Туман

– Ну, так попробуй со мной хоть как-то заговорить об этом. Только без этого наводнения, – с напряжением посматривая на нависшую стихию, попросил Зиновьев.

Опять послышался смех и задорный вопрос:

– И как ты себе представляешь этот разговор?

– Не знаю, – обескуражено ответил Максим.

– Тогда представь, что мы ходим со школьной пластиковой линейкой в твоём дворе и замеряем объём воздуха, – был приведён насмешливый пример, и дальше голос звучал строже: – Я уже сказал, что ты пока не готов. Быть может, когда-нибудь…. С твоим другом Егоровым и то больше проку общаться на эту тему. Хотя и ты уже заметил, что любовь прибывает в настоящем времени, но основная её прописка в прошлом; там её сила неимоверна, и все земные стихии – выглядят временными раздражителями в сравнении с ней. Любовь – это неувядаемая энергия, и, если сможешь, представь себе огромный резервуар в центре вселенной, в который стекаются миллиарды струек, ежесекундно пополняя его. А в будущем, насколько я знаю, любви нет; её заменяют там витающие мечты и надежды, – это такие лёгкие эфирные сгустки, но они тоже полезны для мироздания. Но если ты всё-таки настаиваешь на разговоре о любви… (прозвучало опять игриво). – Ну, что же…. Могу убрать занавес, за которым скрываются все, накопленные на этой планете за долгие века, порывы любви. Тогда тебе придётся проститься со своим рассудком.

Максим не долго тратился на раздумья; любопытство, конечно, его сжигало, но и угроза, как ему показалось, была не шуточной.

– Нет-нет! – ответил он, во избежание неведомого зрелища, а потом запутался в своих просьбах и объяснениях: – Вернее, да. …То есть, нет. Убери эту волну, но без всяких последствий и…, в общем, без представлений. Ты убедил меня, что я ничтожен и не готов к этому. Импульсы…. Во мне блуждают только импульсы бывшей и возможной будущей любви, – рассуждал Максим, искоса поглядывая на кромешную нависшую над ним воду.

– Ах, да, – прозвучал через короткое время возглас, и волна в миг осела и бесследно ушла куда-то в землю, а туман вновь придвинулся, но уже не настолько близко к Зиновьеву.

Максим, почему-то насупился, хотя впору было расслабиться после ухода невероятной угрозы, и заговорил как будто сам с собой:

– Да, если ты и не сам Бог, то, безусловно, причастен к божественному производству. Ты ведаешь загробным миром, всё знаешь о любви, о человеческих пороках. Ты сон, – вдруг вывел Максим. – Необыкновенный сон. Правда, такие сновидения могут и до инфаркта довести человека со слабым сердцем.

– Если тебе от такого вывода полегчало, то прими моё подтверждение: я – твой сон, – говорил невидимый властелин. – И хочу ещё малость дополнить про любовь; про то чувство, которое ты в себе носишь, но по объективной причине не придаёшь ему внимания. Я преподнесу тебе сейчас подарок и заранее скажу, что генетика у тебя отличная, и не только от матери.

Невдалеке справа появился молодой мужчина. Он как будто шёл по своим делам, но увидел привставшего с бетонной плиты Максима и остановился. На вид ему было не больше сорока лет, на нём был плащ горчичного цвета и серая шляпа с полями. Как-то неуверенно и стеснительно незнакомец приветственно махнул рукой и хотел, видимо, снять шляпу, но только поправил её, извиняющимся взглядом посмотрел на Максима и заговорил:

– А ты совсем взрослым стал. Намного выше меня и крепче. Настоящая опора и радость для матери.

– Кто это? – настороженно спросил Зиновьев, подняв голову чуть вверх, и немного устыдился своему неловкому поступку, что обратился к туману, а не напрямую к мужчине.

– Твой отец, – прозвучало простодушно. – Неплохой человек был, только всю жизнь находился в плену своей порядочности и частенько конфликтовал с совестью, особенно в отношении тебя.

– Отец?! – негромко изумился Максим и спрашивал хриплым от волнения голосом: – Почему был? Ты разве умер?

