А кого же обвинять, если не вас? Вы виноваты, прежде всего, в том, что разъехались

от нее. Конечно, бабушка и сама во многом виновата. Я, например, знаю, что тетю Полю она

сама вытолкала из Елкино, да и на многих повлияла. Она вообще, оказывается, много чего не

понимала. Старики обычно стараются умереть в родных местах, чтобы хоть своей могилой

детей привязать… Но бабушка даже и этой возможностью не воспользовалась. А, может

быть, и не захотела воспользоваться, потому что веру в вас потеряла – вы же все равно

приезжать к ней не будете. Куда надежнее пристроиться поближе к кому-нибудь. Вот и

пришлось ей так неправильно умереть.

– Колька! – Ты чего несешь-то! – вмешался Василий. – На поминках!

– Ничего, она правду любила, вот я ее правдой и поминаю. Если душа ее здесь, так

пусть послушает. Главную промашку бабушка сделала с домом. Она составляла с ним одно

целое, и дом никогда не был для нее по-настоящему пустым. Там даже для меня события и

воспоминания намотаны на каждую занозу. Я застал уже развалины дома, и жаль, не

догадался тогда выдернуть из стены какой-нибудь гвоздь; он бы и вам сейчас что-нибудь

напомнил. Ну, а теперь, как вы знаете, на том месте председатель колхоза проживает. Дом под

шифером, из белого кирпича, и в стены пешечками, как на такси, красные кирпичи

вставлены. Но расположен он так же, как бабушкин, так ловко примостился. И амбар

подошел – остался нетронутым. А ваш дом вывезли из села, хотели из него чабанскую

стоянку сделать, да передумали. Там где-то и догнивает теперь ваше гнездо.

За столом молчали. Георгий начал нервно барабанить пальцами по столу. Удивленно

наблюдала за Николаем его двоюродная сестра Ирина – высокая девушка с большими

серыми глазами, которые от живого интереса сделались круглыми, немигающими. С

приездом Николая она обрадовалась, что будет среди взрослых не одна, но теперь увидела,

что братец-то ее уже взрослый.

Николай, чувствуя, с каким недоумением смотрят на него, сел на место, медленно

выпил застоявшуюся стопку, невольно сморщился. У него на тарелочке не оказалось закуски.

Никита Артемьевич подал ему чашку с салатом и подождал, пока племянник протянет ее

назад.

От разговора с родственниками на таких оборотах у Бояркина дрожали пальцы.

– Скажите хотя бы вот что, – прищурив глаза, продолжил он, – почему раньше, когда

это было нужно бабушке, вы ни разу даже в таком, хотя бы неполном, составе не собирались

у нее? Почему? Почему вы давно отмахнулись от нее, как от лишней заботы?

– Ну, уж это ты слишком! – рассерженно оборвал его Георгий. – Мы всегда помогали

ей, чем могли.

– Ха! Помогали! Посылками, переводами, открытками? Так не о том речь. Долги надо

отдавать тем же, чем берешь – вниманием, участием. И вы знали только, что она где-то там

живет и в день рождения, да восьмого марта посылали что-нибудь. Соблюдали приличия. А

была ли у вас с ней душевная связь? Есть ли для вас разница в том, что она жила, и что

теперь не живет? Разве только в том, что ее теперь не нужно поздравлять?

Бояркин ощущал едкость, ядовитость своих слов, которые как нашатырный спирт,

давали голове необыкновенную просветленность, и он намеренно не избегал резкости.

– Не так-то все легко, – как можно спокойнее заговорил Георгий. – У всех свои семьи,

свои заботы, даже свои болезни… Живем все далеко, в разных местах. Порой и денег не

хватает…

– Свои заботы, – усмехнувшись, повторил Бояркин. – Да вы разве не осознаете, что

она ваша мать? Если бы не она, то не было бы ни вас, ни ваших забот. Все эти ваши

объяснения несерьезны, и вы сами это хорошо понимаете… А правда в том, что вы строили

свои жизни без учета того, что у вас есть мать: и жили, поэтому вдалеке, и поэтому деньги

для поездки к ней ваш бюджет не предусматривал.

Все по-прежнему неловко молчали.

– А вот интересно, – задумчиво и как-то даже отрешенно сказала Полина, – амбар-то

целый… А ведь там, на пятрах еще лежат, наверное, отцовы радиолампы, помню, большие

такие. Еще там долго лежал фотоаппарат с объективом на гармошке.

– И ящик с пришитыми рукавами, в котором папка пластины заряжал, – добавила

Мария.

