Молодой Бояркин

на грязный, притоптанный снег упал квадрат света.

– Кто там? – равнодушно, зная, что это он, спросила Наденька, приоткрыв дверь из

комнаты в сенцы.

– Это я. Открой, – сказал он тихо, с облегчением.

Наденька молча отбросила крючок и, когда Николай вошел следом в комнату, уже

снова скрылась под одеялом. Бояркин налил стакан холодного чая и, добиваясь, чтобы

растворился сахар, целую минуту звенел ложечкой. Потом, устраиваясь поудобней за столом,

сбил ногой бутылку, выпитую сегодня, и грустно усмехнулся. Весь прошедший день

показался ему длинным, с множеством событий, и теперь этот день, слава богу, закончился.

Теперь можно, наконец, спокойно заснуть. Чем ближе подходила минута долгожданного

покоя, тем больше тяжелела голова и слипались глаза. Почти бессознательно Николай

разделся, выключил свет, лег и сказал себе: "Все". И тут услышал, что Наденька,

отвернувшаяся к стенке, тихо плачет. Николай немного подождал, не перестанет ли она,

потом тронул за плечо.

– Я беременна, – тут же прошептала Наденька еле слышно. Но Бояркин сразу все

расслышал, все понял, всему поверил и сразу забыл про сон. В первую минуту возникло все-

таки недоумение – откуда она, эта беременность? Чтобы у них вот так, ни с того ни с сего

появились дети? Разве они могут появляться от такой разобщенной жизни? Ничего не

ответив жене, он стал думать о том, что теперь это может для них значить.

А Наденька между тем ждала ответа так мучительно, как ничего еще от него не ждала.

От его ответа зависела вся их жизнь. Если он не хочет ребенка, значит, не собирается с ней

жить, если захочет, значит не уйдет. Наденька давно уже думала, как и когда ей это сообщить.

Можно было сказать между двумя их свадьбами, если бы в нем появилось серьезное

сомнение, хотя она и не была уверена, пошло ли бы это на пользу. А когда миновала

официальная свадьба, она оставила это известие на крайний случай. Сегодня Наденька

почувствовала себя особенно жалкой. Николай же показался ей слишком злым, и она решила,

что он собирается ее бросить. Крайний случай, кроме того, наступал уже сам собой – молчать

дальше было нельзя; будет хуже, если он все заметит сам. Сказать же она решила обязательно

после работы, когда он будет усталым и легче со всем согласится.

– Если ты не хочешь, – всхлипывая, добавила Наденька, впервые не выдержав

молчания первой, – то я схожу в больницу и попрошу, чтобы ничего этого не было…

– Ну а сама-то ты хочешь?

– Хочу…

"Слава богу, что хоть чего-то хочешь", – едко подумал Бояркин.

– А почему ты этого хочешь? – спросил он.

– Ну, так ведь семья же у нас. С ребеночком-то будет интереснее.

– Интереснее. Разве ребенок может быть для интереса…

"Стоп, стоп, – сказал тут себе Бояркин, – а ведь это тоже интерес. Да, да, да – вот что

может по-настоящему ее разбудить. Как, например, мучится Борис от того, что ему нечего

будет передать сыну… Да уж это настоящий, не придуманный стимул к

самосовершенствованию. Кроме того, ребенок сделает ее жизнь ценнее, и уж она потом не

вздумает прыгать в окно или что-то еще делать с собой. Ребенок в данном случае – это

просто панацея. Конечно, мне придется туже, но что ж… такое и не делается легко…

– Не надо никуда ходить, – тихо сказал он, – пусть будет ребенок.

Наденька, стремительно повернувшись, приникла к нему и стала со слезами целовать.

Николай молчаливо вытерпел это и действительно обнаружил, что Наденькин живот стал

круглей и туже.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В середине зимы на десятимиллионке произошла авария. Этот день с утра был

знаменателен лишь тем, что Федоськин удачно разыграл горбоносого, застенчивого

оператора Виктора Алексеева, неофициального заместителя бригадира Сухорукова. Алексеев

был пытливым и усердным, несколько лет назад с отличием закончил химико-механический

техникум и на установке знал каждый винтик. Но тем-то и соблазнительнее было

Федоськину поставить в тупик своего опытного товарища.

