Молодой Бояркин

– Решайте сами, – сказал он, махнув рукой.

Всех поразило открытие – за последние годы материн брат не постарел. Лишь ослаб

памятью и при разговоре стал кривить шею, как бы прислушиваясь.

– Не изработался, – сказала Полина, когда дядя ушел. – Никогда физическим трудом

не занимался.

Много говорили о похоронах, о том, как несут венки, как разбрасывают ветки. Заодно

вспомнили разные случаи, когда, по слухам, покойники вдруг оживали.

– Говорят, раньше гробы материалом не обтягивали, – сказала Полина. – А если досок

не находилось, так вырывали их из забора.

– Гробы из заборов? – удивился Николай.

– Ну, конечно, – подтвердила Полина. – Да вон… – она кивнула в сторону большой

комнаты и испуганно осеклась, прижав ладонь к губам. – Хотела ведь сказать: не веришь, так

у мамы спроси… Это она мне на днях рассказывала. Ведь все думаю, что она просто спит.

Выходило так, что все, о чем бы ни начинали говорить, оканчивалось разговорами о

похоронах. И когда уже вплотную подходили к этому, то тут же пытались поскорее уйти к

чему-нибудь полегче, понимая, что главная горечь прощания еще впереди.

– Ко мне что-то с работы не идут помочь, – сказала Полина. – По обычаю-то родным

даже готовить нельзя. Мы все вон там возле матери должны сидеть, говорить с ней. Все же

кого-то специально приглашать придется, а то когда на кладбище пойдем, так тут надо будет

пол помыть и стол накрыть.

– Откуда эти правила? К чему они? – задумчиво проговорил Георгий.

– Да кто знает…

– Ну, то, что нельзя готовить родным, так это мудро. Не зря придумано, – впервые за

все время вступил Николай. – Родные-то, конечно, позаботятся в любом случае – это их долг.

Но человек, видимо, должен жить так, чтобы после смерти о нем позаботились не только

свои, не только по долгу.

– Но нашу-то маму тут никто не знает, – сказала Полина. – У нас все иначе.

– Конечно, иначе, – ответил Николай. – Обычаи придумывались для нормальных

случаев, а не для таких…

– Что же у нас ненормального? – настороженно спросил Георгий.

– Да все! Все!

– Вот те на… Что же именно? Чем ты недоволен?

Николай с раздражением махнул рукой и выскочил из-за стола. Никто не понял его

внезапной вспышки. Теперь у родных все невольно связывалось с матерью, и тут они

вспомнили, что так же резко племянник разговаривал и с самой Степанидой. В ее

присутствии он всегда вел себя слишком вольно. Мать любила с ним спорить, причем

спорить на небывалых оборотах. Все знали, что она находила какое-то сходство Колькиного

характера с характером их отца в молодости. Их отец, обычно веселый и спокойный,

зажигался в спорах и начинал крушить все налево и направо. И поэтому, когда Колька, от

горшка три вершка, начинал яростно напирать на Степаниду, она внимательно смотрела на

внука, изредка похохатывая, и, что самое интересное, часто соглашалась с ним. Отстаивая

особое право на его воспитание, она, должно быть, вольно или невольно направляла характер

внука по хорошо известному ей образцу.

Некоторое время все молчали. Алексей недовольно посматривал на сына и, чтобы как-

то отвлечь от него внимание, повернулся к Георгию.

– Слышь-ка, Артемьевич,– сказал он, – ведь мы чуть не замерзли в этой консервной

банке. Отопление барахлит. Ты не знаешь, что там бывает?

Они завели скучный технический разговор, остальные стали думать о своем. Николай

сидел, запахнувшись в полушубок, у холодной печки. Он обратил внимание, что отец стал

называть Георгия по отчеству. У отца это произошло автоматически. Уважительно, по

отчеству, Георгия называли в то время, когда он работал в Елкино главным инженером, и,

когда разговор коснулся техники, у отца, видимо всплыло, прежнее отношение к шурину.

После ужина часов в девять вечера совет возобновился. Алексей предложил хоронить

завтра, на третий день после смерти.

– Завтра нельзя, – запротестовал Василий. – Понедельник неподъемный день.

– А что значит неподъемный? – спросили его.