– Да, отец у нас был талантливый, – сказал Георгий, обрадовавшись повороту темы и

остановившись в дверях с дымящейся папиросой. – Вот считайте: самый сильный грамотей

на селе, самый первый фотограф; играл на гитаре, на мандолине, на скрипке (на скрипке там,

наверное, и до сих пор никто не играет); был первым радиолюбителем, а радио для того

времени ого-го… Помните, как он батареи для радио из бутылок составлял? Все подполье

было заставлено – одна бутылка – полвольта. Кроме того, он ведь еще и рисовал. Вот сколько

всего… А нам это как-то не передалось.

– Ну почему? – возразила Полина. – Ты инженер, Олег – инженер. Да, в общем-то,

если разобраться, то каждому понемногу досталось.

– Только верность родине никому не передалась, – вставил Николай. – А если бы

сейчас все вместе жили, так были бы еще талантливее.

– Ну, ты хочешь окончательно нас сегодня доконать, – сказал Георгий. – Говоришь,

если бы все вместе жили… Да кто знает? Все мы разные.

– А вот в колосе, дядя Гоша, если присмотреться, так все зерна тоже разные. Но лучше

всего они прорастают на какой-то одной своей пашне. А вы-то ведь все по межам теперь. И

нас какими-то безродными сделали.

Георгий в волнении расхаживал по кухне, то и дело подходя к двери. При ходьбе он

казался высоким, потому что был длинноногим и костлявым, но, садясь, словно сокращался.

Дома на диване он любил и ноги поджимать под себя. И если бы такое волнение

приключилось с ним дома, он включил бы телевизор и, усевшись на диване, углубился бы в

любую передачу.

– Как же плохо, что деда убили, – уже без раздражения, а с горечью сказал Николай. –

Уж он-то не позволил бы вам разбежаться оттуда, где он сам колхоз организовывал, можно

сказать, жизнь строил. Он бы и вас строить заставил.

– Конечно, не война, так мы бы жили иначе, – согласился Георгий, подкупленный

новой интонацией племянника.

– Да, я где-то слышал, что война разобщает всех, и тут она сделала то же самое, –

сказал Николай. – В нашей семье она просто выбила центральное, самое сильное звено, и все

остальные рассыпались сами. Но рассыпались как-то покорно, вот что обидно.

– Ты, Колька, какой-то философ, – неодобрительно сказал сыну опьяневший Алексей,

которого Мария в это время ткнула в бок, чтобы он не спал за столом. – Философ и больше

никто. Никудышный человек. Все бы спорил и спорил.

Говорили потом еще долго обо всем, и спать укладывались после полуночи,

измученные и тяжелым дневным событием, и напряженным вечерним разговором,

разморенные долгожданным теплом в избе. За столом Василий вначале несколько раз

предлагал выпить, находя отклик только в Алексее, но скоро ему стало неловко за

назойливость, и он замолчал. Алексей же сначала все клевал носом, не видя покоя от

сидевшей рядом жены, но скоро приобрел нечувствительность к тычкам и, набычившись,

уснул на стуле. Когда начали укладываться спать, то будить его не стали, а просто уронили в

надсаженно заскрипевшую раскладушку.

В избе было жарко. Николай снова лег в кухне.

– А Колька-то какой, я даже не ожидал, – сказал Никита Георгию в большой комнате. –

Но ничего, жизнь остудит. Никто не живет так, как намечает, а живет так, как жизнь

складывается.

– Не остудит, – сказал в кухне Николай.

– Колька! А ну замолчи! Хватит уже! – крикнула ему из спальни Мария,

воспользовавшись, наконец, своим материнским правом.

– Вот черт, какой чуткий, – шепотом сказал Никита.

– Жалко будет, если жизнь остудит его, – ответил старший брат.

* * *

Проснулся Николай от вспыхнувшего света.

– Ах, ну вот, разбудили, – с досадой прошептала Полина, запахивая халат. – Зря ты в

зале не лег. Васе надо на работу собираться.

– Ой, тетя Поля, мне приснилось, будто бабушка ожила, – тихо сказал Николай. – Нет,

это было не страшно. Вот бывает, какая-нибудь мелочь приснится, а от нее ужасом несет. А

тут все наоборот. Все было так светло, будто люстра в десять раз ярче вспыхнула. Когда

мужики склонились, чтобы бабушку выносить, она вдруг пошевелилась. Мужики

врассыпную, а я обрадовался. Потом отвернулся зачем-то, а когда снова посмотрел –

бабушка, красивая, в новых туфлях, в отглаженном платье, стоит уже на полу и слегка

покачивается, как будто устала. Я усадил ее на диван. "Хорошо, что ты проснулась, – говорю,

– как раз все съехались". А она мне: "Все у меня, Колька, не по-людски. Уж умерла бы, так

умерла, а то зачем их лишний раз мучить, с места срывать. А с другой стороны, не удобно.

Впервые все вместе съехались, а я лежу. Нет уж, подыматься, думаю, надо". – "Ты теперь

долго не умрешь, – говорю я ей, – ты же смерть-то перепрыгнула и на другой круг пошла.