После приема вахты, посидев в операторной и обсудив вместе со всеми новости,

накопленные за выходные дни, они поднялись на постамент, где когда-то первую свою

неделю отрабатывал Бояркин, чтобы горячей водой смыть нефтепродукт. Из насосной

забрали два длинных шланга и соединили их трубкой. Потом, пока Алексеев спускался вниз,

чтобы открыть вентиль, Федоськин заменил трубку ломиком. Вернувшись, Алексеев

подошел к концу шланга, и некоторое время задумчиво ждал воду. Федоськин, опершись на

лопату, смотрел в сторону. Алексеев, пытаясь не выдать замешательства, снова спустился,

осматривая всю линию, и, ничего не обнаружив, прибавил давление. Вернулся, увидел, что

воды нет как нет и зачесал голову.

– Ну, чего ты все расхаживаешь. Включай воду, – сказал ему Федоськин, ковыряясь

лопатой.

– Сейчас, – пообещал Алексеев, еще раз взглянув на конец шланга, и, уже

окончательно сбитый с толку, затопал по ступенькам вниз.

Федоськин передавил шланг, поставил трубку на место и принялся смывать

застывший парафин. Весь постамент заволокло паром. Алексеев, на этот раз ни к чему не

прикасаясь, прошелся по линии и, вернувшись, задумчиво сел на ящик с песком.

– А ты чего это расселся? – крикнул ему Федоськин. – И зачем воду во всю дурь

открыл? Тут и надо-то немного. Сходи сбавь чуть-чуть…

Алексеев махнул рукой и взялся за лопату, но за час работы несколько раз

останавливался и о чем-то напряженно думал, нахмурив лоб и надув губы.

Когда Федоськин проиграл всю эту сцену в операторной, еще выразительней

изображая растерянность Алексеева, бригада слегла от хохота. Необидчивый Алексеев, уже

не впервые пострадавший от Федоськина, и сам изредка похохатывал. Вместе со всеми

смеялся и оказавшийся в операторной начальник цеха Мостов Владимир Петрович, который

совсем недавно, зажав под мышку папку с бумагами, пытался догнать "Жигули" Федоськина.

Мостов не знал, что потом, изображая его здесь же, в операторной, Федоськин бегал мелкими

шажками вприпрыжку, и все так же покатывались со смеху. И хорошо, конечно, что не знал,

иначе теперь ему было бы не так смешно.

Бояркин, смеясь вместе со всеми, вспомнил, как его поначалу неприятно удивляла

такая легкомысленная атмосфера в бригаде. Установка каждый год выдавала десять

миллионов тонн мазута, керосина, бензина, масел и других продуктов. Этот громадный

поток, рассасываемый капиллярами страны, заставлял ехать, ползти, лететь, вращать, ломать,

строить. И Николай думал, что тот, кто занят в таком важном деле, обязательно должен быть

строгим, серьезным, дисциплинированным. Но позже он успокоился, вспомнив собственную

раскрепощенность во время своих ответственных радиовахт на корабле. Новичкам он тогда,

наверное, тоже казался легкомысленным. Легкость была от уверенности, а уверенность от

опыта и знаний. Конечно, на установке ему до этой легкости было еще далеко, хотя

нецелесообразность действий, свойственная новичкам, у него проходила. По пустякам он

больше не суетился и при необходимости действовал быстро и решительно. Но по-прежнему

удивлял его Ларионов, который иногда вопреки всем инструкциям почти по полтора часа

просиживал в операторной и выходил на осмотр именно в тот момент, когда у какого-либо

насоса забивалась обвязка, уходило масло из картера или возникала пожароопасная ситуация.

Более того, он и шел-то сразу туда, куда требовалось. Иной же раз Борис выходил каждые

пятнадцать минут, и всякий раз не зря. Никогда не глядя на приборы, что было делом

операторов, Ларионов каким-то образом по общему гулу установки, по настроению всей

бригады, на которое в свою очередь приборы действовали нервозно или успокаивающе,

входил в общий ритм со всеми, и его действия всегда соответствовали поведению установки.

Но, как он предвидел случайности, – это было просто необъяснимо.

