Молодой Бояркин

если бы человеку было суждено умирать несколько раз, то и хоронить приказал бы себя в

одну и ту же яму. Сама его жизнь походила на жизнь городского трамвая с набором четко

расписанных маршрутов, движение по которым доставляло Шапкину какое-то механическое,

"структурное" удовольствие, вот этой-то структурной жизни, самим ее каркасом, а не соком и

жил Шапкин. Даже, например, в кинотеатре его больше радовал не сам фильм, сколько сам

факт запланированного посещения. Понятно, что и суждения о людях сводились у него к

одному образцу. "Вот ты, Борис, думаешь, что Федоськин действительно такой спокойный?

Не-е, это только с виду. А так-то…" Не обошел он и новенького Бояркина. "Вот ты, Борис,

думаешь, что если твой машинист постоянно читает, так он начитанный? Не-е, это только

кажется. Вы как-то кроссворд отгадывали, так он немного отгадал". Слушая его, Ларионову

всегда хотелось сказать: "Вот ты, Петр Михайлович, думаешь про себя, что ты такой

безгрешный? Не-е, это лишь снаружи. А внутри-то у тебя постоянное желание обгадить кого-

нибудь, а самому вылупиться за счет этого". Недавно Шапкин поделился с Ларионовым

своей заботой – принес внучке собачонку, а собачонка через два дня схватила ее за пальчик и

стала не нужна. Петру Михайловичу пришлось вынести собачонку во двор, ударить головой

о мусорный ящик и бросить на пакеты из-под молока. А на другое утро внучка опять собачку

просит. Вот что с ней, такой непутевой, делать? Придется другого щенка покупать, да уж,

наверное, теперь подешевле. Как посоветуешь, покупать или нет? "Купи", – сказал ему тогда

Ларионов и подумал про себя: "Чурбан". "Вот и я стану когда-нибудь чурбаном", – не раз

приходила ему сегодня одна и та же мысль.

И обычное ожидание нефтекомбинатовского автобуса, который должен был увезти с

установки, не радовало сегодня Ларионова. Все стало безразличным, как при болезни. И

работа показалась скучной, и домой к своей Маргарите не тянуло. Конечно, его фотография

на доске Почета уже пожелтела от времени, и звание "лучший по профессии" у него

постоянное, но ведь ему-то самому понятно, что это нужно лишь как необходимое условие

для получения квартиры. Но вот получит он квартиру, переедут туда – и что же, у него

начнется новая жизнь? Или, может быть, медовый месяц с Маргаритой начнется?

Борис познакомился с ней в первый же год работы на нефтекомбинате. Маргарита

жила в соседнем женском общежитии. Вначале она была тонкой и красивой, но, изменяясь в

размерах как-то непропорционально, быстро сделалась толстой, с оплывшим лицом. Быстрее

всего у нее разрастались живот и плечи, и все остальное как бы уменьшалось, особенно

маленькой стала казаться голова. Так же быстро Маргарита оглохла на ласку, на внимание

даже к сыну, невозможно обленилась и при ссорах превращалась в бабу-таран. А как она

тупела при этих ссорах! Как Ларионов ненавидел ее в это время!

Выйдя за проходную, Борис не полез в толкучку на остановке, а поймал за локоть

Бояркина и предложил пройтись, подышать воздухом.

Накануне выпал уже по-зимнему основательный снег. Около остановки он

превратился в серую, мокрую кашу, и притоптанный на тротуарах, оставался еще белым.

Николай посмотрел по сторонам, глубоко вздохнул, словно проверяя, стоит ли дышать таким

воздухом, и согласился.

Шли они молча и не спеша, постепенно перестраиваясь на задумчивый лад.

– Вот и опять зима началась, – проговорил, наконец, Ларионов, чувствуя, что должен

заговорить первым. – Потом будет лето, потом снова зима. И будет так энное количество раз.

А потом это чередование просто оборвется, и все. Да, только и всего. А тут все ждешь какой-

то радости, счась-тя…

Слово "счастье" Борис произнес с искажением, с какой-то крайней иронией, словно

извиняясь за сентиментальность. Уже по одному этому Бояркин понял, как Ларионову трудно

сейчас.

