Молодой Бояркин

хорошо, хо-ро-шо!" И этой мелочи хватило, чтобы переменилось все настроение. Дома он

хотел прибрать разбросанные вещи и Коляшкины игрушки, но, втянувшись в работу, протер

пыль, помыл пол, с удовольствием отметив, что теперь это будет делать некому, кроме него.

Потом упал на диван, пытаясь расслабиться. Была все-таки в душе какая-то пустота, но,

конечно же, не из-за нехватки Наденьки, а из-за исчезновения забот и переживаний,

связанных с ней.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В конце апреля начальник цеха Мостов стал наседать на Бояркина с просьбой поехать

в командировку на строительство кормоцеха для подшефного совхоза. В строительном

тресте, принадлежащем производственному объединению, не хватало рабочих, и управление

вынуждено было обязать начальников цехов выделять на стройку людей с установок,

сохраняя им часть заработной платы. Мостов уговаривал Бояркина целую неделю, считая,

что бригаде легче всего обойтись без второго машиниста. Он расхваливал и заработки в

тресте, и деревню, которую он сам ни разу не видел. Николай, взявшийся по-настоящему за

самообразование, и слышать не хотел ни о какой командировке. Однажды, когда уговоры

особенно затянулись, Бояркин махнул рукой, чтобы Мостов, наконец, отвязался, но тот вдруг

обрадовался этому жесту.

– Ну, вот и хорошо, вот и хорошо, – улыбаясь, заприговаривал он.

Непонятно было, схитрил он или ошибся, но Николай, увидев его радость, не нашел в

себе сил эту радость обмануть. Вышло, что он и впрямь согласился.

Мостов уговорил его на месяц, но когда Николай пришел для оформления документов

в строительный трест, там вдруг заявили, что если он согласился, значит, согласился не на

один месяц, а на два, потому что на месяц они не посылают вообще.

– Спустись сейчас в прорабскую, – сказала ему женщина, выписывающая

командировочные удостоверения, – и найди там своего бригадира Топтайкина. Он заикается.

В прорабской, в одиночестве, на деревянной, зашорканной скамейке сидел человек лет

пятидесяти, худощавый, нечеловечески взлохмаченный, в затертом пиджаке на одной

пуговице, в покоробленных сапогах с задирающимися вверх носками. Он курил и, как

таинственная планета, был окружен атмосферой дыма и винного перегара. Курил он очень

основательно, словно хотел прокалиться насквозь. Вынув папиросу изо рта, он подолгу

держал дым в себе, а потом выпускал его уже, по-видимому, холодным и не таким вкусным.

– Очень хорошо, – проговорил человек, взглянув на командировочное удостоверение,

протянутое Бояркиным. – Я д-бригадир. Меня д-Женькой зовут.

Бояркин молча покачал головой. После этого ему очень захотелось взглянуть на всю

бригаду.

* * *

Выехали через день. До Плетневки, то есть до совхоза "Рассвет", было двести

двадцать километров. Двести на большом комфортабельном автобусе и двадцать – от

райцентра до села – разбитой дорогой на маленьком прыгучем "пазике". За двести

километров Бояркин до одури надремался, а когда оказался в "пазике" среди полузабытых, но

так хорошо узнаваемых сельских жителей, то подумал, что, может быть, все это не так уж и

плохо. Не огорчила его и невообразимая весенняя грязища, в которой стояла Плетневка. За

селом потемневший снег лежал еще без проталин, но на улицах он был растоптан машинами,

людьми и коровами. Шоссе длинной полуокружностью огибало село и уходило куда-то по

равнине. Автобус, не заходя в село, остановился примерно в середине этой внешней

полуокружности, где его ожидали новые пассажиры.

Прямо в салоне Николай сменил туфли на резиновые сапоги, выданные в цехе по

распоряжению Мостова.

Около маленького продмага строители, среди которых шел и Бояркин, перепрыгнули

через кювет, пропуская заодно "летучку" с маленькими окошечками под самой крышей

коробчатого фургона, в которые вместо стекол была вставлена фанера. Машина неслась

задом наперед, ее тупой, массивный зад лихо подпрыгивал и звенел железом. Водителю, судя

по скорости, такой способ езды был привычен. Не разворачивался же он лишний раз потому,

что можно было застрять в кювете, где и без него уже, как видно, давно уныло сидели четыре

машины. Эти машины почему-то даже никто не вытягивал, наверное, это было просто

бессмысленно до тех пор, пока не высохнет грязь.

