Туман

Егорову стало дурно, и даже к горлу подступила тошнота от всей этой чепухи. Вчера вечером, стоя за дверью в коридоре, он слышал всё, что говорила Светлана Александровна, и тогда ему казалось, что она была немного груба в высказываниях, но сейчас Валентин её прекрасно понимал. Ещё он думал, что до Жмыхова вообще невозможно что-либо донести; хоть грубостью, хоть лаской, или каким-то другим, пусть даже изощрённым способом. «И разговариваем с ним, вроде бы, на одном языке…, – украдкой удивлялся Валентин, – ну, ладно он меня не слышит из-за своей мнимой возвышенности, но почему я-то его понять не могу? Нет. Мне как-то легче воспринимается, что это он – неутомим и глуп, а не я».

И когда Егоров пришёл к такому выводу, наконец-то, его честолюбие фыркнуло, хлопнуло где-то внутри Валентина за собой дверью, оставив после себя лёгкую дымку бессилия. Он почувствовал даже, как стон нервным комком сгустился у него под горлом, и ужасно захотелось прямо сейчас, ничего больше не говоря, выскочить из этой похабной квартиры, чтобы через пару мгновений очутится в светлом месте, где легко дышится, где абсолютно другая речь, которая сопровождается добродушными взглядами.

Но просто так, безмолвно покидать эту квартиру Валентин, естественно, не планировал, чтобы не оставлять хозяина в каком-нибудь раздражённом недоумении. Он готовил быстрый, но вежливый уход с подходящим поводом, чтобы откланяться, хотя до этого и намеревался ещё расспросить подполковника о том, каким чудодейственным способом тот оказался час назад вне своей квартиры. Но сейчас Егоров не желал уже и этого.

– Я хочу вас спросить только об одном, – покачивая недопитый коньяк в бокале, произнёс Валентин, – почему вам так сложно общаться с людьми по-простому, без нервов и, в таком…, конечно, сложном для вас понимании, как на равных? Я так понимаю, вы всегда как бы «сверху» пребываете и редко находитесь «снизу», а вы попробуйте так, чтобы «рядом». На одном уровне всегда легче общаться, и шея не затекает и косоглазие не грозит.

В глазах Жмыхова вспыхнуло грозовое удивление; он почувствовал, что попахивает дерзким неслыханным нравоучением, да ещё и с сарказмом, которое никак не допустимо от такого невразумительного типа, набравшегося вдруг неслыханной наглости. Хозяин помещения, как только мог, насупил своё лицо, опёрся кулаками о стол и рявкнул:

– А я и общаюсь с людьми! Но именно, с людьми! …Которых следует уважать, и которые добились хоть чего-то в этой жизни, и чего-то стоят в нашем обществе! Это руководители предприятий, администрация, директора некоторых учреждений, которым доверено управлять нашим городом и областью. И уровень твоей жизни, между прочим, они тоже улучшают. С ними можно говорить часами, разговаривать конструктивно и без нервов, …а кое с кем и душевно. А ты предлагаешь мне общаться на равных с тем неблагодарным сбродом, который сейчас находиться там, внизу?! – с издёвкой спросил подполковник, тыкая пальцем в пол и прибавил: – Которые ни черта ничего не понимают в силу своей приземлённости и невежества. И в тебе, я вижу, ошибся, ты от них не далеко ушёл.

– Да. Я только для праформы к вам поднялся. А там внизу находятся всё-таки люди, к которым я сейчас поспешу присоединиться, – спокойно возразил Валентин и, не желая больше слушать эти бестолковые хамские выпады, пока Жмыхов надувался своими новыми оскорбительными доводами, сказал: – Там люди, для которых вы лично не сделали ничего хорошего, но которые, пусть немного, но переживают за вас. Во всяком случае, интересуются вашим самочувствием. Потому, собственно, я сюда и зашёл.

– Тогда, пошёл во-о-он!!! – заорал Жмыхов, жутко багровея лицом, высматривая чего бы такого взять в руку, но ничего подходящего не нашёл и схватился за своё горло.

Валентин спокойно поставил бокал с недопитым коньяком на стол и направился к выходу. Остановившись в коридоре, и только чуть повернув голову в сторону комнаты, он произнёс напоследок:

– Вы же сами испытали многое за эти дни, но, к сожалению, так и не поняли, что самое страшное: – это когда в минуту безнадёжного отчаяния может не оказаться такого человека, который захотел бы прийти к вам на помощь. А впрочем, я мало чего знаю о возможностях и могуществе городской администрации и её управленцах, – иронично прибавил Валентин и, чтобы не слышать очумевшие вопли Жмыхова, поспешил покинуть это помещение и плотно прикрыл за собой дверь.

