Туман

– Это я в девяносто первом или он в десятом? – спросил Зиновьев, запрокинув голову вверх.

– Я только перешёл в девятый, – (имея в виду класс) ничего не понимая, ответил парнишка.

Зиновьев опустил на него взгляд и мучительно закрыл на короткое время глаза.

– Значит, ты отпросился с урока и пошёл в туалет, – начал с повышенным сочувствием дружеский допрос Максим.

– Да-да, …третий урок – алгебра, – спешил подтвердить очумевший Витя.

– Туман за окном был? – уточнил Макс.

– Нет, не… за окном… нет, – разочаровал немного Зиновьева друг детства, но неожиданно пояснил: – Туман был в самом туалете. Я сначала подумал, что накурено, но ничем таким не пахло.

Максим напрягся.

– И ты услышал голос…. Стальной такой, дикторский? – наседал Максим, но старался это делать мягче.

– Я даже джинсы расстегнуть не успел…, – стыдливо признался парень.

Максим заметил мокрый подтёк на джинсах и спрашивал дальше:

– И что он сказал?

– Повиси, говорит, на кресте до конца моего урока, и получишь за это мопед, …почти новый, – плаксиво пожаловался несчастный друг из детства.

– И конечно ты согласился, – заключил больше для себя Максим и пощипывал пальцами свою бровь.

– Со… гласился. От такого страха, на что угодно согласишься, – проявилось небольшое возмущение у парня, и он продолжил: – Если бы я знал, что меня забросят к чёрту на куличики, ни за что бы….

– Мы с тобой на наших развалинах, – с грустью признался Максим, – сейчас я тебя освобожу, и ты сам в этом убедишься. Только кое-кто сделал так, что для тебя, дружище, уже другой век начался.

В глазах у парня началась суматоха, а Максим задумался: – что теперь будет с Витькой? «Ну, приведу я его к своим…, а дальше что? Отвезу в город, в котором он живёт, …но девяносто первый год как я ему верну?», – спрашивал он себя, пребывая в ступоре. И Макс решил, что с этим будет разбираться позже, а пока нужно размотать скотч, и он уже потянулся к запястью, когда услышал Витькины всхлипы. Лицо друга было искажено ужасом, ошарашенный взгляд был направлен куда-то Максиму в плечо.

– Не убивай меня, – проблеял школьник, и с уголков его глаз покатились слёзы.

Макс недоумевал, но, взглянув на то, что он придерживал сейчас подмышкой правой руки, понял, в чём дело. Вместо арматуры он прижимал тонкую рукоять копья с золотым наконечником, который как раз находился возле его уха с какой-то привязанной алой ленточкой.

– Да ты что, Витька?! Как ты мог подумать? – поспешил Максим успокоить своего друга детства, отложив это внезапно превращённое копьё рядом с собой, и отполз чуть вниз, начиная освобождение распятого Витьки с ног.

Зиновьев ногтём искал край липкой ленты над кроссовками и к нему подступили мысли, ужасающие в своей логике. А ведь как раз, после девяносто первого года, Витька так ни разу сюда больше и не приезжал, – запомнилось Максу. Сколько он не расспрашивал Витькину тётку, почему его приятель не приезжает ни на какие каникулы, всегда получал от неё разные и невнятные отговорки. «Случайное совпадение? Или причина была…, которая находится здесь и сейчас?! – сделал резонный, но чудовищный в своей неправдоподобности вывод Зиновьев. – И Витька потом, после этого кошмара, боялся приезжать сюда? С точки зрения здравого смысла – полный бред, который означает, что в данный момент, именно сейчас, я сам нахожусь в девяносто первом году прошлого века. Да, такие задачки со временем не имеют решения. Человек слишком ничтожен, чтобы добыть на них ответ, – заключил для себя Максим. – Ну, и алгоритм приготовил мне этот «голос Джальсомина». А, кстати, где он? Что-то безмолвствует. Пусть помолчит; Витьке и без него не сладко, а с ним вообще, парень с ума сойдёт».

Освободив ноги и, отрывая со своих рук липучую гадкую ленту, Максим передвинулся к правой руке пленника, быстро нашёл край скотча, и с противным скрипучим аккомпанементом начал её освобождать.

– Витёк, разве можно с крестом шутить, и идти на такие идиотские сделки? – приговаривал Максим, не отрываясь от работы. – Христос принял распятие, для спасения человечества, а ты ради какого-то мопеда. Не удивлюсь, если этот мопед ещё и Добротовским окажется, – последнюю фразу Макс сказал тише и невнятно, пытаясь зубами надорвать залипший упрямый скотч.