– Неосторожность…. Несчастный случай, – отвечал мужчина, втянув голову в плечи. – Твоя мать справедливо ничего не говорит тебе про меня. Я повёл себя недостойно по отношению к ней и к тебе, но исправить ошибку уже не успел. Ты только не думай, сын, если от кого-то случайно услышишь о моей смерти, что я сам…. Нет, клянусь тебе, что и мыслей таких не было. Просто обстоятельства моей гибели выглядели так, будто я проявил малодушие.

– Я верю любому твоему слову, – спешил заверить его взволнованный Максим. – Но почему ты не пытался со мной встретиться?

Мужчина в плаще грустно улыбнулся и сказал:

– Я не только тебя видел, но и держал на этих ладонях, – вытянул он вперёд руки и сообщил: – Тебе было два года, когда меня не стало.

– Куда ты?! Постой! – крикнул Максим, видя, как призрак отца, помахивая рукой, пошёл дальше, обернувшись лишь раз с извинительной ужимкой на лице.

Родителя поглотил туман, а Зиновьеву осталось обидное раздражение от недосказанности. Закрыв глаза, Максим каким-то спонтанным непроверенным методом пытался навсегда запомнить благородные черты отцовского лица и уложить их в сокровенную часть своей памяти.

– Почему свидание было таким коротким? – спросил он спокойно и открыл глаза.

– Какая наглая претензия ко мне, – звучал как-то устало стальной голос. – Я устроил встречу, которую вы оба не заслуживали, и это вместо благодарности. Между прочим, я совершил маленькую подлость по отношению к Светлане Александровне, организовав это свидание.

– Зачем же ты тогда это сделал? – чуть ли не с сочувствием интересовался расстроенный Максим.

– Ты устал, и в голове твоей бардак. Пора заканчивать, – подводил итог собеседник. – Если ты помнишь, то я преподносил тебе встречу с отцом, как ещё один штришок к необъятному портрету любви.

– А куда отец сейчас направился? – задал Максим необдуманный наивный вопрос, но ответ прозвучал без всякой насмешки:

– Туда же, куда скоро отправлюсь и я: – в своё бытие. А ты не грусти. Порой такие мимолётные встречи важнее в жизни, чем объятия и долгие посиделки. Всего лишь силуэт, несколько фраз, улыбка на умном лице, а сколько потом приятных заманчивых дум. Надеюсь, ты не в обиде на меня сегодня?

– Что? И ты уходишь? – вырвалось из Зиновьева нечаянное сожаление.

– Завтра я избавлю вас от своего присутствия, – было произнесено строгим тоном. – Игра подходит к финалу. За вашими спинами чистое поле, а что будет дальше – решать вам. Скажу только, что мне было приятно наблюдать за вами, и вы продержались достойно.

– Да, мы такие – какие есть: доверчивые, пугливые и бестолковые, особенно на твоём фоне, – отвечал Макс за всех. – Перед лицом страха любую выдержку можно считать маленьким подвигом. Возможно, это и выглядит как достоинство; тебе со стороны виднее. Но потери в твоих забавах не по-игровому реальные. Одной… могилу я лично выкопал, другой бесследно исчез, …похоже, теперь и Жмыхова искать не стоит.

– Дались вам эти поиски. Уж от тебя-то я такой натужной совестливости никак не ожидал, – недовольно проговорил невидимка из тумана. – Придумали себе заунывную песню одну на всех.

– Да, я просто так сказал, чтобы продолжить разговор, – словно оправдывался Максим. – Ты же собрался меня покидать.

– Тебе достаточно на сегодня впечатлений и пищи для размышлений на будущее, – звучал голос, действительно, уже в отдалении. – А Михаил Анатольевич никуда не пропал, только и задирать его больше тебе не следует. Без мундира, он всё равно, что черепаха без панциря. Зрелище, конечно, скверное, но поверь, в таком состоянии он может быть даже опаснее.

Сверху на опять появившийся холм из разбитых кирпичей шлепком упал милицейский китель с погонами подполковника.

– Хочешь, возьми на память. Он больше Михаилу Анатольевичу не понадобится, – прозвучал издалека стальной приговор.

– Как атрибут закона и порядка? – с насмешкой спросил Максим.

– Как тряпку, которая по своему значению намного превзошла человека, – ответили высоко сверху.

– Нет, не нужна она мне, – брезгливо глядя на форму, отказался Максим.

– Ну, тогда я заберу. Может пригодиться в каком-нибудь деле.