– А мне кажется, что радость нельзя ждать, – спокойно сказал он. – Ее нужно

научиться обнаруживать в повседневности, в буднях. Наверняка оно есть и в том, что мы

сейчас с тобой идем по улице…

Ларионов с улыбкой осмотрелся и даже оглянулся.

– Может быть, ты и прав, – невесело усмехнувшись, сказал он, – но уж какая радость в

моих буднях.

Он стал рассказывать о своих семейных делах, об отношениях с женой и ее

родителями более откровенно, чем в общих разговорах. Когда закончил, то увидел, что

Бояркин улыбается.

– Ты чего? – обиженно спросил Ларионов.

И тогда Николай поведал ему о своих семейных отношениях.

– Да-а-а… А ведь у тебя-то еще почудней, – даже с каким-то облегчением признался

Ларионов. – Мне-то моя жена хоть сначала нравилась, а вот ты-то да-а! Учудил.

– Так уж все сложилось, что по-другому было нельзя, – словно оправдываясь, сказал

Николай. – Вот если бы сейчас кто-нибудь тонул, разве бы ты не бросился спасать? Бросился

бы, конечно.

– Только надо хорошо плавать, а то можно и самому на дно булькнуть, – заметил

Ларионов.

– Вот-вот – это хорошая мысль, – подхватил Бояркин. – Опять же все дело в нас самих.

Значит, и в моей ситуации, и в твоей еще не все потеряно.

– Слушай-ка, а тебя твоя ситуация не давит? – спросил Ларионов.

– Стараюсь не поддаваться, – пожал плечами Николай. – Думаю, что в жизни это не

самое главное. У меня есть дело. – И он красиво изложил суть своих размышлений о

педагогике.

– Вот тут-то собачонка и зарыта, – подумав, сказал Ларионов. – У тебя оттого и

радости больше, что цель есть.

– Кто же тебя этим обделил? Вокруг море дел и проблем.

– Ну, а что я буду делать? Куда? Я знаю только свои насосы. А за воротами

нефтекомбината я просто бродяга. По своей специальности повышаться некуда – там уж я и

так знаю все наизусть. За новое браться поздно.

Ларионов размахнулся и влепил снежок в дощатый забор, огораживающий какое-то

строительство. На Борисе была искусственная шуба с длинным лохматым ворсом,

придававшая ему такой мужественный, "медвежий" вид, что, казалось, разные дробинки он и

не должен был и замечать.

– Если говорить честно, то мне просто шевелиться неохота, – продолжал он. – Мне

уже нравится работа там, где пассивный режим, Маргариту я даже понимаю – у нее такая же

работа… Только она уже не мучится. А, знаешь, есть у меня один план. Взять бы этой весной

путевку на курорт в Прибалтику или на Черное море, познакомиться там с какой-нибудь

хорошей женщиной и уехать куда угодно…

Обычно, как бы спасаясь от перспективы превратиться в "чурбана", Ларионов много

фантазировал. Всю свою прошлую жизнь он видел неким руслом, от которого отходили

отростки различных возможностей, так и не использованные им, но необходимые теперь.

Борис любил воображать, как бы он жил, если б поступил учиться туда, куда однажды

собирался, если бы он имел женой кого-нибудь из прежних невест, если бы работал где-

нибудь на севере или в пустыне. И часто рассказывая кому-нибудь или даже вспоминая про

себя то, что было на самом деле, он, как в детской книжке для раскрашивания, в семь цветов

раскрашивал даже самые серые странички. О будущем же он фантазировал еще свободней и

чем больше теперь говорил, тем больше приходил в нормальное состояние духа.

– Перед отъездом схожу в магазин, – продолжал он. – Выберу самый лучший топор,

посажу черенок, тщательно обработаю шкуркой и потом по телевизору – трах! по

проигрывателю – трах! по магнитофону – трах! Да, кстати, хотел тебе сказать: переписал

вчера фуги Баха. Между прочим, мощные вещи. Маргарита откуда-то принесла. Может быть,

зайдем послушаем?

У Ларионова был уже нормальный, вполне жизнерадостный вид.

– Да нет, извини, мне некогда, – отчего-то даже расстроено сказал Бояркин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Утром Николай проснулся поздно. В читальном зале он сидел вчера до самого

закрытия и едва успел переписать свое сочинение, смело названное "Философия семьи".

Потом он долго ждал единственный маршрутный автобус, который доходил до их тупика.