– Я испугался. И не думал, что это имеет такое значение, – шмыгая носом, оправдывался Витька.

– Не думал он, – бухтел Макс, приступая к освобождению последнего запястья. – Так всё и происходит, а потом плачемся, что поправить ничего нельзя. Вот, что мы с тобой теперь будем делать дальше? Как мне тебя в девяносто первый к родителям отправлять?

Максим отрывал последние куски ленты, и ему показалось, что Витькина кисть сильно опухла. Когда он полностью освободил руку, то она (эта рука) с ожесточением, вместе с пришедшей на подмогу правой рукой, вцепилась Максиму в горло, и перед глазами освободителя предстало разъярённое, красное, дышащее перегаром лицо подполковника Жмыхова. Макс даже не успел удивиться, как дышать ему стало нечем, и в глазах потемнело. Он инстинктивно, наотмашь, ударил Жмыхова кулаком в висок. Безумный взгляд Михаила Анатольевича скосился к переносице, хватка на Максимовой шее ослабла, а раскисшее тело подполковника медузой сползло с креста на кирпичные осколки.

Макс глубоко задышал, потирая рукой своё горло. Жмыхов быстро пришёл в себя, и на спине стал отползать в сторону, глядя на Зиновьева всё с тем же, восстановившимся после нокдауна, безумием. Потом он попытался встать, но тут же оступился и уже, придерживаясь руками о бетонные выступы и кирпичи, поспешно, как огромная каракатица, стал пробираться в спонтанно выбранном направлении, только бы подальше от этой молодой сволочи.

Максим встал на ноги и почувствовал в коленках легкую дрожь. Всё произошедшее с ним было похоже на дурной сон, который, он, вроде бы начинал контролировать, но неожиданное перевоплощение Витьки в Жмыхова выбило его из равновесия. Макс посмотрел на арматуру, которая опять из копья превратилась в ржавый прут, проверил наличие верёвки на конце и подошёл вплотную к кресту. Какое-то время он смотрел на распятье, успокаивая свои шальные разметавшиеся мысли, а потом, зачем-то прилёг на него, раскинул руки и закрыл глаза. Он вспомнил, как они с мамой, лет пятнадцать назад, ездили к морю в бархатный сезон. Сидя на небольшой скалистой возвышенности, Макс любовался бегущими в атаку на берег шеренгами волн и восторженно приветствовал каждый удар волны о большой камень, когда вверх взмывала пенная пятерня штормового моря, словно приветствуя его. Потом он, точно также лежал, как сейчас с закрытыми глазами и слушал шипящую музыку волн с беспокойными криками чаек и думал о том, как жаль, что море далеко от их дома, но как хорошо, что оно всё-таки есть.

– Примеряешься? – прозвучал уже знакомый стальной голос.

Максим даже не вздрогнул, оставаясь неподвижно лежать на кресте и, не открывая глаз, ответил:

– Какая скучная шутка с бородой. Только ради символичности своего возраста решил приложиться.

– Тогда не увлекайся, а то те двое до тебя уже пропитали крест своим невежеством, а мне ещё возвращать эти доски. В одной далёкой церкви одолжил под честное слово, – признался «невидимка».

– От меня ты подобного не жди, – натужно зевая, произнёс Макс.

– Ты сильно напрягаешься в своей искусственной храбрости, перемешивая её с наглостью, – невозмутимо звучало где-то совсем близко, но Максим не открывал глаза, как бы испытывая себя страхом. – Тот же Владимирович со мной почтительно общался и, кстати, дал тебе разумный совет: не дерзить, а непослушный Максим Зиновьев разговаривает с могущественной сферой как с босяком. Вообще-то, я не позволяю никому такую вольность и наказываю, чтобы человек потом не задохнулся своей исключительностью и высокомерием.

Максим и до этого чувствовал себя уязвимой букашкой, но сейчас угроза казалась ему неминуемой, и он открыл глаза, но не увидел ничего перед собой кроме белизны и сказал:

– А у мня почему-то есть такое убеждение, что именно такую форму общения ты от меня и ждал. Ты же, наверняка, существо древнее, а я, вроде как, проводник для тебя в современность. Владимирович, мама, …да, даже тётя Мила – они консервативны. Жмыхов, вообще, порос пороками, которые тебе давно известны и от которых тебя должно тошнить. Ну, разве я не прав? – закончил Максим вызывающим вопросом.