В магазине набрали водки. Бояркину коротко объяснили, что в день приезда так

положено, и он тоже купил бутылку.

"Хорошим" общежитием называлась большая, осевшая изба в три большие комнаты.

В комнатах были кровати, стол из длинных занозистых досок, с ножками крест-накрест и

пара расшатанных табуреток. Воняло старыми окурками, проквашенными сапогами и потом.

Когда Николай вошел в это истинно мужское, соленое обиталище, на стене зажужжали часы,

из дверцы оторопело выглянула и прокуковала какая-то прокопченная птичка. Гирька –

еловая шишка – опустилась почти до предела, и Николай с хрустом подтянул ее за цепочку,

вспомнив, что в доме у бабушки Степаниды были такие же часы. Это воспоминание

определило его впечатление обо всем интерьере. "Ничего, годится", – решил он.

Бояркина стал опекать Валера – парень с бурым обветренным лицом, с руками,

черными от въевшегося мазута. Все строители съезжались после выходных, а Валера сидел

на месте без продуктов, без курева, без водки. Теперь он суетился больше всех, пытаясь всем

угодить и, видя, что его деятельность больше всего нужна новенькому, не отходил от него. К

столу, на который выставлялось все привезенное, Валера, глотая слюну, старался не

оглядываться и, чтобы сократить время, определил Николаю кровать (она оказалась у

стенки), объяснил простые правила данного человеческого общежития.

Наконец, все расселились.

У одного из строителей – у Ивана Ивановича – болел зуб, и все давали ему советы, как

вылечиться.

– Жалко, что тракторного магнето сейчас не найдешь, – сказал миниатюрный и

красивый Цибулевич с голубыми глазами, как анютины глазки. – У меня вот так же однажды

болел зуб, так я что сделал – сунул в дупло два провода и крутанул. Как меня трахнуло! Я

сначала даже не понял – то ли голова отскочила, то ли что… А зуб перестал болеть,

выкрошился потом и выпал.

– Нет уж, за зубами надо просто следить, – сказал рослый и сильный мужчина с

густой короткой бородой, похожий на художника. – Когда я жил в тайге, то все нижние зубы

потерял из-за цинги. Вонища изо рта была такая, что люди со мной даже разговаривать не

могли. Я стал искать средство. Перепробовал много чего. Помог настой ольхи. Я срезал

молодые побеги, кипятил их до первого ключа и потом полоскал. Когда полощешь, этот

настой должен пениться. Старики говорили: пенится, значит, служит. Так остальные зубы и

сохранил.

К бородатому, что бы он ни говорил, прислушивались особенно. Говорил он

неторопливо, и все сказанное подтверждал фактами из своей жизни. В бригаде оказались

разные специалисты, и он свободно разговаривал и с электриком, и с печником, и с токарем,

называя цифры, расчеты, изображая складнем по дощатому столу чертежи. О каждом деле он

говорил, как о своем, не затрудняясь специальными терминами. Больше всего за столом

говорили, конечно, о строительстве.

– Ну, понятно, почему в старину строили крепче, – ответил бородатый на чью-то

реплику. – Строить церковь, например, нельзя было тяп-ляп. Церковь строили навечно для

вечной души. Душа-то не дешево ценилась, потому труд и не считали – сколько его уходит,

столько и хорошо, норм не создавали. Я в прошлом году специально ездил одной церковкой

полюбоваться. Ох, и красавица стоит! Торжественная такая! В селе, между прочим, в

Васильевке. Даже не верится, что одними руками сработана. Приглядывался, я и к кладке. В

нескольких местах кирпичи выветрились, и раствор остался, как соты. Я пробовал

представить, что они имели, когда замешивали, и что думали. Ну, ничего нового я не

придумал. Сейчас все знают правила, как нужно класть или раствор составлять. Ну, там, к

примеру, пускать в ход только звонкий кирпич, воду для раствора брать дождевую, а песок не

речной, а чистый горный, да много чего… Все это мы тоже знаем.

– д-Так какой же д-тогда секрет? д-Почему у них д-крепче д-выходило? – спросил

бригадир.

