Туман

Валентин закрыл глаза, но никаких прозрений ему не представилось, а только свежая память внесла перед ним хрупкое мёртвое тело, лежащее в тёмном коридоре на полу, и убедительный довод витал рядом; что никто из живых не мог заранее представить себе таких последствий. И почему-то, на ум Валентину пришло наипротивнейшее выражение: «русский авось». А ведь этот «авось», если и считался чем-то спасительным, то всё равно, всегда оставался обыкновенным бездействием или, наброшенной на проблему для видимости, какой-нибудь ленивой глупостью, которой впоследствии незаслуженно придавали большое значение.

«Со Жмыховым обязательно надо в ближайшее время поговорить, чтобы прочувствовать его психическое состояние, – задумался Егоров. – Конечно, сложно себе представить, что подполковник решится на какие-нибудь пагубные действия в отношении себя, но… с Маргаритой даже меньше было поводов для беспокойства, а вон как вышло. Если сюда придёт ещё одна смерть, то, о каком примирении с собственной совестью может тогда идти речь, да и, вообще, можно ли будет уважать себя. Передо мной прошёл абсолютно больной человек, а я, получится, ничего не предпринял. Но, чёрт побери, почему у нас такое разделение?! Одни умеют между собой договариваться, а другие…, словно из другого мира пришли. Даже в навалившейся беде …или, пускай, назовём это опасной внештатной ситуацией, в которой оказались все, но эти трое (Валентин не забыл и про Петра Добротова) не пошли на логичный компромисс со своим норовом? Ведь, буквально, прояви ничтожное послабление, пойди на нормальный контакт с другими людьми и, мне кажется, можно было бы избежать всего этого…, по крайней мере, они смогли бы сберечься. А создаётся такое впечатление, что они, наоборот, выдавили из себя всё своё отчуждение, как будто это единственное оружие, которым можно защититься в данной ситуации. Да, я другой, – …покладистый, не принципиальный, и мне трудно представить, что неужели так сложно сдерживать своё раздражение на людях? Какое ужасное заблуждение, считать, что нервозность и неуравновешенность это сильная сторона характера, и непременно её нужно держать впереди себя, выставляя напоказ. Это же элементарные внутренние неполадки, …конфликт, а значит и слабость, которую, наоборот, необходимо прятать. А ведь такие люди, как Жмыхов, наверняка воспринимают в других правила хорошего тона за мягкотелость или лицемерие. Но вежливость не может быть наигранной, тогда она превращается в какой-то заметный сарказм. Она либо есть, вместе с уважением к собеседнику, либо её нет».

Валентин Егоров увлёкся своими думами и не сразу понял, что где-то в тумане прокричал Макс и попросил его сматывать шнур. Продолжая сидеть, прислонившись спиной к дому, он двумя руками начал подтягивать провод, укладывал его возле себя кругами и поблагодарил Бога за то, что, судя по голосу, с Максимом было всё в порядке.

Возможно, от этой радостной мысли в голове Валентина закрутилась невероятная и нелепая фантазия. Он представил себе что-то вроде интересной и забавной сценки: как будто в первый день «туманного карантина» они сидят у Зиновьевых на кухне все вместе за одним столом, включая Маргариту, Михаила Жмыхова, Пётра, и играют в подкидного дурака. С несравнимо разными характерами, различные по темпераменту они мирно, без всяких передряг и ругани, а даже с дружескими подковырками, ведут игру. Маргарита звонко смеётся и упрекает Валентина, что он раздал ей плохую карту. Михаил Анатольевич сосредоточен на «ходе» и пытается убедить Макса, что тому, с таким-то ловким мышлением, следует обязательно пойти работать в милицию. Пётр сетует на бабу Паню за неправильно «подброшенную» десятку…. В общем, вечер наполнен должным и идеальным добрососедским духом. Но именно на этом обобщённом моменте едкая истина, состоящая в том, что в «дурака» могут играть не больше, чем шесть человек, оборвала занятную фантазию Валентина. А если быть точным, то мысль о Миле, которой он не смог найти место в этом виртуальном вечере, скомкала его невероятную, но желаемую быть реальной «зарисовку».