– Не знаю. Так старухи говорят. Но нам тут жить, и обычаи надо соблюдать. Будем

хоронить во вторник. К тому времени еще кто-нибудь подъедет.

– До вторника-то матери долго лежать, – раздумывая, сказал Алексей. – Надо бы ее

сегодня на улицу вынести. Она румяная-то, румяная, но как бы не того…

На него посмотрели с недоумением.

– Вообще-то правильно, – нервно улыбнувшись, согласился Георгий. – Печку хоть и

не топим, а в избе от нас тепло.

– А она не обморозится? – нерешительно спросила Полина.

– Ну, как она может обморозиться, – с недоумением сказал Алексей. – У нее же

кровообращения-то нет. Застынет, да и все.

Ирина не выдержала этих разговоров и ушла из кухни.

– Ну, что, вынесем? – спросила Полина у мужа.

– Потом, когда будем спать ложиться, – неохотно согласился Василий, а то кто-нибудь

придет. Не знаю, можно так-то или нет.

Совещались приглушенными голосами, словно из соседней комнаты их могли

слышать. Но когда деловая часть была закончена, все расселись вокруг гроба и уже

нормально, громко заговорили о своих делах, о детях, о внуках. Не сговариваясь, все

создавали такую атмосферу, в которой мать присутствовала как бы живой. Все помнили, как

она любила слушать, как, сотрясаясь всем полным телом, откинувшись на спинку стула,

хохотала над шутками зятя Алексея, как вытирала потом глаза кончиком платка и заправляла

выбившиеся пряди волос. Алексей и сейчас говорил больше других.

– Раньше как-то все проще да легче казалось, – вспоминал он, – или, может, просто

оттого, что молодыми были. Вот помню, как мы с Олегом, вашим братом, сено косили – он с

Микишкой Шестипаловым на косилках, а я на "универсале". Косили в Малой Кривушихе –

это от Елкино-то двадцать километров. Сговорились мы на том, что если что у кого

сломается, тот берет железяку на себя – и пешком. Через два дня у Олега лопнула штанга. Я

говорю: "Ну что, Олег, – давай…" И Микишка тоже: "Раз договаривались, иди". Взял Олег

штангу и пошел. Сам худой. Перекладывает ее с плеча на плечо. Прошел немного, а

председатель Степанов на легковушке проезжал, да видит, идет по горе человек, несет что-то.

Интересно стало. Подъехал, посадил к себе. А мы косим одним агрегатом. Потом смотрим,

что такое – председатель подъезжает и Олег с ним. Штанга уже заварена. Степанов

спрашивает: "Что же, энтузиазм тут у вас?" Похвалил, значит. Мы тут же при нем

отремонтировали косилку, и он уехал. Только он из виду скрылся, слышу: в моторе что-то как

захарчит. Я остановился, смотрю: шестеренки полетели. Ну, что делать? Я снял, собрал на

проволоку и пошел. Всю дорогу оглядывался, думал, хоть кто-нибудь подвезет. Нет – так и

топал до самого села. Только назад привезли.

Все осторожно посмеивались.

– Наверное, смеяться-то бы не надо, – ворчливо заметил Василий.

– Ничего, бабушка-то любила посмеяться, – сказал Николай, хотя сам не смеялся. – За

это она не осудит.

– Ой, я же забыла ее наказ передать, – вспомнила Мария. – Смотрели мы, значит, с ней

какое-то кино, а там похороны показывали. Воют все, а мама и говорит: "Вот умру, так не

вздумайте выть. А то соберетесь со всех концов, да будете надо мной, как коровы реветь. Не

смейте!"

Все смотрели на лицо матери. Мария рассказывала, подражая ее интонации, и сама

была похожа на мать. Договорила и украдкой смахнула слезу. Но всхлипнула Иринка, потом

Полина, и все женщины заплакали не сдерживаясь. Мужчины отвернулись или потупились.

Люстра освещала спокойное лицо матери, которое не стало ни таинственным, ни

отрешенным. Мать была такая же, как всегда. И нос был ее носом, и губы ее губами.

– А ведь мама-то у нас красивая, – сказала Полина, когда все успокоились.

– Действительно, – даже с некоторым удивлением согласился Георгий. – Мы раньше-

то и не приглядывались…

– Это уж точно, – задумчиво усмехнулся Николай. – Не приглядывались.