В утро того же запомнившегося дня, когда повседневное обсуждение новостей

подходило к концу, в операторную пришел молодой черноусый электрик Федя. Он устроился

на работу чуть раньше Бояркина, понравился своими усами Ларионову, и Борис стал ласково

и покровительственно называть его Хфедей. В этот раз Ларионова в операторной не

оказалось.

– Где тут машинист? – спросил Федя.

– Здесь, – не постеснялся напомнить о себе Николай.

– У десятого насоса надо полумуфту собрать, – сказал Федя, гордясь тем, что у него

серьезное дело. – Как соберешь, скажешь. Я подам на пего высокое напряжение,

В операторной заулыбались, потому что старые электрики говорили об этом короче,

без упоминания о высоком напряжении.

На этот раз Бояркин сделал все самостоятельно, и Ларионов подошел только к запуску

насоса. Когда двигатель загудел, Борис прислушался, потом, проверяя вибрацию, приложил

свои длинные пальцы поочередно к двигателю, к корпусу насоса и, улыбаясь, развел руками

– ничего, мол, не скажешь. Николай почувствовал себя именинником.

* * *

ЧП, случившееся в этот день, потрясло не только новичка Бояркина, но и ветеранов.

Установка словно напомнила, что тот круглосуточный рев, от которого на аппаратном дворе

люди объясняются жестами, был лишь ее добродушным мурлыканьем, что те отношения,

при которых рабочие без опаски ходили около нее, что-то подчищая и осматривая, было

необоснованным панибратством. И вот, неожиданно выйдя из-под контроля, установка

показала такую яростную, отчаянную силу, что люди оказались психически подавленными,

способными на безрассудные поступки.

Когда все рабочие пообедали (в столовую ходили по очереди) и собрались в

операторной, на установке пропало как раз то высокое напряжение, о котором так гордо

говорил электрик Федя. Такое случалось и раньше, но всегда лишь кратковременно. Обычно

за те секунды, пока бригада добегала от операторной до оборудования, напряжение

подавалось, и все двигатели запускались. Чем быстрее реагировали рабочие, тем быстрее

потом можно было выправить пошатнувшийся режим.

После отключения Борис Ларионов сразу, как обычно, побежал в горячую насосную к

насосам более мощным, ключевым для режима. Утопив до отказа кнопку "пуск", он

растерялся. Привычного эффекта, когда при включении должен был вздрогнуть бетон под

ногами, воздух дернуть в решетку электромотора, на этот раз не произошло. Вдавливая

кнопку в гнездо, Борис обычно словно будил находящуюся за ней силу, но теперь кнопка

оказалась "пустой". Как ни проста была ситуация, но Ларионову она еще не встречалась.

Когда он объяснял Бояркину, что насосы после кратковременного падения напряжения надо

включать как можно скорее, тот спросил: "А что делать, если они не подключатся?" "А если

не подключатся, то отбегай подальше от установки и смотри, как она взлетит на воздух,

потому что процесс станет неуправляемым", – засмеявшись, ответил тогда Борис, зная, что

такое просто исключено, что для предотвращения таких случаев предусмотрен не один

аварийный вариант. Не веря в "пустоту" кнопки и еще несколько раз надавив ее, Борис

бросился к соседнему насосу. Не включался и тот. Напряжения не было. Ларионов, чье дело

было – насосы, никогда особенно не вникал, что именно происходит внутри колонн, но

теперь он представил мощное брожение в этих громадных трубах, при котором быстро

возрастающему давлению нет выхода. Бориса вдруг охватило какое-то радостное, отчаянное

состояние, словно он, наконец, дождался чего-то необыкновенного. Это необыкновенное

стремительно неслось в его жизнь и должно было многое в ней изменить. На мгновение он

успокоился, поняв, что бегать от насоса к насосу не имеет смысла, посмотрел на потолок и

усмехнулся – эти капитальные железобетонные балки и перекрытия могли в одну, любую

теперь, секунду превратиться в развалины. И что значит он, муравей в пластмассовой каске,

против такой силы. Знобящей показалась тишина в насосной, где естественным был шум,

которым должны были бы пропитаться даже стены. И в этой тишине постепенно от

невидимых здесь колонн начал нарастать незнакомый звук низкого тона, ощущаемый скорее

вибрацией, а не звуком. Там что-то совершалось. Ларионов зло сплюнул – самым паршивым

в этой ситуации оказывалось то, что сейчас надо было бездействовать, просто ждать.