И с этими словами китель с шипением испарился, а от ног Максима горизонтальным отрезком поднялось копьё с золотым наконечником и красной ленточкой, которое вновь преобразилось из арматуры. С конца свисала верёвка, и древнее оружие само плавно вложилось в правую руку Зиновьева, будто приглашая его в обратный путь к дому.

– Владимирович совсем утомился от переживаний. Ему бы чайку горячего, или чего покрепче, – прозвучало напоследок.

Максим зашагал в направлении к дому, в задумчивости кое-как подбирая с земли верёвку и укладывая её, как попало себе на грудь, прижимая копьём. Когда верёвка закончилась, и начался кабель, держать поводок стало невыносимо, и Макс сообразил, что в своей задумчивости он просто тупит.

– Владимирович, сматывай! Я возвращаюсь! – громко крикнул он.

На уровне подсознания, или какого-то необъяснимого разумного инстинкта, Максим понимал, что больше ожидать чего-то особенного от потусторонней силы не стоит. Скорее всего, и кабель этот был уже бесполезен; можно его просто отвязать от копья и оставить здесь. Становилось как-то горько и немного тоскливо, но если даже бегло пробежаться по тому, что с ним произошло за это недолгое время пребывания в тумане, то выглядело неким нахальством: желать себе чего-то большего. Много было сказано, а по сути, Максим ничего не мог сейчас взять в толк. Следовало в спокойной обстановке, неспешно, в размеренном режиме привести свои мысли в порядок. В данный момент, общее впечатление от завершившихся событий, выдавливало все более или менее конкретные мысли из его головы, как вещи из переполненного шкафа. Но в целом, как смог проанализировать сам Максим Зиновьев, его рассудок не замкнулся и не страдал, просто возбуждённое сознание и, словно переполненная от волшебства душа, мешали пока временно рассудку нормально работать.

Мы знаем, что невероятный туман – это структура вездесущая, и потому мне следует, описывая события, (уже привычно) отмотать время немного назад. Когда история на развалинах тракторной станции только начиналась, Михаил Анатольевич Жмыхов окончательно терял свой, находящийся в агонии, разум и расхаживал в семейных трусах и наброшенном на майку милицейском кителе (чтобы избавится от озноба) по квартире. Он с раздражённым удивлением обнаружил в коридоре за обувной полкой один из предметов, оставшихся ему от матери. Это был ржавый со сколами на лезвии топор и, осмотрев его при дневном свете возле окна, подполковник вдруг резко проникся бестолковой мыслью: «Зачем мамане был нужен топор, и что она им делала? Что ей было здесь, в этой поганой квартирке рубить?!».

Не найдя подходящего ответа, он пришёл в бешенство и тремя ударами привёл в негодность один из стульев на кухне. Надо сказать, что яростный порыв после этих варварских действий в нём немного утих, но Михаилу Анатольевичу с какой-то заинтересованностью понравилось работать этим мощным и опасным инструментом. Пройдя в комнату, он дважды рубанул топором по шкафу, расколов пополам дверцу и, уже не осознавая, что он делает, запустил топор в телевизор. Чёрный ящик обиженно звякнул, и слетел с тумбочки, осыпав пол осколками.

– Безмолвная скотина! Всё равно от тебя нет толку, – как бы оправдывал Жмыхов свой поступок в отношении несчастного телевизора.

Подобрав топор, он швырнул его обратно в коридор и со стоном рухнул спиной на кровать, сначала схватившись за голову, а потом раскинул руки в стороны. Михаил Анатольевич и не рассчитывал на такую блажь как поспать, но сон сам, словно набросился на него неожиданно и мгновенно. Подполковник плавно проваливался в чёрную пустоту, но постепенно перед его глазами начинало светлеть и, наконец, он чётко увидел прямо перед собой ненавистную физиономию молодого соседа с первого этажа. Тот сосредоточенным взглядом смотрел куда-то в сторону, и что-то делал с его левой рукой. Подгоняемый инстинктом самосохранения, Жмыхов попытался пододвинуть к себе эту руку, с которой мерзавец производил какие-то манипуляции, но ничего не получилось; рука была к чему-то плотно прижата. В голове Михаила Анатольевича, почему-то, промелькнуло такое страшное слово: как расчленение, и от этого кровь застыла в нём во всех конечностях. Но к счастью, правая рука вскоре дала о себе знать; она оказалась свободной и инстинктивно вцепилась мучителю в шею. А тут ещё и левая вовремя освободилась. Озверевший Жмыхов собрал всю свою силу, страх, ненависть и вцепился в горло молодого подлеца, но упираться ему долго не пришлось. Получив сокрушающий удар по голове, Михаил Анатольевич ощутил, как во сне провалился в ещё один мутный сон, который продлился секунды три, не больше. Когда картинка перед глазами восстановилась, он увидел перед собой удивлённое лицо своего врага и судорожно отпрянул от него в сторону. Попытался встать на ноги, споткнулся, разодрал ещё не зажившую коленку в кровь и, пробираясь чёрт знает через что, с ужасом начал понимать, что это уже не сон, и в отчаянии недоумевал: куда делась квартира и его кровать.