– Нет, – тут же прозвучал спокойный ответ. – Молодая энергия, выставляющая себя напоказ, выскакивающая из людской шеренги – это явление временное и никак не определяет дух современности. Ты как ребёнок: просто корчишь мне сейчас рожицы, только и всего. Ты пока пустоват, Максим Зиновьев, для проводника, но я рад, что твою ёмкость есть, кому заполнять. Мне интересно взглянуть на тебя ровно через то время, которое ты уже прожил. Как ты понял, я невольно сейчас сознался, что мне неподвластно будущее; я хозяйничаю только в прошлом и немного хулиганю в настоящем. Вашу современность я с удовольствием буду разбирать потом в тихом и укромном уголке.

Максим приподнялся с креста, на всякий случай осмотрелся и, как и предполагал, никого не увидел. Тогда он заметил слева бетонную горизонтальную плоскость и перекочевал на неё; со звоном подвинул к себе ногой арматуру и, сложив руки в замок между коленями, заговорил:

– Умеешь поставить на место…. Но я всё равно буду с тобой на «ты», и хоть в лягушку меня превращай. Дело не в лицемерии, а в том, что я ждал этой встречи и уже выбрал для себя приятельский тон.

– Похвальное откровение, – оценил стальной голос.

– И благодарю тебя, что не воспитываешь меня методами, которыми высек Жмыхова. Хоть это и мелко…, но за блюстителя порядка тебе спасибо, – признался Зиновьев.

– Михаил Анатольевич неизлечимый реалист и с ним по-другому нельзя, – сообщил «невидимый властелин» издевательски благодушно, как показалось Максиму. – Я уже говорил, что с атеистами и блаженно-верующими мне сложно идти на контакт, хотя они подталкивают меня на особые разнообразные выдумки, и это меня балует.

– Баба Паня у нас верующая, – напомнил Макс.

– Да, она верила, но верила в бессмертие сына, а когда убедилась в своей вере, теперь уверовала и в своё бессмертие, – немного романтично вещал голос. – Она простодушна, безобидна и величественна. С ней легко.

– Я так понимаю, что задачку с Витькой мне следует решать самому, – задумался Максим о своём.

– Разумеется. Она из школьной программы, – ответил туман. – Я хочу, чтобы ты после того, как доберёшься до ответа, задумался над тем, что дороги и тропинки – это всего лишь направление, а путь состоит из шагов.

– Намекаешь на то, что я чуть не оступился со Жмыховым?

– Беспредметные обсуждения – они противнее зевоты. Разберись для начала с загадкой по поводу твоего друга детства.

– Надеюсь, он сейчас на алгебре сидит? – беспокоился Максим за Витьку.

– А куда ему ещё деваться? Ты же его сам отпустил. Не будет же он с тобой здесь торчать в двадцать первом веке. Хотя, погоди…, – взял голос небольшую паузу, и над Максимом туман пришёл в движение какими-то белыми завитушками, а потом зазвучало опять: – Нет, не на уроке…. Домой побежал. Сообразительный парень; штаны-то мокрые. Тем более у подъезда его мопед дожидается с таким красненьким бензобаком. Я слова на ветер не бросаю.

– Изверг, – только и прошептал Зиновьев, но без злобы.

Он уже не испытывал никакого страха, лишь опасливая напряжённость оставалась в его сознании, разум работал довольно-таки продуктивно, как он посчитал, а душа всё-таки волновалась; ведь она соприкоснулась с каким-то параллельным миром. Прав был Валентин Егоров, предупреждая его о неком тестировании. Максим сейчас чувствовал себя испытуемым существом, – подопытным кроликом, и весь приготовленный заранее ершистый настрой, который служил как бы неуместной примитивной защитой, давно уже испарился из него. Сейчас Максим был, как только мог, сосредоточен и внимателен.

– Не так просто разобраться с твоими ребусами, – заговорил он, поглаживая ладонью щёку и шею. – Пока мне сложно понять, чему ты пытаешься меня обучить. Ну, примотал ты Витьку к этому кресту, потом подсунул этого борова…. Спасибо, что мать на распятье не приложил или Владимировича. Вернул бы ты этот крест обратно, откуда взял, а то мне как-то не по себе, когда он перед глазами.