Теперь Егоров задумался о том, что только неправдоподобный отъезд Петра на каком-то слабо-моторном средстве в места далёкие и неизвестные, сблизил его с Милой. Валентин чувствовал стыд, но стыдил он, прежде всего, себя перед ней, за то, что посмел обнять её только тогда, когда её муж исчез. Перед самим Петром, он чувствовал что-то вроде глубокого сожаления оттого, что не может теперь с ним объясниться по-человечески, и это обстоятельство его немного угнетало. Но Валентин и не пытался искать для себя какие-то утешительные доводы; он знал, что это угнетение скоро раствориться без остатка в его любви к Миле. И Валентин не исключал, что потом, спустя время, в редкую одинокую минуту он вспомнит о Петре, пожалеет его по-доброму и, возможно, легонько душой повинится перед ним за нахлынувшие чувства к теперь уже бывшей его женщине.

Сейчас лопатки Валентина прижимались к стене дома, и он, словно через позвоночник чувствовал, как за слоем штукатурки и прочего строительного материала дышит его новая любовь, погрузившись в полезный разговор с двумя пожилыми мудрыми женщинами.

– О, боже…, – вслух простонал Егоров, безуспешно пытаясь встать.

Ног под собой он не почувствовал, потому что они напрочь затекли и обескровились от долгого неподвижного сидения. От такой неожиданной беспомощности, Валентин Владимирович ещё раз застонал и в голос громко прохрипел:

– Макс…? Ты далеко там?

– Владимирович! Замёрз, что ли?! – игриво прозвучало впереди из тумана, и почти сразу же в белой дымке проявился высокий силуэт Максима и стал приближаться.

– Ух, тяжёлая, зараза, – подойдя вплотную, выдохнул Зиновьев, сбросил с себя груду верёвки с кабелем и, восстанавливая дыхание, сказал: – Надеюсь, в ближайшем будущем нам это не понадобиться. Завтра «Аладдин» нас покидает.

– Это он тебе сказал? – спросил обрадованный возвращением друга Валентин и, глядя на копьё, сдержано восхитился: – Изысканную вещицу ты с собой притащил.

– Спеши любоваться, – протянул Максим в руки Владимировича древнее оружие, – не удивлюсь, если не сегодня, так завтра оно растает или опять превратится в железку.

– Ну, что там было? – сгорая от любопытства, спросил Валентин, пытаясь сделать ещё одну попытку подняться, опираясь теперь о копьё, но тщетно; ноги не то чтобы не слушались, их просто не было по ощущениям.

Максим, не догадываясь о случившемся бытовом недуге со старшим товарищем, присел с ним рядом, положил свою длиннющую руку на плечи Валентина и, глядя вверх, словно разглядывая на белом фоне что-то обычное и знакомое, заговорил:

– Прости. Признаюсь, я маленько обижался, когда ты рассказывал о своём похождении в туман за Добротовым, и не стал мне тогда полностью передавать ваш разговор с этим… «всемогущим нашим». А теперь, я тебя прекрасно понимаю. Не многим я могу поделиться и с тобой, Владимирович, …по крайней мере, сейчас. Всё, что произошло, это действительно касается только меня. Я вроде как, ощущаю себя бумажником после зарплаты, увесистым таким, пухлым, а вот взаймы дать пока не могу. Нужно всё пересчитать. Ну, правда, не обижайся, …настолько всё личное…. Потом, когда всё сам переварю, мы с тобой обязательно об этом потолкуем. А скажу тебе пока только вот что: я там Жмыхову по морде всё-таки съездил, так что теперь у нас с ним счёт равный: один – один. Но, ты знешь, и было за что. Он меня чуть не задушил.

– Так это ты его так? – с сочувствием, но непонятно в чей адрес, поинтересовался Валентин.

– Как так? – не понял вопроса Макс.

– Совсем недавно он вышел оттуда, – и Валентин показал копьём в сторону, – весь ощипанный, в царапинах, будто плантацию терновника пересёк.

– Не, я только в область головы один разок ударил его и всё, – с недоумением оправдывался Зиновьев. – Он убежал потом, и я его больше не видел. Мне его, вообще, запретили трогать.

– Значит, опять какое-то неприятное свидание поимел наш подполковник, – сделал заключение Егоров и, потерев большим пальцем наконечник копья, предположил: – Макс, а, по-моему, это чистое золото.

– Да, хоть платина, – с усталым смешком отмахнулся свободной рукой Зиновьев. – Мы же не мошенники, чтобы продавать эту мистику.

Где-то в непроглядной белой вышине пронзительно прокричала какая-то птица. Максим с Валентином машинально задрали головы вверх, поводили глазами, а потом посмотрели друг на друга и рассмеялись над своим бестолковым любопытством.