Выбравшись из каменного бурелома, Жмыхов влетел в высокую колючую траву и больно покарябал себе лицо и руки. Кошмар, произошедший с ним двумя днями ранее, навис каким-то новым продолжением, и сердце Михаила Анатольевича грозилось остановиться.

Найдя в себе силы, подполковник всё же поднялся на дрожащих ногах над травой и осмотрелся. За спиной в белой пелене виднелись торчащие в разные стороны обломки бетонных плит, а по бокам и впереди, в небольшой зоне видимости, были одни заросли, а дальше проклятая белая завеса. В какую сторону идти, он не знал, да и, в общем-то, побаивался, помня, как легко заблудиться в этом чёртовом тумане. Но вдруг, где-то впереди, послышались людские голоса. Приняв стойку борца перед выпадом, Жмыхов прислушался. С трудом различаемый, разделённый на фрагменты, он слушал мужской разговор о каком-то лохе, который остался ни с чем, ещё речь шла об использованных патронах и ожидаемых премиальных. Веря, что никакой ошибки быть не может, и что его – подполковника милиции, всё-таки отыскали свои, Жмыхов рванул вперёд, от радости потеряв на ходу тапочки и не обращая внимания на колючую траву, хлеставшую его по голым ляжкам, которые бесстыдно белели под семейными трусами.

Три высокие слаженные фигуры в чёрной форме, с укороченными автоматами наперевес предстали перед Жмыховым в тумане. Они стояли полукругом и в специфичных выражениях, не без доли бравады обсуждали выполнение очередной служебной операции.

– Братцы, родненькие! Почему так долго?! – взмолился от счастья Жмыхов и бросился к ним, рассчитывая обхватить их руками всех разом.

Но маленький отряд, завидев странного пришельца, неожиданно расступился, и Михаил Анатольевич, не ожидавший такого равнодушного приёма, проскочил между бойцами и, споткнувшись, с размаху опять рухнул в траву.

– Вы что?! Это же я! Я, – подполковник Жмыхов с управления, который потерялся, здесь, в этом тумане. Вы же меня ищите, – поднимаясь, пытался вразумить он этих вояк, но, завидев что-то неладное, пыл начальника в нём резко угас.

Он застыл в полном недоумении и какой-то невнятной жалости к себе. Михаила Анатольевича смутило не то, что лица бойцов скрывали балаклавы, а то, что он заметил под этими масками. Через прорези его разглядывали, блестящие насмешками и пугающие своей весёлой надменностью, три пары глаз. Внутри Михаила Анатольевича от этого камуфляжа опять заныло нехорошее предчувствие.

– Вы, ребята, с какого подразделения? – всё-таки решился спросить он, пытаясь вложить в свой голос побольше строгости, но со стороны это получилось нечто напоминающее блеяние.

– Это, что за травоядное? От какого стада отбилось? – насмешливо поинтересовался один из бойцов у своих сослуживцев.

– Для семейства бегемотообразных здесь не совсем подходящий климат, – пошутил другой, и мужчины в чёрных спецодеждах дружно рассмеялись.

Михаил Анатольевич находился в какой-то обречённой прострации и готов был завыть от обиды, но именно этот гадкий смех, направленный на него, всколыхнул в нём забравшееся в глубокие подвалы самолюбие.