Тебе же легчает сейчас?" – "И вправду, легчает, – говорит она, – как будто тела совсем не

чувствую".

А тут вы все ее окружили: и тетя Лида, и тетя Людмила, и дядя Олег – они тоже

приехали. Вы ее спрашиваете: "Как же тебе, мама, удалось на второй круг-то выйти?" А

бабушка вам: "Я почти совсем умерла, а как кто из вас подъедет, я все слышу и чувствую, что

могу проснуться. Сила во мне какая-то сошлась…" Она все это говорит, а мама ей глаза

платком завязывает, чтобы она прилегла и ко сну, и ко всему нормальному снова привыкла. А

я во сне засомневался – не сон ли это? Тронул бабушку за плечо, а вы смотрите на меня как

на ненормального. Я думаю, надо на улицу выйти – комната, конечно, может присниться, но

небо, облака, солнце – нет. Вот этим и можно проверить. Вышел, а на улице, оказывается,

лето – до проверки ли тут? Я босиком, и дом, оказывается, не ваш, а бабушкин в Елкино (я во

сне всегда вижу или его или наш проданный). Окошко открыто. Я на цыпочки приподнялся (я

вдруг маленьким сделался) и заглянул. Вы все сидите за самоваром и смеетесь. А бабушка за

вашими спинами на деревянной кровати спит. Я думаю: "Ну, слава богу, все правда", – и тут

чувствую, что начинаю просыпаться и осознавать, что это сон. И уж сам не разберу, то ли во

сне, то ли уже наяву думаю: "А ведь у каждого человека и в самом деле два круга жизни:

первый предписан биологической природой, а второй – человеческой, и можно как-то

оставаться живым без биологического. Так, – думаю, – успеть бы, сказать, что надо бабушку

не хоронить, а срочно вызвать всех, обязательно всех, кто еще не приехал". – И тут

проснулся.

Полина, пока Николай рассказывал, поставила чайник на плиту и присела на стул

около племянника.

– Эх, Колька, Колька, – сказала она, – ты хоть, с бабушкой во сне повидался, а мне всю

ночь какая-то ерунда снилась.

Утром все были неторопливые, задумчивые и как бы более свои, чем вчера, словно их

сблизил даже сон под одной крышей. И Никита был сегодня обыкновенным младшим

братом.

После завтрака Николай с Ириной отправились за хлебом, и, пока ходили, приехала

еще одна сестра – Людмила из Саратова. Успеть на похороны она не надеялась, но ей

хотелось посмотреть на своих. В первую минуту встречи вышло какое-то замешательство.

Причина для встречи, конечно, не радостная, но ведь встретились родные, давно не

видевшиеся люди, и не радоваться тоже было нельзя. Людмиле показалось, что все сильно

постарели. Поразила ее Полина, превратившаяся в маленькую сухонькую старушку. Полина

как раз выносила ведро свиньям в старом, маленьком пальтишке, заменявшем ей телогрейку,

и Людмила, в дорогой шубе, с золотыми кольцами на пальцах, расплакалась.

В избу она ввалилась с громадным, тяжелым чемоданом. Щеки у нее были

раскрасневшиеся, упругие. А когда она сняла шапку, то оказалось, что волосы прилипли ко

лбу от пота.

– Вот как мы встретились, – приговаривала Людмила, обнимаясь и плача. – А если бы

не такое событие, так и еще десять лет не приехала бы, да что десять… больше. Я ведь как

раз в Сочи отдыхала. Муж туда телеграмму продублировал, такой молодец…

Людмила раскрыла чемодан и всех поразила распахнувшаяся яркость красок. Чемодан

был доверху заполнен крупными, мерцающими яблоками, и по пропахшей варевом кухне

поплыл их тонкий аромат. Всем сразу стало понятно, что это совсем не те яблоки, что

продают в сибирских магазинах. Сверху в прозрачной бумаге, чуть примятые яблоками,

лежали цветы.

– А у нас цветов-то ведь вообще не оказалось, – сказала Полина, принимая от сестры

шуршащий букет и с улыбкой любуясь им. – А почему ты в Сочи? Болеешь?

– Да нет. Путевка подвернулась. Телеграмму от вас получила, заторопилась, яблок вот

набрала. Даже все свои тряпки на курорте бросила. А на билет кольцо в скупку сдала. А,

ладно, о чем толковать, такое раз бывает… Ой, мама, мама! Как же ты так? Ведь всего

полмесяца, как я тебе открытку посылала…

* * *

До обеда сходили на кладбище. Женщины поплакали. Людмила была в черном

ажурном платке и на могилу положила южные незнакомые цветы. Мария вынула из кармана

большое яркое яблоко Людмилы, и, обтерев его ладонями, положила на уже взявшуюся