Там же на остановке при неярком свете фонаря он еще раз пролистал свою работу и пожалел

затраченное время, потому что как будто ни в чем не разобрался, а, напротив, запутался.

Когда он приехал, Наденька досматривала уже последнюю передачу по телевизору и

на усталого мужа взглянула, обиженно поджав губы.

– Я в читалке просидел, – предупредительно напомнил Николай.

Наденька молча кивнула и, налив ему супа, разопревшего на горячей плите, вернулась

к телевизору. Больше они не говорили.

Проснулся Николай оттого, что хлопнула дверь. Он подумал, что Наденька пошла на

работу, но тут же увидел в окошко, что она собирает с веревок белье. Николай вспомнил, что

сегодня суббота и у жены выходной. Ему же предстояло идти на работу во вторую смену.

За чаем, Бояркин снова перелистал вчерашнюю работу и нашел, что там все-таки кое-

что есть.

– Возьми-ка, Наденька, почитай, – предложил он жене.

Вся суть этого сочинения заключалась в более свободном взгляде на брак. "В

будущем, – писал Бояркин, – количество любви увеличится хотя бы потому, что семья,

полностью потеряв смысл как экономическая необходимость, будет строиться только на

союзе чувств, взаимопонимания и одинаковых духовных потребностей. Но так как

социальный прогресс способствует все большему разнообразию личностей, то "несхожесть

характеров" еще более увеличится. Гармония между двумя, возможно, станет недостижимой

вообще. Один человек просто не сможет реализовать все свои возможности в общении с

каким-нибудь одним человеком. Но так как духовный отток станет его главной

потребностью, то можно предположить возникновение семей из нескольких супругов. Такой

усложненный союз будет заключаться по желанию всех супругов и обязательно основан на

честности и чистоте чувств. Разумеется, что и сами чувства станут несколько иными, но не

менее радостными, чем теперь".

Наденька с тетрадкой пересела на диван. Прочитала-пролистала наполовину

исписанную тетрадку, отложила и стала готовить к глаженью принесенное белье.

– Ну, как? – спросил ее Николай.

– Не знаю, – ответила она, пожав плечами. – Я ничего не поняла.

Бояркин принялся объяснять подробней и проще.

– Что же, в будущем все будут спать кто с кем попало? – спросила Наденька с обидой.

– Да нет же, почему так? Спанье никогда не станет самым главным, а уж тем более в

будущем. Главным будет духовное взаимопонимание.

– Откуда это? – подозрительно спросила она.

– Из журнала, – соврал Бояркин.

– Ерунда какая-то…

– Ерунда?! Но почему ерунда-то? Хотя ладно, может быть, и ерунда. Но почему? Как,

по-твоему?

– Не знаю. Ерунда, да и все.

– Нет, но ты можешь хоть как-то это объяснить?

– Я не умею…

– Ты не умеешь объяснять? Да ведь для того, чтобы уметь надо пытаться! – вспылил

Бояркин оттого, что уже в который раз упирается в одну и ту же стенку. Он схватил с полки

альбом, потряс им в воздухе. – Ведь ты же отлично понимаешь, зачем я его купил! Но ты

даже в руки его не взяла!

– Я бездарная, – тем же обреченным тоном сказала Наденька, опускаясь со сложенной

рубашкой на диван. По стеклам ее очков растеклись слезы.

– Врешь ты! Врешь! Это лень душевная тебя замучила! Проснись ты, наконец.

Взгляни вокруг – жизнь идет, и ты находишься в ней. Ведь это же так просто: если живешь,

то давай себе в этом отчет! Наденька, – сказал он, спохватившись, что кричит. – Не так надо

жить. Не так. Надо жить как-то проникновенней, что ли. Надо замечать, как проходят твои

дни. Не допускать того, чтобы они сорвались и понеслись, замелькали. Это же самое

последнее дело, когда они мелькают, когда ты не замечаешь собственную жизнь. Попробуй

жить с таким настроением, будто ты страшная скряга, счетовод, и каждый новый день ты

выдаешь сама себе под ответственность, под расписку. Попробуй каждый свой день прямо

специально, умышленно наполнять радостью осознания, что живешь.