– А секрет в том, что раньше это соблюдали, а мы теперь не соблюдаем, Мы-то ведь не

для души строим, а для плана. Я попробовал, сложил у себя одну стенку гаража по всем

правилам. Не знаю, сколько простоит. Как ее испытаешь? Прожить бы лет триста, да

посмотреть.

За столом засмеялись. За разговорами бутылки осушались мгновенно. Все лица были

возбуждены, и если не говорил бородатый, то говорили все разом. Дошли, наконец, и до

самой веселой темы – стали с хохотом вспоминать, кто кого когда-нибудь удачно разыграл.

Последнюю историю рассказал Гена – молодой парень с короткими волосами ершом.

Однажды, служа в армии, он налил в сапоги товарищу воды, и в эту же ночь их вдруг

подняли по тревоге. Друг бежал в хлюпающих сапогах, и весь взвод, как говорил Гена,

помирал со смеху.

– Лежал я как-то в больнице, – криво усмехнувшись после Гениного рассказа,

заговорил бородатый, – а рядом со мной одного деда положили с постельным режимом, но

уже на выздоровлении. Добрый такой старик, седой, с морщинами. В первый же день перед

обедом он говорит мне: "Принес бы ты мне, Леша, поесть. Я, видишь, сам-то не могу".

Принес я ему первое, второе, а ложку с вилкой незаметно ему же под матрас сунул.

"Спасибо, тебе Леша, – говорит он, – только бы вот ложку еще". – "Так я же принес

тебе и вилку и ложку", – говорю я. "Нет, ты, видно, забыл". – "Как же я забыл, если все это

видели. Ты сам куда-то спрятал". – "Никуда я не прятал", – говорит он. Я махнул рукой.

"Ладно, я могу и еще раз сходить, но уж за тобой понаблюдаю". В ужин я сделал все точно

так же. Опять он ложку просит, "Не-е -, – говорю я, – тут явно что-то не чисто". А он уж и

сам ничего не поймет. "Да не приносил ты, Леша. Куда я мог деть!"

И вот дня так через два в обед я говорю:

"Нет, дальше так невозможно. Надо обыск делать".

Отворачиваю матрас, а там уже целый склад ложек и вилок.

"Товарищи, – говорю я, – полюбуйтесь – у них в деревне, наверное, на эти

инструменты дефицит…" В палате захохотали. А дед вдруг так обиделся, что даже губы

затряслись.

"Эх вы, – говорит, – да я за всю жизнь иголки-то не своровал". Отвернулся к стенке и

замолчал. И вот тут-то меня проняло. Ведь я же все на зрителей работал, а о нем и не

подумал. Лежу потом и не знаю, что делать. А старик часа через полтора говорит: "Какая же

тут тоска. Лучше бы у себя в деревне лежал. Как сюда привезли, так все и забыли меня. А ить

у меня завтра день рождения. Муторно на душе". – "Подумаешь, день рождения. Мало их у

тебя было", – говорю я – никак не могу с ним по-человечески разговаривать, привык уже

посмеиваться. "Были и другие дни рождения, – согласился он, – но хуже этого не было.

Ну, что тут делать? Пошел я к санитарке, дал ей денег. Попросил пепельницу купить.

Санитарка принесла к вечеру – пепельница была недорогая, но красивая – керамическая, с

переливом. Вроде бы и хорош подарок, но не хватает чего-то. Стал я поздравление в стихах

сочинять. И даже сам не ожидал, что так удачно получится. Переписал на большой лист,

разрисовал – мне все медсестра дала, – пришлось заодно и им какой-то бюллетень

размалевать. В общем, поздравление вышло ничего. Но представил, как все это на тумбочке

будет стоять, и все равно как будто чего-то не хватает. И понял: цветочки нужны, хотя бы

штуки три.

Утром проснулся в пять часов и снова об этом думаю. Вышел на крыльцо. Хорошо

было: прохлада, свежесть, птички свистят, роса на траве. И тишина. В такое время у озер

туман стоит. Сошел я в своих тапочках, сорвал с клумбы три цветочка. Не знаю, во что их

поставить. Спускаюсь в подвал – там бутылки из-под молока. Только взял одну, а сзади кто-

то как заорет: "Ты что тут делаешь?"