Попробовав все-таки еще несколько кнопок, он выбежал на аппаратный двор к

взволнованной бригаде. Здесь же был бледный начальник установки Карасев. Все были

серьезными. Улыбался только Бояркин. Ему уже объяснили возможные последствия, он все

понял, но все-таки не мог перестать улыбаться. Рабочие поглядывали на колонны, красивая

серебристая оболочка которых казалась теперь зловещей. Вообще же день стоял светлый, и в

сторону открытого пространства за установкой было больно смотреть – ночью выпала

пороша, и поле, еще не успевшее запылиться, слепило как зеркало. Никто не знал, сколько

продолжалось это нерешительное топтание посреди мерзлого аппаратного двора, потому, что

время шло непривычно, по-другому, какими-то толчками, как вдруг на вершине центральной

колонны что-то трахнуло, будто из пушки. У Бояркина мелькнула мысль, что это и есть самое

страшное, но даже в этот момент он верил, что ничего крайнего произойти не может, а если

произойдет, так не с ним одним. А со всеми вместе такого произойти опять-таки не может. И

это комканое умозаключение показалось ему необыкновенно убедительным.

– Предохранительные клапана подорвались, – закричал ему на самое ухо Ларионов,

потому что сверху несся сильный треск продолжавшихся выстрелов, – сейчас давление

стравится. Взрыва не будет.

Николай кивнул головой и, к собственному удивлению, почувствовал разочарование.

От Г-образных труб на верху колонны начало расти облако желто-зеленого дыма.

Оседая вниз, облако стало окутывать установку. Сначала донесся слабый, но неприятный

запах, как-то слишком свободно проникающий в нос, в рот, в легкие. Запах становился все

гуще, облако все больше, а лица рабочих все мрачнее. Теперь надвигалась другая беда. Все

невольно вспомнили случай, как на одном родственном европейском предприятии подобное

облако, мгновенно воспламенившись ("хлопнув"), снесло с фундамента двухэтажную

операторную и убило несколько человек. Об этом совсем недавно говорили на собрании.

От газа начинало пощипывать глаза. О противогазах почему-то все забыли. Карасев

что-то закричал, махая руками. Бояркин разобрал только: "Заслон – паром", но все поняли.

Карасев побежал к печам, где бушевало неуправляемое теперь пламя. За ним бросились

Федоськин и Алексеев. Остальные снова разбежались по насосным проверить, не

подключатся ли насосы. Это всеобщее смятение продолжалось минут пятнадцать, и каждое

мгновение этих минут было пропитано ожиданием страшного. Люди то разбегались по

насосным, то собирались на аппаратном дворе или в операторной. Сухоруков в операторной

время от времени хватался за телефон, пытаясь дозвониться до электроподстанции. Появись

сейчас напряжение – и все еще можно было бы не только предотвратить, но и выправить

своими силами.

Бояркин непроизвольно во всем подчинялся Ларионову, не задумываясь, выполнял

все, что тот говорил (позже он никак не мог восстановить последовательность своих

действий и действий других людей).

Когда они в очередной раз вбежали в одну из насосных, там все было окутано едким

керосинным дымом, валившим от крайнего насоса. Машинисты, инстинктивно прячась за

толстыми трубами, подобрались ближе. Казалось, насос работает – гудел он даже в несколько

раз сильнее обычного. На самом же деле давлением из колонн его раскрутило в обратную

сторону, бешеные обороты разбили торец, и горячий, дымный керосин хлестал фонтаном.

Достаточно было падения какой-нибудь железки на бетонный пол для высечения искры,

чтобы все это полыхнуло. Обоих машинистов душил кашель. Они быстро наглухо затянули

задвижки, удивляясь, что обычно тугое колесо очень легко поддалось их ожесточенным

усилиям.

Ларионов выбежал из насосной первым, а Бояркин, споткнувшись, упал и ударился

коленкой о пол. Когда, ковыляя, он выбежал во двор, то Ларионова уже не увидел.