Бояркина остановила Наденькина обвисшая, мертвая челюсть, и он уже знал, что если

жена заговорит в таком состоянии, то во рту будет виден язык – ленивый и непослушный,

словно посторонний предмет. Эта деталь, замеченная недавно, сразу же стала вызывать в

Николае острую неприязнь.

Наденька сняла очки, и слезы темными точками отпечатались на рубашке, лежащей на

коленях. Она громко всхлипывала, с шумом сморкаясь, чтобы выглядеть более жалкой, зная,

как умиротворяюще действуют ее слезы на мужа. Наденька не собиралась ни меняться, ни

искать свое призвание. У нее не было потребности в том, что у мужа называлось "осознать

себя". Конечно, она, уж так и быть, попробовала бы, но для этого, как она решила,

требовалось рассуждать так же умно, как муж, столько же киснуть над книгами и обязательно

черкать что-то в записную книжку. "Я бездарная", – сказала она себе и успокоилась; сама для

себя она была хороша и бездарной. Правда, узнавая от Бояркина, что быть бездарной это все-

таки похуже, чем она думала, Наденька стала произносить эту формулу с вызовом: "Да, я

бездарная, неспособная, и незачем всячески напоминать мне это, незачем зря мучить меня".

Сегодня, вдруг как бы заново обнаружив себя в этой убогой избушке с низким потолком, с

изодранными, так и не подклеенными обоями, перед картонной коробкой, в которой

отглаженное белье, конечно же, отсыреет снизу, Наденька показалась жалкой и самой себе.

Везде и всем она мешала. Мешала на квартире у матери, на работе в крохотной лаборатории,

где она мыла разные стекляшки и где с ней редко разговаривали. И даже теперь в этой дыре,

она чем-то мешала мужу, хотя, когда он занимался, она сидела, затаив дыхание.

– Жизнь моя бесполезна, – с глубоким вздохом произнесла Наденька. – Я никому не

нужна. Я всегда, с детства, хотела умереть. Всегда думала об этом. Подожди, я скоро

освобожу тебя. Когда-нибудь, вот так же, как вчера, ты будешь шататься по своим читальным

залам… и я тебя освобожу.

Наденька и сама не понимала, насколько искренне она говорила. Подобная угроза

защищала ее раньше от матери и тетки. Но, с другой стороны, в одиночестве она и вправду

боялась сама себя. Уверенность у нее тогда пропадала, самые обычные дела начинали

казаться ей опасными. Включая телевизор в чуть расшатанную розетку, она боялась, что ее

обязательно убьет током, а, истопив печку, боялась закрыть трубу до конца: ей казалось, что

тогда она обязательно угорит.

Бояркина ее заявление потрясло. Он молчал и смотрел на нее – вот она, та, которая

когда-то действительно чуть не выбросилась в окно, Такой она была, такой и осталась. Он

столько уже с ней мучается, а результата никакого, Николай сел рядом с женой, приобнял, ее

не зная, что сказать.

– Наденька, ты пойми, пожалуйста, что я желаю тебе добра, – тихо начал он. – Я хочу,

чтобы ты испытала увлеченность. Понимаешь, без этого нельзя. Увлеченность в жизни – это

как проявитель для фотобумаги, Я хочу, чтобы ты увидела жизнь не матовой плоскостью, а

отчетливой, глубокой, красочной картиной. Сам я, пойми ты это, люблю жизнь и поэтому

пытаюсь охватить ее широко. Так что если ты хочешь быть моим другом, то попробуй жить

примерно в таком же диапазоне. Ведь я перед тобой полностью открыт. Так подскажи мне,

как столкнуть тебя с мертвой точки? Что тебе интересно? Если ты не видишь смысла в том, к

чему я тебя постоянно призываю, то доверься мне поначалу слепо, иначе мы не сдвинемся.

Позже ты все поймешь, оценишь, а сейчас, главное, поверь, что зла я тебя не желаю. Ведь

тебе же сейчас со мной не стало хуже, чем прежде? Ну, скажи.

– С тобой мне стало еще тяжелей! – закричала она. – Ты другой. Я не приучена к

таким. У меня сил не хватает жить, как ты!

Выкрикнув, Наденька застыла в обиженной позе, как когда-то у вечного огня.

Несмотря на ее домашний вид, на особенный уют, создаваемый в комнате чистым бельем с

холода и горячим утюгом, эта женщина казалась Бояркину чужой. В последнее время она

чуть-чуть изменилась: округлилась лицом, у подбородка образовалась маленькая складочка.