Михаил Анатольевич и хотел, было, рявкнуть что-нибудь оскорбительное в след этому наглому проходимцу, но почему-то в нём вдруг проснулось чувство некоего особенного и затаённого вида достоинство, сродни того, когда ему присваивали звание подполковника, и когда он стеснительно и невнятно отвечал на поздравления. Припомнив тот давний восторг, он быстро воспринял этот только что случившийся мерзкий инцидент как, не заслуживающая его внимания, мелочь и отхлебнул коньяк прямо из бутылки. «Ну, ляпнул что-то дерзкое какой-то прохвост, – успокаивал себя Жмыхов, но имя этого «прохвоста» он так и не вспомнил, потому и поругал себя: – Вот, беда. А ведь это значит, что я теряю профессиональные навыки. Но, ничего страшного. В протоколах допросов эти поганые имена и фамилии будут вписаны жирными буквами. Успеется ещё. Изучу. Ну, каков наглец, всё-таки! Не ожидал я от такой мямли подобное…».

И чтобы окончательно выбросить из себя этот эпизод, Михаил Анатольевич ещё раз приложился губами к горлышку бутылки. Потом он вышёл в коридор, глянул в зеркало, ощупал пальцами своё красное лицо, промычал что-то недовольное и босой ногой наткнулся на что-то острое. Он вытащил из-за обувной полки топор и, проведя большим пальцем по ржавому и зубастому от сколов лезвию, положил его поверх тапочек и ботинок. В голову его заползли мутные и нехорошие мысли, которых он сам же и испугался.

Валентин вошёл на кухню и, охваченный сентиментальным порывом, до сбоя в дыхании обрадовался лицам, которые за эти три дня стали ему неотъемлемо родными. Внутреннее ощущение времени в нём сбилось, и Валентину казалось, что он находился там наверху в неприятном обществе подполковника чуть ли не пол дня, но при этом милые соседи послушно оставались на своих местах и в безмолвном напряжении ожидали его возвращения. Даже теперь, когда он стоял перед ними, никто из них не спешил задавать ему вопросы, и эта пауза вызвала в Егорове самые трогательные тёплые чувства, которые он не мог, да и не хотел себе объяснять, чтобы не встревожить душевное вдохновение. Во взглядах он видел уважительное доброе сочувствие, которое отодвигало любопытство на второй план. Валентин млел от житейской простой ауры, от милой обстановки незамысловатого быта, от невероятного контраста после берлоги Жмыхова, и чтобы соседи не заметили его волнение (которое ещё, не дай бог, и в правду, выйдет наружу сентиментальной слезой), ему захотелось удалиться, хотя бы на пару минут, и восстановиться в одиночестве.

– У тебя такой счастливый вид…, – заметила всё-таки его волнение Светлана Александровна. – Такое сверкающее лицо, я помню, было у тебя весной, когда к тебе приезжали твои девочки. А к полковнику ли ты поднимался, дружище, или опять по туману бегал? – выводила она его на «чистую воду».

– Да, наверху был, – ответил он стеснительно и немного весело. – Со Жмыховым всё в порядке, и беспокоится не стоит. Пойду куртку переодену, а то она совсем грязная, – нашёл Егоров подходящий повод чтобы выйти и опустил голову, оценивающе разглядывая свою одежду.

– Оставь здесь. Я же сказала, что застираю, – пыталась остановить его Мила, настолько буднично и естественно, что даже Зиновьева с бабой Паней поначалу не заострили своего внимания на такую заботу (а Максим и подавно). Но зато сам Валентин тут же смутился и поглядывал на пожилых соседок с извиняющейся растерянностью. На выручку ему пришла Светлана Александровна. Она с нежным лукавством посмотрела на Милу, предупредительно и укоризненно покачала ей головой (намекая, что та успеет ещё насладиться положением прилежной хозяйки), и обратилась к Валентину:

– Так значит, нашему полковнику ничего не требуется?

– Сам поправляется, – с неохотой и сухо ответил Егоров.

– Иди Валя, переоденься. Только не задерживайся, – попросила она как бы не только от себя, потому что мельком оглядела всех присутствующих, – мы тут решили в лото поиграть, так что прихвати с собой мелочь. Сражаться будем на деньги, как взрослые.