– Ты слишком туговат для обучения, но виной тому твоя затянувшаяся молодость, – разъяснял ему голос. – Оно ведь как происходит в такой период: ты впитываешь в себя, как промокашка, всё, что тебе интересно, а не то, что нужно, – что тебе предлагают по какой-то разработанной программе. Разумный нигилизм – вот твоя утопическая свобода. Зачем изучать то, что, возможно, никогда и не пригодится? Замечу тебе только, что с годами такая бравада проходит. Например, Валентин Владимирович считает себя человеком не глупым, а потому понимает: как он слаб в житейских познаниях и даже завидует багажу опыта твоей матери. Между прочим, он завидует и тебе, поскольку у тебя есть время, а значит и возможность, чтобы достигнуть в этой области определённых высот. И с крестом ты напрасно спешишь. Любой предмет подталкивает к размышлениям, а этот в особенности. Допустим, мне-то известно, кто распят ради других, кто случайно попал на Голгофу, и считает свои мучения незаслуженными, а кто висит на кресте напоказ ради себя любимого. Последний случай самый занятный. Тщеславный глупец сознательно ищет какой-нибудь крест, а когда находит нечто подобное, приспосабливается на нём, как цирковая обезьяна. Но вскоре всем становится скучно от его импровизируемых мучительных кривляний, и он повисает на крестовине, как старая тряпка, позабытая и никому не нужная. В реальной жизни кресты искать незачем, – они повсюду, куда не глянь, и всегда готовы принять любого человека. Вопрос только в том, насколько человек сам готов осознано принять свой крест.

Вопреки серьёзности этой речи, Максим рассмеялся, и на то была причина.

– Это забавно, ей богу, – потирая пальцем бровь и посмеиваясь, проговорил он. – Ты вытащил из моей головы мысли и озвучил их, практически, слово в слово. Ты же понимаешь, что сорвал с меня оболочку, и сейчас играючи, какой-то соломинкой копаешься в моём мозгу. Как мне после этого с тобой разговаривать? Любой мой вопрос у тебя на виду.

– Не преувеличивай мои возможности, – отвечал «невидимка». – Я только рассмотрел то, что ты мне сам позволил.

– И это значит…, – пытался Максим сформулировать свой вопрос, но не успел.

– Что все вы для меня открыты, как для чуткого воспитателя малыши в детском саду, – опередил его с заключением туман.

Исключительно импульсивное раздражение, без присутствия всякой злобы, а скорее от хулиганского азарта, заставило Максима Зиновьева взять в руку осколок кирпича.

– Да, кто ты такой, чёрт побери?! – несдержанно вспылил он и бросил кусок красного кирпича в сторону креста.

Бурый камень был ещё в полёте, а распятье уже растаяло, и когда осколок приземлился на строительные обломки, прозвучал стальной голос с насмешливой интонацией:

– Эй-эй. Привлекут по статье за вандализм. Я же тебе сказал: – чужой артефакт, – взял под честное слово, а ты меня пытался подставить.

Макс с весёлым недоумением впитывал в себя эту иронию, а «невидимый властелин» продолжал говорить, но уже серьёзнее:

– Ну, хорошо, откроюсь тебе немного. Считай, что я маленькая мятежная частичка твоего Бога, в которого ты веришь пока с очень большой смутой в душе, и изнываешь сердцем от этого непонимания. И больше не спрашивай меня об этом. Скажи лучше: чего ты так взбесился? – звучал голос уже опять насмешливо. – Я ему, можно сказать, юность на кресте принёс, а он с ней даже толком пообщаться не смог. Давай быстрее её освобождать. В какие-то дебри со временем полез. Кирпичами разбрасывается. Может быть, ты и впрямь хотел здесь трактор или вентилятор увидеть? Так я мигом тебе устрою. Что мне жалко, что ли.

Максим успел душой и воспротивиться появлению этой ненужной техники, и в то же время заинтересовался необычным способом демонстрации её здесь. Но он понимал, что это неуместное в данный момент ребячество, оторвал взгляд от бетонного навала, где ещё недавно лежал крест, запрокинул голову и, блуждая глазами по белизне, сказал:

– Ты же сам знаешь, что не на какие вентиляторы и трактора я не рассчитывал. Я боялся, что ты обделишь меня своим вниманием. Только теперь я вот думаю: – как буду жить после нашей встречи? Приключение, разумеется, незабываемое, но вот похвастаться о нём некому. Разве что соседям. А им ты и так уже выдал порцию своих фокусов, …и спасибо, что меня присоединил к этому дворовому сумасшествию. Но я ещё и опасаюсь, как бы у меня не произошло раздвоение личности. В том плане: как Максимка Зиновьев до и после…. Так сказать, во сне и наяву.