Наденька наливалась женским здоровьем, которое многие мужчины считают лучшей

привлекательностью, но для Бояркина эти изменения не стали близкими, родными

приметами; он их просто не замечал.

Они долго молчали. Николай был растерян, Наденька обижена. По Наденькиному

разумению, муж должен был начать теперь успокаивать ее и пойти на какие-то уступки.

Николая в это время так и подмывало сказать, что если вместе им стало хуже, то какой

же смысл… Но он понимал, что Наденька потому так и кричит сейчас, что слепа, что

находится в спячке, от которой он не может ее пробудить. "Все Дело во мне самом", –

вспомнил он вчерашнюю мысль.

Ломая в себе желание заговорить, Николай прямо в комнатных тапочках выскочил во

двор и принялся колоть хозяйские дрова. Почему же Наденьке с ним тяжело? Потому что он,

увлеченный делом, хочет, чтобы и другие были увлечены?

Сначала Николай бил по чуркам с яростью, и поленья разлетались в стороны, как от

выстрела, пока в очередной раз колун, легко пройдя сквозь расщелкнувшуюся чурку, не

просвистел в сантиметре от лодыжки. Бояркин остановился, отходя от мимолетного испуга,

и, постояв немного, успокоился.

На крыльце домика он заметил сломанную доску. Руки зачесались взяться за ножовку,

молоток. Но кто это оценит? И ему здесь долго не жить.

Разглядывая двор, Николай снова подумал, что хорошо бы иметь собственный

деревянный дом с нехитрой мебелью и с книжными полками в нем. А рядом с домом –

сарайчик с верстаком и рубанком… Работаешь там, строгаешь доску и поглядываешь из сарая

через маленькое окошечко в огород, где зелеными валами стоит огребенная картошка. А тут в

сарайчик входит жена и зовет обедать. Нет, это не Наденька, а не то девушка Оля с

фотографии на кладбище, не то Наташа, теперь уже Крышина, о которой он уже давно ничего

не слышал. У той жены всегда в первую очередь видны глаза, в которые можешь смотреть

как в саму душу. Смотришь в глаза и содрогаешься, чувствуя, что ты с ней одно целое. (Так

вот, наверное, что значит любить. Любить – это видеть глаза друг друга). Ах, как счастливо

бы тогда жилось, как помогали бы они добрым устремлением друг друга, какая духовная,

светлая атмосфера бы у них была! Это было бы прочно, "А Наденька?" – вспомнил Бояркин.

А Наденька, напротив, как бы разряжала всякую атмосферу. Если Николай занимался, то она,

стараясь не шуметь, покорно ждала, когда он закончит, и мешала этим еще больше. В эти

минуты она и вправду, словно не дышала – от нее не было ни дуновения воздуха, ни

дуновения мысли; своей смиренностью она как бы останавливала всякое движение, и

Николай обнаруживал, что даже на установке среди действующих механизмов думалось

свободнее.

Бояркин почувствовал, что у него замерзли ноги. Он вошел в домик. "Господи, да как

же одиноко-то, – подумал он. – Оказывается, я такой же, как все, – одному мне тоже

невозможно. Если бы уметь не мучиться одиночеством. Но как же она? Ведь она-то будет

страдать, если я совсем уйду в себя".

Наденька укладывала белье в коробку. Николай присел на диван и несколько минут

критически рассматривал жену. "Женщина как женщина, – рассудил он, – но почему жить-то

с ней невозможно?"

– Наденька, как, по-твоему, ты вообще-то хоть чуть-чуть должна измениться? – без

раздражения, по-дружески спросил он.

– Да почему я всю жизнь кому-то что-то должна? – снова неожиданно почти закричала

она. – Почему ты сам-то не изменишься?!

– Я!? – удивился Бояркин. – В чем же я должен измениться? Объясни. А… Хотя я

знаю. Я должен измениться по образцу привычных тебе людей. Что ж, я попробую драться,

пить, материться. Тогда тебе будет легче. Пить начну прямо сейчас.