Валентин вышел из подъезда, зажмурил глаза и глубоко задышал, наслаждаясь приятной лёгкостью, которая охватила его незамедлительно. Потом он осмотрелся и с ещё большей радостью отметил, что сквозь редеющую белую дымку высокой тёнью перед ним предстала самая близкая к дому берёза, почти чётко просматривались столбики для сушки белья, а слева в седых наплывах уже виднелось расплывчатое очертание беседки. Он неспешно двинулся к своему подъезду, не сводя взгляда с убогой деревянной постройки, и уже без всякого удивления отметил, что с беседкой было что-то не так. Коснувшись дверной ручки, Валентин всё же не стал заходить в подъезд, а продолжал всматриваться и угадывать: что же изменилось в этой знакомой насквозь конструкции. «А чего я мучаюсь? Надо сходить, да посмотреть», – встряхнулся он разумной мыслью.

Он медленно шёл к беседке и на ходу уже начинал восхищаться её невероятным преображением. Она значительно увеличилась в размерах и приняла округлённую форму. Конусная крыша была покрыта приличным слоем пушистого снега, из-под которого, волнистыми локонами свисал виноград, поражающий взгляд своей насыщенной зеленью и сочными бордовыми гроздями. И это великолепное олицетворение жаркого юга, выбившееся из волшебной шкатулки русской зимы, занавесью опускалось на невысокое резное ограждение, выполненное руками не просто плотника, а большого мастера; и вся беседка больше походила на сказочный шатёр. Такое неправдоподобное сочетание снега с дарами лета непроизвольно отразилось заинтересованной улыбкой на лице Валентина и, затаив дыхание, он подошёл к входной арке, над которой тусклым оранжевым светом дежурил старинный трапециевидный фонарь.

Шагнув во внутрь, Егоров увидел, что пол был из белого мрамора и весь усыпан алыми лепестками роз. Лепестки были и на широкой дубовой доске, что служила посадочным местом и которая огибала весь периметр помещения. И вдруг, в глубине беседки Валентин увидел женщину. Но он не испугался такого присутствия, а на уровне подсознания предполагал, что кого-то обязательно встретит в беседке. На женщине было платье-декольте необыкновенной раскраски: …цвета увядающей ночи (именно так, к собственному удивлению, определил Валентин этот цвет). Шикарная дама сидела к Валентину боком, а её тёмные волосы игривыми волнами скрывали лицо и спадали на грациозные оголённые плечи.

– Здравствуйте, – сделав полшага вперёд, дрожащим голосом произнёс Валентин и, борясь с неровным дыханием, спросил: – Вы, наверное, оттуда? – повёл он рукой куда-то в сторону.

Надо отметить, что Валентин Егоров никогда в жизни не заговаривал с женщинами такой изысканной величественной породы, а то, что незнакомка была высокого происхождения, у него не вызывало сомнений. Ему даже на мгновение померещилась маленькая золотая корона на её голове, оттого застенчивость быстро перешла в парализующую робость, и он уже больше не находил подходящих слов для продолжения приветствия.

Бежали секунды, а дама оставалась неподвижной. И неожиданно для себя, Валентин почувствовал, как в душе созревал порыв, который подталкивал его сознание к решительным действиям, требовал проявить хоть какую-нибудь галантность в обществе такой особы и призывал к определённой смелости в общении. Разумеется, Егоров поддался этому внутреннему призыву и заговорил:

– Простите за моё вторжение. …Я шёл мимо и увидел замечательные перемены в нашем, так сказать, заведении. Поэтому я так, по-простому, без приглашения….

– Ну, почему же без приглашения, – прервал его красивый чуть напевный женский голос, и волнистые волосы изящно заколыхались, продолжая скрывать лицо. – Я сама назначила вам здесь свидание. Разве Михаил Анатольевич не передал вам моё послание?

Валентин бегло прокрутил в памяти эпизоды разговора со Жмыховым (невольно при этом, морщась), но не вспомнил никаких даже намёков на послание и от этого расстроился, опять растерялся, не понимал, как вести себя дальше, и корил себя за так и не выявленную невнимательность или забывчивость.

– Вот таким обеспокоенным мальчишкой, вы мне особенно нравитесь, – с наслаждением заметила дама, – но не вздумайте считать, что ваше милое смятение каким-то образом губит в вас настоящего мужчину, – ни в коем случае, – прибавила она.