– Раздвоение личности? – удивлённо послышалось из тумана, а потом округа рассмеялась, сопровождая смех белыми колебаниями, и продолжал звучать голос с уже меньшим стальным оттенком: – Раздвоение личности – это состояние сложное, и тебе оно никак не грозит. Приведу тебе короткий пример, чтобы ты понял. Представь, что одна твоя рука гладит котёнка, а вторая в этот момент ковыряет топориком могилку для этой беззащитной животинки. Дальнейшие действия я, пожалуй, опущу. Разве такое! ты можешь к себе применить?

Максим представил себе такую кошмарную ситуацию и, действительно, не смог её к себе применить. От жути передёрнулся в плечах, но ничего не сказал, а продолжал слушать.

– А наша встреча, разумеется, не пройдёт для тебя бесследно, и я жду от тебя не раздвоения, а расширения личности. Ты знаешь, кто в твоём возрасте уже повисел на кресте, чтобы потом, спустя столетия такой же ровесник был чист душой, и непременно он должен стать отцом, …пусть не целого народа, а хотя бы одного, а лучше двух или трёх замечательных карапузов, чтобы им передавать эту чистоту. Не уж то ты не хочешь глазами своих детей заново открывать для себя морское побережье? Находить в лесу новые поляны? Да, и вообще, развивать через них свой собственный кругозор и расширять свою душу. Так что, давай, делись на части, Максим Зиновьев. Только, как я тебе посоветовал, – вот таким способом.

Максим задумался, но ненадолго, потому что долгие размышления при таком собеседнике выглядели абсурдными, и неуверенно возразил, опустив голову:

– Но, я не готов к этому.

– На каком заборе, позволь тебя спросить, ты прочитал эту чушь? – прозвучало с возмущением, и заметно колыхнулась белая пелена. – Получается ерунда какая-то. Бороться с ветераном милиции ты готов, а воспитывать собственного ребёнка, ещё не созрел?

Максим отвечал немного сумбурно, обижено, с давлением, как раз, того самого нигилизма изнутри:

– Этот зажравшийся ветеран милиции…. Здесь больше эмоций, чем готовности. Как бы знать, вот так сходу, на что я способен? Я бы взялся за многое, и дров не наломал бы.

– Но скучно…, хоть потолок весь заплюй, а скучно, когда ты готов ко всему, – издевался над ним собеседник. – И можно ли назвать это жизнью, если наперёд всё знаешь? Ты начинаешь мне надоедать своей озабоченной унылостью, – пожаловался туман и предложил: – Поговорим, лучше, с тобой о красоте. Я очень стар, но для прекрасного вдохновения, по-моему, возраст не имеет значения.

– Нашёл знатока, – хмыкнул Макс, рассматривая узоры из туманной дымки, появившиеся над ним, и прибавил: – Да, и трудно разговаривать с невидимкой о таких вещах.

– Ах, извини, я забыл, что твои ничего не видящие глаза – это прожектор для твоего воображения, – прозвучала насмешка и, вместо холмика из битых кирпичей возник подиум с разноцветной ламповой подсветкой снизу и сверху, на котором появилась фигуристая девушка в открытом голубом купальнике. Она завлекающим танцевальным движением повернулась к Максиму лицом, и он узнал её; это была та, которая чуть было, не стала его женой.

– Не беспокойся, это всего лишь картинка, чтобы радовать твой взгляд, а не бередить душу, – милостиво предупредили Зиновьева.

Максим даже привстал с камня, но он уже не удивлялся (с чудесами он освоился), а с каким-то личным интересом он всматривался в свою бывшую избранницу, которая плавно покачивала бёдрами и волнистыми движениями рук разрезала мутный воздух, подсвеченный розовыми, зелёными и золотыми лучами ламп. С хитроватой улыбкой на лице Зиновьев заговорил:

– Вижу, что картинка, потому что у оригинала должен уже быть небольшой животик будущей мамы. А…белые джинсы и такой… бирюзовый обтягивающий топик можно на неё одеть. Я прошу. А то купальник… как-то не оголяет воображение, да и смотреть на неё немного холодновато.

– Да, пожалуйста, – пошли ему на встречу, и девушка тут же предстала перед Максимом в указанной одежде.

– Во-о-о, – любуясь и опускаясь обратно на холодную плиту, протянул Максим. – Возможно, это и была любовь, – сказал он мечтательно, а потом прибавил с грустью: – Особенно, волнительны были первые свидания. Жаль, очень жаль, как-то…. Почему понимание этого приходит только после расставания? Почему воспоминания о потери способны обострять уже неуместные чувства?