На него вопросительно посмотрели, но промолчали.

Полина принесла фотографии, чтобы выбрать карточку для памятника. Николай

нашел свой снимок, где бабушка была сфотографирована на крыльце под черемухой, и стал

настаивать на нем. Но тут племяннику дружно воспротивились: Степанида показалась там

слишком молодой, да еще и смеялась – к памятнику это не подходило.

– А какое все-таки наше село чудное, – сказал Георгий, остановившись на какой-то

карточке. – Почти у каждого было свое прозвище. Маму Артюшихой звали, но это почетно,

по отцу. Алексея вон звали Сырохватом, он любил все наспех делать. А вот почему нашего

Никиту звали Собачником? Забыл что-то.

– А помнишь, он у Илюшки Рубля собаку на жилетку утащил, – подсказал Алексей.

– Действительно забыл, – с досадой признался Георгий. – Как он ее утащил?

– Да как… Пришел ночью. Собака была злющая – цепь натянула, Никита и тюкнул ее

поленом по голове. А Илюшка утром его по капелькам крови выследил. Никита тогда еще в

школе учился. Мать штраф платила.

– Завтра, наверное, приедет, – сказала Полина и повернулась к Николаю. – Ты видел

его?

– Видел, – ответил Николай.

– Я ведь из всех внуков только тебе телеграмму дала, – сказала ему Полина. – Других

адресов не было. А ты с каким-то праздником поздравлял, открытка с адресом есть. Ну,

ничего, от внуков ты будешь да вон Ирина. Но ты-то главный внук, любимый.

Николай вспомнил, что у бабушки он был действительно любимым внуком и, закусив

губу, отвернулся. На него перестали смотреть, давая возможность успокоиться.

Проговорили часов до одиннадцати, но от тишины и холода в избе время показалось

очень поздним. Всем хотелось спать, все устали, но продолжали сидеть, неосознанно

оттягивая момент, когда мать нужно будет вынести на холод. Первым ушел спать в баню

Василий: ему и завтра предстояло побегать.

Гроб приподняли. Женщины вытащили из-под него табуретки и вынесли их в сени с

закуржавевшим потолком. Установили там гроб, покачали, испытывая, крепко ли стоит, и

тихо закрыли дверь. После этого устроились, где кого определила Полина. Мужчины, не

раздеваясь, прилегли в раздвинутые кресла. Все молчали, зная, что завтра будет точно такой

же тяжелый, мрачный день.

* * *

Утром поднялись в семь. Сначала установили настывший гроб в комнате. Потом,

сполоснув лица, продрогшие, сели вокруг стола, ожидая, когда закипит чайник на газовой

плите. Алексей на своих "Жигулях" уехал в дежурный магазин за хлебом.

Николай не выспался. Вечером, когда все уже спали, он долго лежал, думал. Для него,

постоянно испытывающего потребность в друзьях, в добром общении, это внезапное тяжелое

событие, приезд в незнакомое Мазурантово, стало иметь большое внутреннее значение.

Просматривая хранившиеся у бабушки фотографии уже пожилых дядек и теток, их взрослых

детей, Николай вдруг осознал, что все люди на них (и он тоже) составляют одно целое.

Когда-то старик-попутчик в поездке сказал не совсем понятные слова о том, что самое

страшное – это не иметь родственников, которые должны были родиться, да не родились. Для

Бояркина же, оказывается, словно бы не существуют и родившиеся родственники. И кто

знает, может быть, для души это куда страшнее… Понимают ли это все остальные?

Николай мог бы заставить себя заснуть, но он хотел думать, и пролежал без сна часов

до двух.

Утром, воспользовавшись тем, что чайник, налитый под самую крышку, долго не

закипал, Бояркин потуже запахнулся в полушубок и снова прилег. Кресло его стояло около

дверей, и не успел он задремать, как кто-то вошел и споткнулся об него. Это был Никита

Артемьевич.

– А ты чего здесь? – раздраженно спросил он, еще ни с кем не поздоровавшись.

– Я здесь сплю, – сказал Николай.

– А почему в таком виде?

– Потому что здесь холодно.

– Ну, так что тут у вас случилось-то? – так же взыскующе обратился он сразу ко всем

вместо приветствия.

– Да вон пройди посмотри, – слегка обиженная его инспекторским тоном ответила

Полина. – Да не раздевайся.