Валентин недолго собирался с мыслями после такого…, как он всё-таки посчитал, комплемента и, с появившейся вновь в нём уверенностью, заговорил:

– Мне кажется, что в лице Жмыхова вы выбрали для своего приглашения скверного курьера. Простите, но я ничего такого… от него не слышал. И поверьте, в этом нет вашей вины. Мне кажется, что с его памятью и разумом не всё в порядке, и этим теперь должны заняться специалисты. Но бог с ним, с моим нездоровым соседом; я, простите, волнуюсь сейчас немного о другом: …как я могу вам нравиться или не нравиться, когда вы даже не обратили на меня внимания? Может быть, я совершенно не тот, кого вы ждёте? Может, приглашение адресовано не мне? Может быть, его получил Максим Зиновьев, …там, на развалинах? Он же тоже встречался с подполковником, – предположил Валентин, но в душе понимал, что сейчас он, пусть в вежливой форме, но по сути всё так же по-мальчишески лукавил.

Скорее всего, и прекрасная незнакомка это отметила, потому и прямого ответа от неё не последовало, а прозвучал наводящий на размышление вопрос:

– А вы считаете, что обязательно нужно взглянуть на собеседника, чтобы понять, что это именно тот человек, которого вы ждёте?

Валентин, не раздумывая, выдал первое, что пришло ему на ум:

– Ну-у…, зрение – это одно из главных человеческих чувств, которое помогает исключить какие-либо ошибки.

– Великолепное наблюдение! – воскликнула женщина, качнула головой, и Валентин за волосами даже заметил кончик её бледного носика, а она продолжала говорить, и приятно по-доброму посмеивалась: – Но мне, например, не обязательно видеть ваши глаза, чтобы понять, как вы смущены. Мне не нужно смотреть, как вы мнёте пальцами свои ладони оттого, что немного напряжены и побаиваетесь меня, но на то есть причина, которую мы оба знаем. Спешу вас успокоить: поверьте, ничего худого больше с вами не случится. Хотя опасения ваши мне хотелось бы продлить, поскольку, как я уже сказала, мне симпатично ваше стеснительное мальчишеское любопытство, – поведала она немного кокетливо, но и с долей лёгкого высокомерия, а потом вздохнула и заботливо посочувствовала: – Представляю, как вам неуютно держать разговор, не видя глаза собеседницы.

«И, да и нет, и да, и нет…», – стучало его сердце, а скрывающие тайну волнистые волосы, да и весь облик, вся грация этой незнакомки казались Валентину настолько прекрасными, что он и не рассчитывал уже увидеть большего, боясь шокироваться до умопомрачения ещё и открытой красотой её лица. Зная, на что способен могущественный туман (а Егоров с самого начала не сомневался, что эта женщина была его посланницей), Валентин испытывал определённый страх, и убеждал себя, что раскрытие лика этой дамы ему совсем не к чему. Однако, ответил совсем иначе:

– В общем-то, да. Когда глаза в глаза, тогда разговор сближает, …или, наоборот… (вспомнил он недавнее общение со Жмыховым). Но, по крайней мере, присутствует какая-то ясность.

– Соглашусь. При беседе глаза очень важный помощник, но всё ли без остатка мы можем им доверять? – спросила она с разочарованием, и такая интонация не требовала ответа. Женщина изящно повела рукой в сторону Валентина, оставаясь сидеть к нему вполоборота, и говорила: – Не так давно, вам довелось окунуться…. Ах, простите, я слишком поэтично выразилась. …Изучать (поправилась она). Конечно же, изучать выразительный взгляд господина Жмыхова. Но ваша беседа оказалась нервозной и, по сути, бесполезной. Все ваши достойные высказывания он, разумеется, пропустил мимо ушей, но вы – большой молодец уже в том, что постучались в завёрнутый матрас и привели Михаила Анатольевича в чувства. Кстати, когда я упомянула о моём приглашении, вы ошибочно задумались о конкретных словах. Ах, как это прямолинейно и не похоже на вас, Валентин Владимирович. Своё послание я вложила именно в глаза Михаилу Анатольевичу. И не вздумайте останавливаться на том ужасном хаосе, который вы сейчас себе представили, вспоминая тот колючий взгляд. Нет-нет, забудьте его. Конечно же, не в его звериной панике я оставила свою «визитку». Я назначала вам свидание тем самым огоньком человечности, который вы разглядели; это я смотрела на вас, после чего вы и замечтались о более приятной встрече. Неужели вы и впрямь настолько доверчивы, что смогли поверить в увиденную вами в его глазах усталость, …детскую затерянную чистоту, и это у такой-то личности? Дорогой Валентин Владимирович, такая усталость бывает в глазах человека, когда он полностью осознаёт своё прошлое, о чём-то грустит со счастливым оттенком, сожалеет, в чём-то раскаивается, но никогда не предаст это своё прошлое. А ваш сосед, к сожалению, это субъект с давно сгнившими корнями. Он помнит своих родителей в виде замшелой картинки, поблекшей фотографии, которая ему безразлична. Дом воспринимает как некий аппендицит (уж простите за такое сравнение), доставшийся ему из уже несуществующего прошлого. Так что, вы напрасно пытались отыскать у Михаила Анатольевича хоть чуточку благоразумия, …впрочем, в чём вы и сами в скором времени убедились. Но замечу ещё раз, что я была тронута вашим желанием помочь соседу-самодуру, но… увы, увы, мой печальный рыцарь, – вы ему не помощник. Как вы правильно заметили, им должны заняться другие специалисты. А вы уж отпустите его от себя с миром.