Теперь вся установка была словно в тумане. Вершины колонн скрылись из виду.

Присмотревшись, Николай заметил кого-то, мелькающего в стороне от операторной. Бояркин

подбежал ближе и узнал Петра Михайловича Шапкина. Существовало положение, по

которому после вызова пожарной команды кто-нибудь, по указанию бригадира, должен был

встречать машины. Бояркин решил, что у Шапкина именно такое поручение. Потеряв

Ларионова, Николай готов был подчиниться любому, кто знал, что делать, и кто хоть что-

нибудь делал. Подражая Шапкину, он тоже стал озираться по сторонам в надежде увидеть

красные машины, но это занятие тут же показалось ему глупым. Он побежал в операторную,

а Петр Михайлович, оставшись, наконец, без свидетелей, затрусил через заснеженное поле

подальше от опасного места.

Теперь даже в достаточно герметичной операторной чувствовался газ. Ларионов и вся

бригада были здесь. Сухоруков, потеряв всякую надежду дозвониться до электроподстанции,

стоял, широко расставив ноги, заложив обычно растопыренные руки за спину, напряженно

подавшись вперед, как против ветра, и смотрел сквозь стеклянную стену на бунтующую

установку. Весь его вид говорил: "Ну и хрен с вами! Не подавайте напряжения. И пусть тут

все взлетит, и, пусть мы взлетим…" Однажды в ночную вахту, когда его молодые, более

начитанные подчиненные заговорили о космосе, Сухоруков произнес фразу, которая,

казалось, совсем не подходила ему. "Смотрел я как-то в небо, – слазал он, – и понял, что все

мы когда-нибудь превратимся в пыль… в звезды. Падают метеориты, а ведь это что-то там

разваливается". Может быть, о чем-то подобном он зло думал и теперь.

– Что же это пожарные все не едут, – огорченно сказал Бояркин, ни к кому не

обращаясь.

– Пока ничего не горит, – с раздражением, как будто его отвлекли от чего-то важного,

откликнулся Сухоруков.

– Что же, разве их еще не вызывали?

– Пока еще ничего не горит! – повторит Сухоруков.

– Теперь все равно что-нибудь загорит. Надо вызывать, – сказал Ларионов.

– А! Звоните 01, – коротко приказал бригадир.

К телефону протянулось несколько рук. Ближе всех оказался Сережа Черешков. Во

всем сегодняшнем происшествии он старался выглядеть спокойным и уверенным. Сережа

набрал номер, и тут все, кто с напряжением наблюдал за ним, поняли, что на том конце

провода – женщина. Сережа достаточно четко излагал ей суть дела, но глаза его бегали по

отчужденным лицам товарищей, словно, разыгрывая кого-то по телефону, он искал

сообщников.

– Да, да, все верно, – подтвердил он записанный с его слов вызов, – именно со славной

десятимиллионки вас и беспокоят. Пошлите там своих орлов, пожалуйста. Работка у них

найдется…

Сережа ласково положил трубку.

– Сидит там этакая-такая, – подтвердил он догадку бригады, изобразив рукой что-то

неопределенное, но, несомненно, очень аппетитное.

На него смотрели как на ненормального. Сережа даже захихикал, оскалился, и из его

ноздрей, как и обычно, высунулась щетина. Он был доволен не только тем, что у телефона

оказалась женщина, но и тем, что именно с его слов начнет раскручиваться колесо хорошо

отлаженного на нефтекомбинате противопожарного военизированного механизма.

На какое-то время все замолчали, замерли, словно задумались. "Вот сижу я за столом

посреди этой большой операторной, – пришла вдруг в голову Бояркина совершенно ясная и

спокойная мысль. – Я вижу перед собой спину Сухорукова в синей телогрейке с мазутным

пятном на плече. Пахнет газом. Ощутима дрожь колонн. И время ощутимо. Вот прошла

секунда, она очень длинна. Вот другая. Да, жизнь существует, существую и я сам. Но эта

жизнь может ведь просто оборваться, и все. Но почему?! Почему все может оборваться

именно сейчас, в эту секунду, когда своими пальцами я чувствую поцарапанную поверхность

полированного стола и вижу какое-то нелепое пятно на телогрейке? Почему именно эти

глупые мелочи я должен видеть в последнее мгновение? Почему оно вообще может быть

последним?" – Бояркина окатило волной внутреннего жара, плеснувшей откуда-то из сердца.