Никита Артемьевич приехал в сапожках кирпичного цвета, в легком осеннем пальто,

поразившем всех и напомнившем о его занятиях гимнастикой и закаливании. Дорога

вымотала ему куда больше нервов, чем Николаю. Его телеграмме в аэропорту никто не верил.

Мечась от кассы к кассе, разыскивая администратора и всех, кто мог хоть чем-то

посодействовать, он не мог ума приложить, как в этом случае улетел его непробивной

племянник. Он даже решил, что Николай вообще не улетел, а потолкался на вокзале и

вернулся домой; такая мысль приходила ему оттого, что и сам он невольно подумывал о

доме. "Ну, а если он все-таки улетел?" – спрашивал себя Никита Артемьевич и снова со

злостью пробивался к кассам.

Сбросив пальтишко, Никита Артемьевич вошел в светлую комнату. Все последовали

за ним.

– Мамка ты, мамка, как же это случилось-то, – Сказал он с упреком.

– Естественно получилось – ей все-таки восьмой десяток шел, – спокойно вставил

Николай.

Никита Артемьевич покосился на него, но промолчал. Полина стала рассказывать все

сначала.

– Она ведь ко мне собиралась ехать, – прибавил Георгий к ее рассказу о последних

событиях. – Письмо мне написала. Я приезжал. Да и хорошо, что приезжал. Хоть последний

раз на живую поглядел.

– И чего ей не сиделось? Все надо было куда-то ехать, – сказал Никита.

Николай ядовито хмыкнул и вышел.

– Чего он тут все усмехается! – вспылил Никита Артемьевич.

– А-а-а, не обращай внимания, – сказал Георгий.

– Ты смотри-ка какой… а…

Брата стали усаживать за стол. Никита достал из сумки колбасу, вяленую рыбу,

попутно объяснив, что за рыбой обычно приходится мотать на своей "Волге" за триста

километров в соседнюю область. – Испробуйте "золотой" рыбки. – Тут же отсчитал из

бумажника деньги и положил на холодильник. За столом позволил себе выпить стопку.

– Колька-то еще вчера приехал? – спросил он у Полины, хотя сам племянник сидел

напротив.

– Вчера, – ответила Полина.

– Ты что же телеграмму не заверила? – сказал ей Никита Артемьевич.

– Ой, да у меня из головы-то сразу все вылетело.

– Вылетело… Сколько я народа возле этих касс передавил. Все орут. А одному мужику

так специально хотелось морду начистить. Я даже просил его, погоди, говорю, сейчас

освобожусь. Жаль, не дождался. В общем, добрался кое-как. А остальные?

Ему стали объяснять.

– А твой где? – повернулся Никита к Марии.

– Сейчас приедет, – ответила она. – За хлебом уехал.

– А-а, а то я уж подумал, что дома остался. У вас же личное хозяйство… То чушка

опоросится, то курица снесется. Я бы не уехал, так, наверное, таким же куркулем бы стал.

Мария несколько мгновений пристально смотрела на него.

– А ты, Никита, хоть и не стал куркулем, но все такой же дурак, – сказала она.

Никита уже сообразил, что занесло его слишком косо, и примирительно засмеялся. Он

вспомнил, что среди братьев и сестер он самый младший и лишнее ему по-старому

простится.

– Ну что, всыпала она тебе? – добродушно спросил Георгий.

– Это она запросто. Маша всегда мне вроде второй матери была. Одна пропустит, так

другая отчихвостит.

– Ну, Никита, уж ты-то был у мамы любимчиком, – сказала Полина. – Тебя она почти

никогда не ругала.

– Так она же всю ругань на вас извела, а для меня один ремень остался, – со смехом

ответил Никита. – Да это средство и действовало-то на меня эффективнее. Хорошее

лекарство. Я его на себе испытал, так и своим чадам не раз прописывал. Тоже помогает.

* * *

За чаем вспомнили, что для поминок потребуется много тарелок.

– А ты в мамином сундуке поищи, – подсказала Полине Мария. – У нее должна быть

посуда.

Когда Полина стала открывать крышку заветного материного сундука, вид у нее был

виноватый.

– Ох, если бы мама-то живая была, так от нас за этот сундук сейчас бы только пух и

перья полетели, – сказала она, засмеявшись.