– Замечательное открытие для бесконечной печали, – прозвучало с каким-то подначиванием. – А главное, что эти преждевременные страдания, свойственные старикам, у тебя получаются чистыми, наивными и беспомощными, как слезы ребёнка, у которого отобрали игрушку.

– Ладно, ладно, – отмахнулся рукой Максим, пожалев, что разоткровенничался, и с насмешливым раздражением говорил: – Я и сам знаю, как это сопливо выглядит со стороны. А знаешь, со мной в детстве вот какой случай произошёл; мама почему-то раньше хранила ёлочные игрушки не в коробке, а в тяпочном мешке, и я полез на шкаф за этим мешком накануне праздника, и он свалился на пол. Хруст, с которым он шлёпнулся, был жутким. Я, как сообразительный мальчик, не стал высыпать осколки на ковёр, а принялся на ощупь в мешке искать уцелевшие шарики. Порезал всю руку в кровь, а в итоге нашёл только один.

– А ведь очень полезным примером ты меня сейчас угостил, – похвалил его невидимый собеседник и прибавил: – Жаль только, что ты совершал свои поиски в отчаянии и спешке. Имея уже разбитые мечты, нужно своё желание переключить в осторожный режим, тогда и не навредишь себе.

– А я вот думаю: не однолюб ли я? И стоит ли тогда мне с таким комплексом создавать семью? – вновь затронул Максим, вроде бы, уже завершённую тему, продолжая поглядывать на кокетливо красующуюся перед ним девушку.

– Ах, как же ты любишь поломаться, – заговорила вдруг уже девушка своим сочным собственным голосом, отчего Зиновьев непроизвольно вздрогнул, а красавица продолжала принижать его, покачиваясь в танце: – Как же тебе нравится, когда тебя уговаривают, упрашивают. Комплексов себе решил навыдумывать, и ведь сам прекрасно понимаешь, что все комплексы, приобретённые они, или, тем более, придуманные – это всего лишь выпендрёжное оправдание собственной слабости. Хочу поинтересоваться: ты от репчатого лука до сих пор кривишься, как и раньше? На дух его не переносишь? – с лукавым издевательством спросила она и тут же призналась: – А я ведь из принципа нарезала его однажды очень мелко в селёдку под шубой на твой день рождения. Ты схомячил за милую душу и даже не заметил. Ещё ты тогда спросил: почему я так загадочно улыбаюсь. Помнишь? А я триумфально наслаждалась твоей разбитой в прах глупой принципиальностью. И чем оказался незамеченный тобой тот лук? – всего лишь полезным витамином, а не омерзительной гадостью, которую ты себе внушил.

– Вот и поговорили о любви, – разочарованно вздохнул Зиновьев, подозрительно глядя на свою бывшую девушку, и спросил, задрав голову вверх: – Это действительно сейчас её признание или выкраденный тобой элемент из нашего с ней прошлого?

Ответа не последовало, а девушка неожиданно исчезла, растаял и подиум с фонарями и, к испугу Максима, туман отхлынул, а перед Зиновьевым выросла огромная водная стена, от самой земли и граница её обозначилась высоко в небе. Громадное цунами начинало медленно наваливалась на него. Мощь этой гигантской волны Макс чувствовал всем своим онемевшим сознанием и каждой клеткой своего хрупкого тела. В страхе он ощущал себя вовсе не тем камнем на море, о который разбивались волны и приветствовали его когда-то давно, а мелкой сошкой, которую вот-вот унесёт стихия неизвестно куда. Он непроизвольно попятился назад, перебравшись через бетонную плиту, но тут же осознал, что его действия бессмысленны. В данной ситуации спасения уже не было. Тогда он выпрямился во весь рост и обречённо ждал своей участи. Но цунами замерло и, словно из воды послышался вполне добродушный смех, а потом уже прозвучал привычный голос:

– Ты что-то напутал, рассеянный Максим. О любви, мы с тобой не говорили. И как можно с тобой о ней говорить? Я только приблизил к тебе огромную стихию, а ты уже погибать собрался. Извини, но обсуждать любовь у нас не хватит времени, потому что у тебя, как и у любого другого смертного, слишком короткий срок. Тем более, ты личность далеко не творческая. Я разговаривал с некоторыми поэтами, музыкантами и художниками о любви, но и они захлёбывались, когда я чуть больше приоткрывал им объём в этой бескрайней области. Они после этого осознавали, что плавают всего лишь в скромном заливчике любви.