Валентин почувствовал, как в его ногах разливалась слабость, схожая с той, которая пронзила его после долгого сидения у торца дома. Он опустился на край дубовой доски рядом с входом и впервые с начала беседы оторвал глаза от мифической загадочной незнакомки. Его взгляд блуждал по мраморному полу, усеянному лепестками роз, по зелёной лозе, за которой периодически осыпался струйками искристый мелки снежок, а сам Валентин размышлял: – «Наверное, так и должно быть при таких аномальных чудесах, что сознание и состояние у меня сейчас, действительно, какое-то мальчишеское. Безоговорочно верю ей на слово, но пытаюсь найти способ, чтобы её проверить. А ведь знаю, что это бесполезно. Вспоминаю жмыховский взгляд и теперь чётко вижу, тот зазывающий огонёк, который никак не мог принадлежать подполковнику. Какая приятная иллюзия, чёрт побери. А ещё я сейчас, как прозрачный сосуд для этой феи. Наверняка и эти мысли мои уже прочитаны ею. Но почему я не волнуюсь по этому поводу? Легко даже, как-то. Но ведь меня ждут там, на кухне, а мне хочется слушать её», – промелькнула конфликтная мысль, которая слегка расстроила Валентина. Он глубоко вздохнул, глянул через плечо в арочный проём на уже приближённый к реальному восприятию туман, а потом потянулся рукой к влажной виноградной лозе у входа, желая удостовериться, что ягоды настоящие, а не какая-нибудь бутафория.

– Угощайтесь без всякого стеснения, – заговорила женщина, оставаясь всё в том же положении – вполоборота, – и не торопитесь, Валентин Владимирович, посмакуйте. Очень хочется, чтобы вкусовые рецепторы освободили ваше зрение от сомнений. А за друзей своих не переживайте. Светлана Александровна уже пошла в комнату за бочонками. Первый кон они сыграют без вас, а в начале второго и вы к ним присоединитесь.

Егоров только и смог, что усмехнуться с каким-то бессилием, потому что не испытывал уже никакого удивления, не считал, что к нему проявили бестактность, а с интересом принимал правила такой игры.

– Сложно…, вернее, непривычно общаться с тем, кто видит тебя насквозь, – сказал он, раскусив виноградину, и ощутил её сочность. – Но, вы знаете, я не комплексую, вот только… (замялся Валентин на секунду-другую) очень хочется так же взамен получить маленькую компенсацию в виде откровенности. Хочу узнать у вас…, ну…, чтобы мне было легче в дальнейшей беседе и не путаться, …и простите за формулировку, …я, должно быть, скверно изъясняюсь. В общем, вопрос у меня такой: вы, то же самое…, с кем я разговаривал вчера? – спросил он и зажмурился от неловкости, замотал головой и сказал: – Вот видите, какая ерунда выходит. Просто, хочется знать, насколько вы реальны.