У матери и вправду оказался целый набор посуды. В сундуке нашлось множество

разных вещей, не имеющих теперь никакого смысла. Многие из них ярко напоминали

детство, Елкино, но детям было непонятно, зачем мать хранила всякую всячину.

На самом дне нашелся паспорт. Его сразу попросил Николай и долго внимательно

разглядывал.

После осмотра сундука Георгий, Никита и Алексей поехали с Василием на бортовой

машине в мастерские красить сваренную вечером оградку, а потом должны были заехать в

лес за сосновыми ветками. Женщины собирались стряпать пельмени и Николая оставили

молоть мясо, вручив мясорубку, тоже извлеченную из бабушкиного сундука. Работа быстро

разогрела Николая, он снял толстый свитер и остался в одной клетчатой рубашке.

Настроение женщин за привычным делом изменилось.

– Людмила-то, наверное, завтра приедет, – предположила Полина. – Ты ее помнишь,

Коля?

– Я помню только, как принесла она мне однажды интересную игрушку – за ниточки

дергаешь, и маленький матросик по лесенке лезет. Она показывает, дергает, а не дает. Мама

говорит: дай, если принесла. Она не дает. Дразнила, дразнила да сломала. А я все равно

прошу. А она взяла и бросила в печку, печка как раз топилась…

– Ох, и вреднючая она была, – сказала Мария.

– А ты себя-то, себя-то вспомни, – засмеялась Полина. – Помнишь, как Гоше мешала

уроки делать? Вот слушай, Колька. Гоша только возьмется стихи учить, как мать твоя

начинает песни петь. Она же у нас певунья. Гоша Марии наподдаст и – в сени, а она на вред

еще громче пое-ет в сенях-то. Как он только ее не уговаривал. Ох, а ведь весело жили-то…

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

В день похорон все поднялись очень рано. Позавтракали и сели вокруг гроба.

Разговоры были те же, но из-за мысли, что мать лежит здесь последние часы, все стало

приобретать другую окраску.

Еще вчера кое-кто думал, что смерть матери не переживается так сильно, как должно

бы быть, но сегодня в души сама собой вползала тяжелая, гнетущая тень. Женщины много

плакали. Мужчины, чтобы справиться с собой, часто выходили из дома, помогали Василию

по хозяйству или просто стояли разговаривали в ограде.

Перед обедом Василий поехал на птицефабрику за автобусом. Полина наказала ему

пригласить на помощь кого-нибудь из женщин, с которыми она работала. Часа через два

Василий привез двух помощниц, которые сели пока в сторонке, стараясь при чужом горе

казаться незаметными.

– Надо всех накормить, да начинать, – сказал, наконец, Василий жене. – Автобус

сейчас подойдет. Пора ковры на машину стелить.

– Конечно, пора, – согласилась Полина.

За столом Николай впервые не отказался от предложенной стопки, и это одобрили –

слишком уж мрачный и убитый вид был у него. На стуле он примостился как-то косо, пряча

лицо с красными глазами. Все знали, что с самого утра он сидел в бане и плакал – его

старались там не тревожить.

И все-таки с обедом поторопились. Поднимаясь из-за стола, люди не знали, куда

пойти, чем заполнить оставшийся час. Георгий увидел какую-то газету, автоматически взялся

за нее, но, спохватившись, отбросил.

Машина, накрытая коврами, с грудой еловых веток, стояла в ограде. Появились самые

ближние соседи, которым было стыдно не прийти, и несколько мужиков в одинаковых

телогрейках – "химики", которых пригласил для помощи Василий.

Оставалось с полчаса. Николай пошел в комнату с гробом, где женщины плакали

теперь, почти не переставая. Там он увидел только что привезенные и расставленные вдоль

стены железные венки с раскрашенными цветочками, с черными лентами. "Любимой

бабушке от внуков", – было написано серебристыми буквами на одной ленте. Николая снова

начали душить слезы, – он вышел в ограду и стал бродить там, не глядя ни на кого, вслепую

обходя всех, кто встретится. Время от времени он останавливался, сцепив руки сзади, и

смотрел в огород, надеясь, что тянущий оттуда ветерок осушит лицо. Сдерживая слезы, он

специально обращал внимание на собак, бегающих по огороду, на дальние сопки с

заснеженными березняками. Но от этого думалось, что сегодня обычный день, что все