Подвал темный да глухой – в нем так и загремело – бу-бу-бу. У меня чуть ноги не

отнялись. А это не то уборщица, не то сторожиха. Оказывается, она уже давно за мной

следила. Попытался я ей объяснить что к чему – она и слушать не хочет. Принялась меня

костерить: почему я не сплю, почему хожу, почему цветов надрал, почему бутылку взял,

почему, вообще, живу на белом свете, вредитель такой. Грозила пожаловаться главврачу.

Отмахнулся я от нее и ушел. Нацедил из крана воды. Поставил все на тумбочку. Лег и думаю:

"А вдруг эта дура по палатам попрет да шум поднимет – ничего себе праздник получится".

Пошел, воду вылил, бутылку спрятал, а цветы, чтобы не завяли, в туалетный бачок опустил.

Пришел, лег и думаю: "И чего это я ее боюсь?" Полежал, полежал, встал и снова все

настроил. Люди спят, а я тут, понимаете, хожу маюсь. Лег, а уснуть не могу. Долго лежал.

Слышу, дед проснулся, на бок переворачивается. Я глаза скосил, наблюдаю. А он увидел все

и медленно так поднимается… Даже глаза протер. Ни к чему не притронулся, меня за одеяло

дергает и тонким каким-то голоском спрашивает: "Леша, а Леша, ведь это же ты сделал? А,

Леша?" – "Да, отстань ты, старый, – говорю я так это сонно, – ни днем, ни ночью от тебя

покоя нет". А он не отстает: "Леша, да ты же не спишь". Я не откликаюсь. Слышу: он

бумагой шуршит, читает мое поздравление и тихонько, чтобы никого не разбудить,

покрякивает, похихикивает. А я попритворялся, попритворялся – было еще рано, да и,

вправду, уснул. Проснулся, а мою петицию уже всей палатой читают. Поздравляют старика.

А уж-то радехонек! Потом врачи с обходом пошли, прочитали, тоже поздравили. Из других

палат самые любопытные приходили. А вечером его старуха приехала. Дед и ей тоже все

показывает. "Вот – это все Леша придумал. И зачем, скажи, старался, растрачивался".

В общем, у старика такой праздник получился, что я и не думал. Так-то Гена… А ты

говоришь, воды в сапоги налил. И что, сильно смешно было?

– Ага, – сказал и снова захохотал Гена, – мы бежим, а вода в сапоге только чмок-чмок,

чмок-чмок. Умора.

– Нет, давай-ка выпьем за это, – растроганно говорил, пробираясь к бородатому,

короткий мужичок Иван Иванович, которого зубная боль на время отпустила.

– За что выпьем? – спросил тот.

– Ну, за тебя давай.

– Что ж, давай.. .За меня и за всех. Предупреждаю только, что я выпиваю последнюю,

а то завтра голова трещать будет.

Тот факт, что водка кончилась, первым осознал Валера.

– Оденься поприличней, – зашептал он Николаю, – в клуб сходим.

Бояркин пробрался к своей кровати и стал рыться в рюкзаке, купленном как раз по

случаю командировки. "Да, да, – пьяно думал он, – жизнь – это действительно миллион

вариантов, а у меня прямо на середине одного, еще не закончившегося, она сошла на другой.

В клуб отправились в туфлях. Грязь, прихваченная сверху вечерним холодом, снизу

оставалась мягкой. Больше всего опасались попасть в черные блестящие лужи, чуть

подернутые ледком. Бояркин узнал от Валеры, что бородатого зовут Алексеем Федоровым.

Впечатление от его рассказа, который задел в душе что-то доброе, еще не прошло, и Николаю

хотелось подружиться с этим человеком.

Как шли к клубу, Бояркин не понял – куда-то сворачивали, что-то обходили, и вдруг из

темноты выступил клубный вход, освещенный тусклой лампочкой, с крыльцом, на

ступеньках которого был натоптан целый пласт грязи. В небольшом фойе с выгнутыми

горбатыми половицами тоже было грязно. Ребята в кирзовых и в болотных сапогах играли в

бильярд. Крику было много, но шары редко падали в лузы. Один маленький подвижный

парень, которого все называли Дроблевым, матерился и плевал под ноги. Играть он не умел

совсем, лупил куда попало, но в своих сапогах с голяшками, завернутыми до предела,

рисовался таких ухарем, что никто не решался отобрать у него кий. Валера занял очередь. Он

был тут своим.