Бояркин надернул куртку и побежал в магазин. Его гнала не столько злость, сколько

желание хоть как-то пробить Наденьку – этот способ воздействия на нее показался даже

оригинальным. В магазине было только дешевое красное вино. Николай, кстати, вспомнил,

что в доме кончился хлеб, и купил одну теплую, хрустящую булку. По дороге назад он попал

в толпу людей, выходящих из кинотеатра. Смотрели, видимо, кинокомедию – все были

веселы и взбудоражены. Николаю показалось, что на улице бурлила концентрированная,

яркая жизнь, а их квартирка, так называемое семейное гнездо, было тупиком-аппендиксом.

Возвращаться туда не хотелось. Николай вспомнил недавнюю встречу с Лидией. Они гостили

у Никиты Артемьевича (Бояркину хотелось как-то оправдаться перед дядей за нелепую

свадьбу), и Лидия зашла под каким-то незначительным прозрачным предлогом. Понаблюдав

за Наденькой и перемолвившись с ней, она стала смотреть на Бояркина с такой насмешкой,

которая ей даже как будто не подходила.

– От всей души поздравляю, – улучив момент, сказала она.

– Я знаю, что делаю, – как можно уверенней ответил ей Николай.

Вспомнив сейчас эту улыбку Лидии, Бояркин ускорил шаг. Дома он сел за стол и

выпил сразу полный стакан вина.

– Теперь ты можешь завести дневник наблюдений за процессом деградации, –

сообщил он жене. – С этого момента я не читаю газет и книг, не слушаю радио, не смотрю

телевизор. Телевизор я в перспективе пропью…

Наденька смеялась, повернувшись к нему спиной. Бояркин редко видел, чтобы она

смеялась. Ему даже захотелось, воспользовавшись моментом, почудить немного, посмешить

ее, да жалко было портить такой план. От слабого кислого вина на языке оставался какой-то

деревянный, шероховатый осадок. Слегка захмелев, Николай вообразил, что от этой

жидкости его желудок превращается в красный пузырь, и рассмеялся.

– Жаль, что организм здоровый пока, – сказал он. – Его не просто угробить. Эта

марганцовка не берет.

Наденька вытерла слезы, сдерживая смех, налила Николаю тарелку супа, сделала

бутерброды с колбасой. Суп был вкусный, с поджаренным луком, как любил Николай.

Однако теперь Бояркин решил, что его не купишь. Он с сопением опростал бутылку, но не

столько опьянел, сколько попросту отяжелел и обессилел.

– Сейчас я буду материться, – поднимаясь из-за стола, предупредил он.

Для удобства Николай прилег на диван, помолчал, сосредотачиваясь, и уснул.

Наденька долго сидела перед ним на полу и гладила по голове. Так она делала иногда по

ночам, когда он крепко спал. Наденька не знала, любит или нет Бояркина. "Я его жена", –

сказала она когда-то, и это все определило. "Его не изменишь, – сказала она теперь, и это

значило, что ни пить, ни драться, ни материться он не сможет. Но и ласковым, заботливым

тоже не станет. Наденька готова была принять его таким, какой он есть, но за это он должен

был без претензий принять ее.

Проснувшись в два часа, Николай поехал на работу. Там он, продолжая думать о своих

преобразовательных методах, попытался более объективно взглянуть на себя и на жену.

Конечно, измениться должны они оба. Так, видимо, бывает во всех молодых семьях. В том-то

и беда, что, создавая семью, никто не может вовремя перестроиться. Поначалу, хотя бы

подсознательно, каждый пытается жить так, как жили его родители. Умение создать семью

заключается в умении отказываться даже от чего-то принятого, от глубоко свойственного

тебе. Пока этого не поймешь, до тех пор и дружная семья невозможна. Он же, ни в чем не

уступая сам, просто подавил жену невозможными для нее требованиями. Так что это он сам

же внушил ей мысль о безысходности, бесцельности жизни или, по крайней мере, очень

помог в этом. В читальный зал, видимо, надо ходить все-таки пореже и побольше времени

проводить с ней. А если куда-то уходить, то обязательно оставлять ее в хорошем настроении,

чтобы она, не дай бог, ничего не наделала с собой. Придя к этой мысли, Бояркин вспомнил,

что как раз сегодня он оставил ее дома в очень плохом настроении, и едва дождался конца

вахты.

Домой он приехал в полпервого и увидел, что света в домике нет, хотя Наденька

обычно поджидала его. Николай осторожно, как не домой постучал и прислушался. Из окна