– Не иначе, как журавль, – предположил Валентин.

– Я не орнитолог, но какие могут быть журавли в конце сентября, – возразил Максим.

– А чего мы гадаем в такой заурядной для нас обстановке? – иронично заметил Егоров и признался: – Знаешь, я уже не удивлюсь и тому, что, возможно, это прокричал розовый фламинго. У меня есть подозрение, что мы вообще теперь можем перестать удивляться необычным вещам. Наверное, такова будет плата за эти дни, проведённые в тумане.

Макс переложил свою широкую ладонь с плеча на голову Валентина Владимировича, потрепал его начинающие покрываться сединой волосы и сказал:

– И мне немного жаль. Я не то, чтобы начал привыкать к этой белой слепоте…, просто, чуть тоскливо всегда становится, когда что-то заканчивается. А ведь, согласись, что всё было как-то чинно…, без суеты, каждую минуту ожидаешь опасность, и в этом есть что-то первобытное. А наступит завтра, …потом послезавтра, ты поедешь на свою фабрику, я попрусь в типографию, если, конечно, нас оттуда ещё не выкинули за прогулы. Скукота какая-то ожидается. И даже расскажи кому, всё равно, никто не поверит в то, что мы тут пережили.

– Завтра суббота, – без всякого значения напомнил Валентин.

– Какая разница. Ну, потом, мы будем слоняться среди замороченных и деловых физиономий, и от этой серости, возникнет желание рассказать кому-нибудь о необычном тумане, который приоткрыл нам завесу в потусторонний мир. Ты рискнёшь? Например, я задушу в себе этот порыв, чтобы в здравом уме не оказаться в «психушке», – заявил Максим и поморщился, а потом глаза его заблестели хитрым вдохновением, и он размечтался: – Но представь, Владимирович, когда-нибудь над городом полетит стая розовых фламинго, а я встану рядом с тобой (при слове «встану» Егоров болезненно вспомнил про свои «отсутствующие» ноги), вот так обниму тебя, и с кислой мордой скажу в разинутые рядом рты: – «Ах, какая банальность. Мог бы, что-то и оригинальнее этих бразильских птичек придумать». Народ, разумеется, обратит на нас внимание. Появятся заинтересовавшиеся и какие-нибудь приставучие индивидуумы из этой толпы, но мы с тобой не станем изменять своему скучающему безразличию и только ужимками на лицах дадим им знать, что нам даже лень объяснять что-либо. Они всё равно ничего не поймут, потому что мы, пусть немного, но как-то причастные к этому, а они нет.

– Всё дурачишься, – отказался Егоров оценивать и обсуждать сценическое выступление Максима и, рассматривая в своих руках копьё, сказал: – А ведь от тебя исходит гордыня, молодой человек. Высокомерие. В общем, это грех. Но в одном ты прав; мне кажется, после всего этого, мы будем смотреть на наш прежний мир по-другому. Острые впечатления, конечно, сгладятся, порастут домысленной фантазией какие-то факты, – Валентин ткнул наконечником копья в землю и закончил очевидным заключением: – Да, мы, по большому счёту, уже изменились. Я-то уж точно.

Максим, вставая, потянул за предплечье Валентина вверх, и тот застонал, неимоверно зажмурившись от страдания:

– Что…?! – с испугом спросил Максим.

– Но-о-оги…, – не в силах больше ничего объяснить завыл Егоров.

С трудом приподнявшись, даже с помощью друга, Валентин постоял немного и с кряхтением сделал первый шаг, потом с болезненным уханьем второй.

– Владимирович, как бы всё это не закончилось, но последний вечер с «туманом-говоруном» мы должны отметить, – внёс предложение Максим, поддерживая под руку засидевшегося и мучающегося от этого старшего товарища. – Ты удивишься, но у меня есть в заначке бутылка хорошего кубинского рома.

– Кубинский ром не бывает плохим, – корчась от неприятных ощущений при каждом шаге, подчеркнул Егоров.

– К твоим бы мудрым словам, да, ещё бы закуски какой-нибудь вкусненькой добавить, – мечтательно отметил Макс.

– Да, где ж её взять? – жалел вместе с ним Валентин и, держась за плечо Зиновьева, мужественно переносил короткий путь к подъезду.

– Принимайте раненого бойца, – объявил Максим, заводя прихрамывающего Валентина на кухню.