Бояркин присел в стороне. В кинозале шел какой-то фильм. В фойе было зябка и

неуютно даже для подвыпившего. Сумрачный свет, пол со слоем грязи, ругань и плевки

нагнали на Николая тоску. Жаль было этих парней, которые пришли сюда отдохнуть. Сейчас

они потолкаются здесь, поругаются, уйдут по лужам домой, и у них сегодня больше ничего

не будет. А завтра работа – и снова этот клуб. То же самое и послезавтра. Николай не

понимал, зачем Валера притащил его сюда. Скорее всего, для того, чтобы не скучно было

одному.

Но зачем надо было одеваться "поприличней"? Бояркин едва дождался, пока дойдет

Валерина очередь, и он благополучно проиграет.

– Это правда, что здесь живет столетний старик? – спросил у него Николай по дороге

в общежитие.

– Это дед Агей, – ответил Валера, съежившись от озноба. – Правда, ста-то лет ему еще

не исполнилось. В июне будет. Но он и больше протянет. Крепкий старикашка. Комиссаром,

говорят, был. Теперь у него два сына – один генерал, а другой чуть ли не министр, а, может, и

министр. В июне должны приехать на такую дату. Поглядим.

– Неужели он всю жизнь здесь прожил?

– Да кто его знает. А что бы и здесь не жить?

– Ну, уж нет. Мне бы только два моих месяца выдержать.

– А-а, да ничего. Я тут полгода уже, – сказал Валера, – а уж два-то месяца как-нибудь

перекантуешься.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Утром Николай вышел на крылечко и, глотнув свежего воздуха, как будто очнулся от

густой атмосферы общежития. На улице стоял молодой, бодрящий и немного даже

волнующий холодок. На горизонте ясно виделся слоистый сизо-розовый рассвет. В соседнем

доме уже дотапливалась печка, и шлейф дыма – прозрачный и синеватый, словно газовая

косынка – утекал из трубы в чистый воздух. От чистоты воздуха даже дым казался чистым. И

тишина стояла просто невозможная. "А!" – как в детстве в пустую бочку, коротко крикнул

Бояркин, испытывая ее на прочность. Несколько раз чирикнул воробей в голых, штрихами

перепутавшихся ветках, и снова тишина, Николай поискал его глазами и не нашел. Он

попытался вспомнить, видел ли он воробьев в городе, и не вспомнил – он почему-то их там

не замечал.

За огородами, на белом поле был виден строящийся кормоцех. За кормоцехом длинной

гребенкой темнел лес, и Николай с радостью вообразил, как всего лишь через месяц он с

этого крыльца увидит все зеленым и вздохнет еще просторней.

* * *

С утра бригада долбила мерзлую землю внутри кормоцеха. Удары звонко отдавались

под высокими серыми сводами с яркими щелями в небо и очень глухо в головах – тяжелых от

перегоревшей водки. Все часто отдыхали, без конца курили, мечтая об обеде, когда можно

будет "просветлить" головы.

Кормоцех строился полгода и представлял собой холодную железобетонную коробку.

Там, где стандартных плит не хватало или они почему-то не подходили, была сделана кладка

красным кирпичом, Предстояло еще разделить эту коробку стенами на отсеки, а отсеки

начинить оборудованием, которое уже завозилось и вместе с которым в Плетневку приехала

бригада монтажников. Из строителей, начинающих стройку, осталось восемь человек. Сразу

после нулевого цикла, то есть после фундамента, заработок упал, и рабочие разбежались.

Остался Алексей Федоров, прикомандированный с нефтекомбината на первой неделе

строительства, остались те, чья зарплата все равно шла в основном на выпивку, остались

сидящие по разным причинам "на крючке" у начальства.

Рядом с Николаем работал Санька – высокий, курчавый парень, который гордился

какой-то особой "закалкой" и потому был без шапки, а жгучий холодный лом сжимал голыми

пальцами, задубевшими до бордового оттенка. У Саньки было длинное, круглое туловище,

одинаково широкое, что в пояснице, что в плечах, большой рот с крупными, как фасоль,

зубами. Со вчерашнего вечера он запомнился странным хохотом, для которого даже бычьих

легких было, наверное, маловато. Этот хохот существовал в нем как бы сам по себе, как

какой-то особый, по необходимости включаемый шумовой режим, потому что сегодня

Санька разговаривал тихо, вполне по-человечески. Впрочем, сегодня-то ему было даже не до

улыбки, потому что любое движение на лице тут же отдавалось в больной голове.