– Я вас поняла и, для начала, отвечу: – я реальна. Только, моя реальность почти не имеет ограничений. – И незнакомка венчала своё сообщение красивым негромким смешком, а после говорила с каким-то девичьим озорством: – Право, я наслаждаюсь вашей растерянностью, Валентин. Вы так мило ставите себя в неловкое положение, что мне совсем не хочется вас пожалеть, а наоборот, вы заставляете меня восхищаться вами. И перестаньте думать о том, что как-то обидели меня своим долгим вопросом (она небрежным, но изящным движением руки, словно отмахнула от себя мошкару, и продолжала так же игриво). Обижаться вам следует немного на себя. Помилуйте, но как вы можете до сих пор терзаться сомнениями по поводу моей реальности? А не вы ли совсем недавно намекали Михаилу Анатольевичу на материализм, который присутствует в тумане. Если я – призрак, …допустим, что я – фантом, тогда ведь из этого следует, что вы, мой друг, …изумительным образом сошли с ума; сидите сейчас одурманенный неизвестно на чём и разговариваете сам с собой. Пальчиками несёте в рот пустоту, но при этом наслаждаетесь вкусом винограда. Сорвите и съешьте ещё (рассмеялась она звонко и так заразительно, что Валентин невольно осветился добродушной улыбкой), чтобы, если не разум ваш, так хоть желудок, на какое-то время получил доказательство. Не опасайтесь, всё натуральное, – продолжала она говорить, но уже с почти ласковым убеждением. – Вам сложно представить, но тогда просто поверьте, что не так сложно доставить из неведомого вам пространства какой-нибудь реальный предмет. Но замечу, что любое пространство так и будет оставаться пустым, пока в нём не поселится живой организм, и только с началом каких-нибудь действий появляется такое измерение, как время. И вот с этим измерением у нас отношения куда разнообразнее, чем у вас. Я в течении секунды могла бы доставить в эту беседку рояль, но вы, к сожалению, не умеете музицировать. Тогда я, с вашего позволения, сама создам нужный фон (и зазвучала лиричная мелодия, гениально извлекаемая кем-то из невидимого клавишного инструмента). Вы воспринимаете нашу среду как туман, и это идеальная природная маскировка для нас. Да, вы не ослышались, я уже несколько раз повторила: «нас». Потому что нас невообразимо много и, в то же время, мы – единое целое; без всяких обязательств и глупых договорённостей друг перед другом. Например, не я оголяла вам руку до кости, но присутствовала при этом и вбирала в себя ваши болезненные переживания, романтичный и рассудительный Валентин.

Егоров прижал пальцы к правому виску, не в силах представить себе такой союз, обосновавшийся в этом тумане. Когда-то давно Валентин принял от матери в свой багаж знаний такую христианскую догму, как неделимое единство бога-отца, бога-сына и святого духа, и до сих пор держит в себе эту непонятную истину с уважением, поскольку она служит неким опознавательным клеймом в русском человеке. Он догадывался, что такое восприятие, может быть оскорбительным для людей набожных, поэтому никогда его и не афишировал. Несколько раз Валентин задумывался о Святой троице с целью принять это понятие глубже, но душа лениво противилась этому, а разум и вовсе отказывался воспринимать, и Бог оставался для Егорова грозной и доброй, с невообразимым идеальным разумом, космического масштаба монолитной сферой. И поэтому Валентин боялся даже начинать размышления о только что услышанной структуре, но, как часто бывает: сознание побаивается, а остренькие мысли сами невольно пробиваются из этой невнятной опаски.

– Но-о…, – подбирая слова, формулировал одну из таких мыслей Валентин, – а Иван… – сын бабы Пани, тогда как…? Все усопшие тоже с вами? Мне ведь предлагали встречу и с родителями, и с Маргаритой….

Дама приподняла ближнюю к Валентину руку, как бы прерывая его вопросы, плавно повела обнажённым плечиком в сторону собеседника, и казалось, что вот-вот откроется за волосами её лицо, но в последний момент она замерла и, с небольшим волнением, проговорила:

– Не думайте больше о таких мрачных, объёмных и неведомых вам понятиях. Никакого царства мёртвых здесь нет. И, пожалуйста, успокойтесь. Ваши ожесточённые попытки выдумать себе всякие невозможные вещи могут принести вам нехорошие последствия. Я и так уже…, признаюсь честно, проглядела у Михаила Анатольевича микроинсульт, который ещё неизвестно каким образом скажется в будущем. А про Ивана…, откроюсь вам без утайки: он был одним из гостей, который с трепетом и огромной благодарностью принял наше приглашение, а сейчас он находится там, где ему и положено быть. Мы имеем возможность приглашать любого…, даже этого тирана о котором вы подумали, – рассмеялась она и сказала: – Но, мы же не бродячий цирк, а вы человек разумный, чтобы требовать от меня выполнение такой несуразной прихоти.