– Что случилось?! – воскликнула встревоженная Мила и, вставая, нечаянно опрокинула на пол стул.

Секунду поколебавшись, она всё же бросилась к Валентину, и её выставленные вперёд ладони прижались к его куртке чуть пониже воротника.

– Макс, не пугай людей, – сурово предупредил немного смущённый Егоров и успокоил Милу, прихватив её за локоть: – Ничего страшного. Ноги просто затекли, пока ждал этого оболтуса.

– Надо растереть их и в тазик с горячей водой, – посоветовала баба Паня.

Валентина даже передёрнуло, когда он представил себе эту заботливую процедуру на всеобщем обозрении. А Мила продолжала всматриваться в его глаза с подозрением, словно не верила, что неприятности заключались только в затёкших ногах, и искала какую-то недосказанность.

– Ничего не надо. Кровь уже разбежалась по моим «костылям» и всё в порядке. Вот, чайку бы горячего, – обратился Валентин тихо и исключительно к Миле.

Она неохотно оторвала от него руки и направилась к плите, прихватив со стола чайник.

Максим снял с себя джинсовку, небрежно зацепил её воротником за ручку двери и прошёл к раковине, мыть руки. В эту минуту он чувствовал на себе пристальный и выжидающий взгляд матери. Кожей на шее и затылком, он так же ощущал её радость от благополучного его возвращения и сдерживаемое желание узнать, что же произошло с ним там, на развалинах.

Обтирая руки полотенцем, Максим повернулся к окну, на фоне которого сидела мать, как всегда невозмутимая, с привычной гордой осанкой, как и подобает королеве, которая со скрываемым нетерпением ждёт важного доклада. И вдруг, приятное судорожное волнение охватило Максима; оно легонько пробежало по его сознанию и нежно разбудило в нём недавние и не доведённые до окончательной ясности мысли. Он определил причину своего волнения: она заключалась в неком счастливом удовольствии за свою…, пусть не состоявшуюся ещё пока, но уже одобренную и утверждённую кем-то свыше, судьбу, которую он должен принять с благодарностью. Упоённый этим наваждением, Максим сосредоточился на строгом, но очень милом и родном лице своей матери, окунувшись в её беспокойные и умоляющие о чём-то сокровенном глаза, и как будто понимал, что могло скрываться за той гигантской волной, и о чём с угрозой его предупреждали. Знакомые с детства, но теперь казавшиеся освежёнными, свет и теплота материнской любви окутали его полностью, словно завернули в большое мягкое одеяло. Максим твёрдо знал, что от этой любви он никогда и никуда не сможет деться, ни при каких обстоятельствах. И это было даже не знание, и не какая-то убеждённость, а нечто большее, чего нельзя объяснить. Наверное, из подсознания выплеснулась какая-то подсказка, но он вдруг ясно понял, что именно эту страсть и чистоту он уже унаследовал и обязан нести её дальше уже без каких-либо дополнительных словесных объяснений и упрашиваний.

Максим почувствовал, как усталость от похождения в туман скатывалась с его плеч, густым потоком стекла по ногам и ушла куда-то в пол. Его не тревожили уже замысловатые высказывания, подаренные ему на этой безумной прогулке по развалинам, и теперь ему не казалось, что всё сказанное там, несло уж слишком какое-то глубокое значение. Так…, – полезная болтовня, и не более. Значимость и глубина были сейчас здесь, перед ним, в обстановке, которая его окружала. Максиму не хотелось прерывать это до слёз приятное наваждение, посетившее его, но, что поделаешь; вот-вот кто-то произнесёт слово, и эта нега оставит его. Он только ответной улыбкой своих ясных глаз безмолвно благодарил мать за всё.

– Вижу, вижу, что доволен своей вылазкой, – сказала она с ласковым упрёком. – Остынь, потом расскажешь, что ты там натворил. Поверь мне, что спустя время, разумнее воспринимаешь вроде бы обследованные уже вещи. Так что, отдышись и успокойся.

– Вот как раз понятие о времени, мам, во мне сегодня изуродовали до неузнаваемости, – с претензией пожаловался сын и прибавил убедительно: – Не успокоюсь, пока не проверю этот ребус.

– Ладно, проверишь, проверишь, – поддержала она его рвение и, чуть сдвинув брови, спросила хитренько: – А есть, что сказать нам всем, только по существу?