Землю разбрасывали в ямы и впадины, а если она оказывалась выше определенной

метки, начертанной на стене и колоннах, то ее выкидывали наружу, для чего пришлось

выставить рамы, сломав две стеклины. Санька пояснил, что весь кормоцех строится на

привозной земле и что сейчас ее надо спланировать, а потом залить бетоном.

– Но ведь через неделю земля отойдет, и ее не надо будет долбить, – сказал Николай. –

Выгоднее было бы заняться пока чем-то другим. К тому же, если земля привозная, то она и

так осядет, когда оттает. Что же, ее тогда придется бросать назад?

– Да копай ты, – сказал Санька, которому было легче долбить здоровыми руками, чем

думать больной головой.

– Но это же бессмысленно!

– А иди вон бригадиру Дженьке скажи.

Николай сказал. Бригадир был еще в худшем виде, чем тогда в управлении.

– Д-да копай ты, – сморщившись, выдавил он, – д-прораб приказал.

– А Федоров где? – спросил разозленный Николай у Саньки.

– Домой уехал. В выходные он здесь сторожил. Стену вон клал.

Николай тоже решил плюнуть на смысл и просто попытаться работой, движением

перемолоть в себе послепохмельную немочь.

Вчерашний день как бы отделил одну его жизнь от другой. Теперь, не видя примет,

связанных с Наденькой, он почувствовал себя свободным полностью. Вспомнилась почему-

то одна из самых ласковых женщин, которые были у него до жены, Николай пытался думать

о чем-нибудь другом, но скоро снова возвращался к этому. "Если бы каждому человеку так же

назойливо лезло в голову что-нибудь путное, – подумал он, – то человечество давно 6ы уже с

зонтиком разгуливало по другим планетам…" Это умозаключение успокоило его, и он

отдался на милость навязчивым фантазиям.

Саньку заразило настроение Бояркина. Работа всегда захватывала его как возможность

двигаться и ощущать себя здоровым. Служил он в стройбате и любил прихвастнуть, как там

вкалывали. Но настоящее опьянение работой приходило к нему не часто – для этого

требовалось, чтобы кто-нибудь рядом хорошо работал. Тогда вся его мышечная система,

освобождаясь от пут медлительности и лени, приходила в восторженное состояние. Так они

и работали, остервеняясь, если лом соскальзывал с мерзлого комка или лопата с первого или

со второго тычка не захватывала крепкую землю (в эти моменты им казалось, что они

отстают друг от друга).

Разгоряченный Бояркин не сразу осознал, что кто-то стоит в стороне и наблюдает за

ним. Сначала заметил что-то боковым зрением и, чуть повернувшись, увидел невысокого

человека, которого, словно в кино с проскочившим кадром, беззвучно переставили откуда-то

с другого места. Его нос, глаза, губы были сосредоточены в центре лица и почти мешали друг

другу. Вокруг этого скопления находились пухлые щеки, плоский лоб и большой мягкий

подбородок. Понятно, что такая диспозиция не могла не придавать лицу устойчивого кислого

выражения. Человек был упакован в толстую фуфайку защитного цвета. Опустив тяжелую

голову, он некоторое время неодобрительно, как на какую-то забаву, смотрел на работу

молодых и провожал взглядом полет земли.

– Бросайте туда, – вдруг повелительно сказал человек, указывая на метр в сторону.

– Значит, туда надо, а сюда не надо? – спросил Бояркин, уязвленный подсказкой в

простом деле.

– Да, бросайте не сюда, а туда.

– А сюда уже не надо?

– Не надо.

– А туда надо?

– А туда надо, – спокойно ответил тот.

Бояркин не нашел, что еще спросить, а человек уже повернулся, руки в рукавицах

заложил за спину и пошел к выходу.

– Это Пингвин, – сказал Санька, – гипнотизер. Как появится, так всех на сон тянет, и

работать неохота. Вон наши уже снова сели.

– У него что, фамилия такая?

– Нет, это я его Пингвином зову. А так-то он Пингин Игорь Тарасович. Наш прораб.