продолжается, как всегда, и как это возможно, чтобы при всем этом не было бабушки,

которая в памяти вставала смеющейся, греющейся на солнышке. Совсем недавно она сказала,

что умрет. И вот оказалась права. Но тогда с ней можно было разговаривать, она могла

смотреть, слушать, перебирать пальцами. А теперь все прекратилось. Бабушка жила в разных

местах, а сейчас уже нигде не живет. Куда человек может исчезнуть? Ведь она любила песню

"Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…" Или еще: "Вот мчится тройка почтовая…" Но теперь

уж ни слышать эти песни, ни любить она не может. А куда исчезла эта любовь?

Николай так боялся, что все-таки не выдержит и по-женски расплачется среди своих

твердых дядьев, что когда, наконец, услышал, как кто-то распорядился начинать, то даже

обрадовался.

"Химики" вынесли гроб в ограду и поставили у машины на те же табуретки. Родные

обступили его, чтобы в последний раз сфотографироваться с матерью.

Женщины заплакали еще сильнее, и, когда выходили из ворот, мужчины

поддерживали их под руки. Но потом, по дороге, все несколько успокоились, понимая, что

впереди у могилы будут еще более тяжелые минуты. Двигались медленно. Мужчины чуть

приотстали, разглядывая дома поселка, в котором почти все были впервые. Это была чужая,

пропахшая углем и насквозь продуваемая станция.

Соблюдая обычай не смотреть на похороны из окна, местные жительницы выходили

за ограды, кутаясь в платки.

Сначала несли несколько жестяных венков, потом, монотонно урча и воняя синеватым

дымом, двигалась машина с откинутыми бортами, с гробом. Маленькая кучка людей шла

между этой машиной и автобусом.

Около магазина на дощатом тротуаре остановилась старуха с хозяйственной сумкой.

Никто бы не обратил на нее внимания, но когда процессия поравнялась с магазином, она

вдруг убито, жутко вскрикнула и, прикрыв глаза одной рукой, пошла в сторону маленького

проулка.

– Что это она? Она знала бабушку? – спросил Бояркин у Василия, который, посадив

кого-то за руль машины, шел вместе со всеми.

– Откуда? – ответил он, пожав плечами. – О своей смерти плачет. Тоже, наверное,

скоро…

– Ну, похороны-то у нас все-таки получились, – удовлетворенно сказал Георгий,

посмотрев вперед, а потом, оглянувшись на автобус, принадлежащий птицефабрике, где

работала Полина. Автобус особенно эффективно удлинял их процессию. В нем сидели

четыре старухи, которым трудно было далеко ходить, и среди них бабушка Марина и

бабушка Груша.

Еще во время подготовки к похоронам все родные вместо слова "хоронить" стали

говорить "отнести на гору". Это вышло незаметно для всех, потому что так говорили в

Елкино, где кладбище было на склоне горы. Проходя по улице, все подсознательно ожидали,

что скоро начнется какой-то подъем. Но кладбище Мазурантово оказалось на ровном поле

между свинокомплексом и птицефабрикой. К нему вела длинная дугообразная дорога, с

обеих сторон которой сквозь серую снежную пленку желтела стерня и потерянные кое-где

клочки соломы. Кладбище белело аккуратным штакетником, и оттого, что было не на

возвышенности, показалось как бы даже в низине. Наверное, и бабушке здесь не нравилось.

На выходе со станции дорога была изрыта гусеницами тракторов и намерзла комками.

Все стали спотыкаться. Василий озабоченно завертел головой, принюхиваясь к чему-то.

– Лишь бы ветер от свинокомплекса не потянул, – сказал он.

Георгий, заражаясь его озабоченностью, вновь осмотрелся по сторонам.

– А народу-то все-таки поднабралось. Я боялся, хуже будет.

– Поднабралось, – с горькой усмешкой откликнулся на этот раз Николай. – Вот в

Елкино бы поднабралось. Уж там-то Артюшиху знают.

– А она вот не в Елкино захотела умереть, а здесь, – в пику ему сказал Никита.

– У нас там старика одного хоронили, – стал рассказывать Георгий, – родных никого.

Только старуха. Из морга забрать некому. От поссовета могилу выкопали, гроб с памятником