Максим пожал плечами, развёл руки в стороны и с простецкой иронией ответил:

– А наше туманное существо завтра уходит.

Валентин Егоров уже знал эту новость, а вот женщины заметно оживились лицами, но больше никаких вопросов не прозвучало. Каждая из них пыталась для себя определить, что это сообщение для неё означает: долгожданное освобождение из замкнутого пространства или прощание с тревожной, но всё-таки, сказкой? Ах, каким же порой бывает приятным этот редкий коктейль чувств, смешанный из радости и печали.

Валентин, двумя руками обхватив чашку, сидел за столом, маленькими глотками отхлёбывал горячий чай и, не отрывая глаз, смотрел на сахарницу, что стояла перед ним, и размышлял о чём-то своём. Мила, сложив на скатерти крестиком руки, сидела напротив и наслаждалась его голубыми глазами, застывшими в этом задумчивом полёте.

Баба Паня теребила пальцами снятый с головы сиреневый платок и перебирала в памяти свои запасы по тканям, которые у неё хранились в шкафу, но, не припомнив ничего подходящего, обратилась к Зиновьевой с привычной грубоватостью:

– Светка, а у тебя занавески в комнате висели, такие зелёные с ромашками. Куда дела?

– Когда это было. Лет десять назад уж, как утилизировала на тряпки, – разочаровала её Светлана Александровна, склонила голову набок и с сочувствующей улыбкой смотрела на соседку, явно подозревая, зачем той понадобились эти занавески.

Баба Паня расстроено опустила глаза, по-детски надула губы и глубоко вздыхая, зашумела носом. Всех растрогала эта умилительная досада старушки, а Зиновьева, сдерживая кулачком свой рот от добродушных смешков, произнесла:

– Да, будет тебе твоё зелёное платье в белый горошек, Пашенька. Теперь у нас всё будет. Тебе давно уже пора приодеться.

Баба Паня сначала помотала головой, как бы отрицая такое предположение, но потом неожиданно расцвела блаженной и застенчивой улыбкой, а глаза её были обращены в радостном недоумении на догадливую Зиновьеву.

– А я буду теперь откладывать на машину, – продолжая тему обновлений, объявил Макс. – Представляете, тёть Мил, на работу будем ездить, как белые люди. А в выходной день, чуть что понадобится, вжик, и через час всё доставлено. Хоть свежий торт к вечернему чаепитию. Что скажешь, Владимирович?

Валентин оторвался от чашки и поддержал:

– Своя машина – это хорошо, – и прибавил с сарказмом: – А то «служебные»…, – они уж больно сильно напрягают.

– Дамы! Вы слышали?! – заторопился развесёлый Максим. – Это надо занести в какой-нибудь протокол. У нашего рассудительного Владимировича появилось обалденное чувство юмора.

– Да, куплю я вам вашу машину. Вы мне только платье подгоните, как обещали, – неожиданно сообщила баба Паня, и после небольшого замешательства, вызванного таким заявлением, все дружно рассмеялись.

Светлана Александровна подвинула к Валентину принесённую бабой Паней плетёную тарелочку с ванильными сухарями, и заботливо упрекнула:

– Чего чай впустую гоняешь? Налегай хотя бы на мучное.

– А у нас тут тоже кое-чего произошло, пока вас не было, – интригующе призналась Мила Алексеевна, обращаясь к мужчинам.

– Да, в самом деле, случилась какая-то чепуха, которую не плохо бы выяснить, – подхватила, недовольно морщась, Светлана Александровна. – И это больше по твоей части, Валя, потому что у тебя с Жмыховым, хоть какой-то контакт есть. Около часа назад наверху грохот какой-то поднялся. Что-то там падало, билось, а потом стихло, но никто из квартиры не выходил. Я к чему это уточняю, – да, потому что пол часа назад полковник в неглиже проковылял под окном и вошёл в подъезд. Я дверь приоткрыла и видела, как он поднимался к себе. Видок у него был…, словно в боях без правил принял участие. Мы здесь сидели и гадали: из окна он, что ли, спрыгнул до этого? Но окна-то его сюда, во двор выходят, …всё равно было бы слышно, а из подъезда он точно не выходил. Ты бы, Валь, сходил опять к нему, узнал, что с ним.

Егоров и так собирался проведать Жмыхова, а тут и повод представился. Валентин молча поднялся, кивнул головой Миле, как бы благодаря её за чай, робко улыбнулся, и направился в коридор.