Ларионов, махнув ему мазутными рукавицами, позвал проверить, не разбило ли еще

какой насос, и Николай с удовольствием вскочил. Страх сразу улетучился. Все ушло, и в

голове снова осталось только то, что видели глаза. Все его внутренние силы были заняты

осознанием конкретной обстановки, и сейчас, например, Елкино или служба на корабле

показались бы эпизодами не его жизни. Лишь в минуту безысходности человек

действительно может разом вспомнить всю свою жизнь, потому что внутренним силам не

остается ничего другого, как обратиться в память. Но если в ситуации остается возможность

действовать и остается выход хотя бы с игольное ушко, тогда все прошлое отступает на

дальний план, освобождая все силы для конкретного спасительного действия.

Вернувшись через несколько минут, машинисты не застали в операторной никого.

Обоим пришло в голову, что на установке они уже одни. Первым движением Ларионова было

бежать, но у него мелькнула мысль, что если бригада где-то здесь, то их потом засмеют.

От блока печей валил густой черный дым, но стена пара разделяла теперь пламя,

плясавшее черными мазутными языками прямо под печами, с облаком взрывоопасного газа.

– Взглянем, что там! – крикнул Ларионов и побежал к печам.

У самых печей из дыма и пара выскочил навстречу им кашляющий Сухоруков и, еще

не добежав, ожесточенными жестами показал, чтобы они убегали с установки. В это время

Ларионов заметил в стороне, куда облако не доставало, освещенную ярким солнцем белую

машину "скорой помощи", у которой копошились люди в белых халатах. Ларионов давно уже

думал, что, в сущности-то, их работа с пассивным режимом может при случае оказаться для

кого-то и трагической. "Вот оно, – подумал он, – неужели кого-то из наших?" Именно это

убедило Бориса в том, что теперь уже хлопок обеспечен и что операторную, похожую с одной

стороны на большой аквариум, должно быть, снесет вместе с электронно-вычислительным

оборудованием. И тут Ларионов вспомнил, что в ящике стола операторной лежит завернутая

в газету его книжка "Батый", которую сегодня наконец-то соизволил вернуть Федоськин. "А,

будь что будет", – мгновенно решил Борис. Он показал Бояркину, чтобы тот бежал в поле, сам

же ворвался в операторную, выхватил из стола сверток и на мгновение замедлился. Все ему

показалось неестественным. Приборы не гудели, лампочки не светились. Густое облако газа,

закрывающее солнце, походило на морскую воду. Однажды во время отпуска Ларионов был

на море и видел закат солнца во время крепкого ветра – солнечные лучи скользили по

поверхности с линии горизонта и насквозь просвечивали вздымающиеся зеленые волны; на

волнах покачивались дикие утки, и в светящейся воде были видны их широкие лапки. Вот и

этот газ показался теперь красивой волной. Ларионов забежал в отделение ЭВМ, проверяя,

не остался ли кто там. В помещении ЭВМ стрекотал какой-то прибор, работало печатающее

устройство, выдавая неизвестные параметры. (Видимо ЭВМ питалась с какой-то другой

линии). У двери на кафельном полу валялся белый халат. Людей не было.

Выскочив из операторной и завернув за угол, Ларионов увидел бегущего Бояркина, а

дальше, в поле, небольшую толпу. Это были бригада операторов, два оператора ЭВМ, группа

электриков, операторы, прибежавшие с соседних установок. На полпути к ним Борис

услышал сильный треск, как будто разорвалось какое-то очень крепкое полотно.

Оглянувшись, Ларионов увидел, как верх центральной колонны вспыхнул свечкой, и через

секунду пламя, словно организовавшись, загудело из труб, давя ревом на барабанные

перепонки. В толпе оживились. Предполагали, что щелчки были разрядами статического

электричества, накопившегося от движения газа. Эти-то разряды и зажгли газ. "Хлопка" не