– Я, не умела в виду, что немедленно…, – пыталась остановить его Светлана Александровна, не ожидавшая от соседа такой покорности, но Валентин ответил уже с порога:

– Возможно, там всё серьёзнее, чем мы думаем.

Дверь в квартиру Михаила Анатольевича была приоткрыта, но на всякий случай, Валентин постучал в неё и, не дождавшись отзыва, осторожно вошёл. Он увидел топор на полу в прихожей, поднял его и приставил к обувной напольной полке. Заглянул на кухню и увидел обломки стула. Егоров прошёл в комнату и в глаза ему бросился раскуроченный телевизор, потом изуродованная дверца шкафа, но подполковника нигде не было. Наконец, он обратил внимание на непонятный кавардак на кровати и, к своему изумлению, заметил, что из скрученного вперемешку с одеялом матраса торчат две грязные ступни. Конечности были опухшие, и все в мелких багровых точках, которые походили на следы от уколов. Валентин присел на край кровати и ладонью постучал по «рулету» пастельных принадлежностей, из которого доносилось тяжёлое дыхание.

– Михаил Анатольевич, вы как себя чувствуете? – спросил Валентин и отметил, что его обращение получилось каким-то равнодушным.

В постельном лабиринте послышалось невнятное недовольное бурчание.

– Может быть, воды принести, или у вас покрепче что-нибудь осталось? – предложил Валентин, и свалка на кровати зашевелилась.

После недолгой возни «рулет» вскрылся, представив Егорову хозяина квартиры, который лежал на спине, чуть приподнялся на локтях, с трудом держал голову, в неагрессивном возмущении разглядывал пришельца и не спешил говорить, потому что пытался вспомнить, о чём его спрашивали.

Эта пауза дала Валентину возможность получше разглядеть несчастного Михаила Анатольевича. Вблизи, да ещё без верхней одежды, окроплённое царапинами тело нелюдимого соседа казалось Валентину чудовищно массивным и как будто излишне раздутым, словно это была резиновая оболочка, облаченная в порванные сбоку полосатые семейные трусы и запачканную землёй майку. Но не общий вид Жмыхова, не многочисленные царапины на теле и не красное лицо пьющего не первый день человека, в котором явственно отображалось повышенное кровяное давление, ввели Егорова в лёгкое смятение; его поразили глаза подполковника. С последней встречи они разительно изменились, как будто претерпели медицинскую обработку и теперь наполнились отчаянным осознанием чего-то губительного и неизбежного. Валентину почему-то представилось, что такие глаза имеет загнанный зверь, которого обложили со всех сторон и вот-вот должен прозвучать выстрел. Страх, ненависть, злоба, усталость и ещё что-то выразительное, но необъяснимое, принимал на себя Валентин в этом взгляде и не понимал, чего из всего перечисленного преобладает в повышенной степени. Он попытался за этой грозовой завесой отыскать в глазах Жмыхова просвет душевности, какую-нибудь внезапную жажду понимания. И, видимо, увлёкшись этими поисками, Валентин, как будто случайно, обнаружил в себе какое-то дополнительное внутреннее зрение, …немного настроился на него и… нашёл то, что искал; разглядел маленький лучик, когда сосредоточился именно на усталости в глазах подполковника. Валентину показалось, что именно там кроется что-то светлое и по-детски чистое, но придавленное всем остальным негативом. Он даже обрадовался этой находке, посчитав, что эта искорка очень важна для него, что она придала ему уверенность в намечающемся общении с Михаилом Жмыховым.

– Завтра туман уйдёт, и всё закончится. Это достоверный прогноз от самого источника. Осталось потерпеть ещё чуть-чуть, – заговорил Валентин спокойно, почти без интонации. – Если связь так и не восстановится, я доеду до города и первым делом вызову вам «скорую помощь».

На красном лице Михаила Анатольевича промелькнуло тяжёлое подобие недоверчивой усмешки. Не сводя с непрошенного гостя глаз, он с трудом приподнялся в кровати и с кряхтением сел.

– Почему каждый раз, после этой раскрашенной рожи, я вижу именно тебя? – задался занятным вопросом Жмыхов, и голос его захлёбывался в ужасной хрипоте, потому он тут же принялся откашливаться.

– Но, надеюсь, что я вас не раздражаю так, как она? – дипломатично осведомился Валентин, догадавшись, что под «раскрашенной рожей» подразумевалась супруга подполковника.