– Да, я вас…. Вы у меня…. Я всех…, – пытался угрожать он, но не хватало ни слов, ни воздуха, ни духа, и получилось нечто похожее на истерику сопливого мальчишки, убежавшего от хулиганов за угол дома и выкрикивающего им бестолковую свою обиду.

Но если бы он убежал на какое-то расстояние – было бы легче и немного свободнее, а так…, устрашающего вида молодцы высокомерно стояли перед ним.

– Что-то хочет. Ещё бы понять – что…, – с притворным сердоболием произнёс третий боец.

– Жрать он хочет, – властно прозвучал сзади над головой Михаила Анатольевича женский голос, и он узнал знакомый тембр своей жены.

«Повернуть сейчас голову? – это равнозначно, что засунуть её сразу в пасть какой-нибудь огромной анаконде», – первое, но и последнее в данный момент, что пришло на ум Жмыхову, поэтому он замер в смертельном ожидании и стал неподвижен, как столб, разглядывая из-под бровей испуганными жалостливыми глазами спецназовцев.

– О, начальница пришла, а мы не по форме одеты, – бодро вскрикнул первый боец, и тут же все трое превратились, на глазах почти теряющего сознание подполковника, в японских воинов – ниндзя.

Сквозь слёзную пелену, которая вряд ли защитит его от неминуемой расправы (а Михаил Анатольевич каким-то образом догадывался, что жалость в этой искажённой реальности отсутствует), он обречённо смотрел на чёрные кимоно, на прямые тонкие мечи с кисточками в рукояти, на нунчаки с серебристой цепочкой и какие-то остроконечные звёздочки, предназначенные для убийства.

– Госпожа, мне кажется, он плачет, – обратился один из воинов, глядя поверх головы бедного Жмыхова.

– Конечно, плачет. Потому что голодный, небось. Эти сволочи, так и не накормили тебя гречневой кашей? – с противной нежностью лилась в затылок Михаилу Анатольевичу сладкая трель жены, от которой всё-таки появился у него тёплый настрой соблазниться на спасительную надежду.

«Ведь нельзя же так запросто убить человека в каком-то непонятном жутком сне», – подумал он, и возникло осторожное желание повернуть голову на голос.

Щиплющая заморозка пробежала в голове Михаила Анатольевича, а потом поползла и сверху вниз по всей коже, когда он это сделал. Приблизительно на уровне второго этажа, всё так же, с раскрашенным под гейшу лицом, и с нахлобученной причёской, парила голова жены, только сейчас под этой головой свисал милицейский китель старшего офицера. Жмыхов опустил на себя взгляд и удостоверился, что остался только в майке, трусах и даже без тапок.

– Ну, и ладно, пусть сами жрут свою русскую кашу, а у нас сегодня французская кухня! – торжественно объявила голова и заботливо поинтересовалась: – не возражаешь, милый?

Один из ниндзя, с почтением, встав перед Михаилом Анатольевичем на одно колено, протянул откуда-то взявшийся серебряный поднос, на котором ершистой горкой лежали морские ракушки, которые он два дня назад видел уже под капотом своей служебной машины.

«Это какое-то ритуальное издевательство перед убоем. Бежать!», – скомандовал себе Жмыхов и неуклюже ударил босой ногой по подносу. Содержимое подноса неестественно высоко подлетело вверх, и через пять секунд на несчастного подполковника с оглушающим шелестом обрушился шквальный ливень из ракушек, количеством, явно превышающим того, что подавалось. Не раздумывая, Михаил Анатольевич отчаянно побежал в произвольном направлении, как и в прошлый раз. В голые ступни постоянно что-то больно впивалось, по голове стучала нескончаемая дробь, жесткие лепестки ракушек, как очумевшая стая насекомых, царапали лицо, плечи, руки и ноги, но Жмыхов бежал и бежал без оглядки.

Когда силы начали покидать Михаила Анатольевича, то и «неземные» осадки стали стихать; вскоре лишь редкие ракушки изредка били его по плечам и голове. Но он не испытывал радости от своего спасения, а признавал, что это какая-то кара обрушилась на него, и нападки этого чудовищного возмездия он увидит ещё не раз, но в других формах. Только разглядев впереди себя спасительную серую стену двухэтажного дома, он почувствовал в себе огонёк; надежду на то, что всё может быть ещё и наладится.

Хромая на обе ноги, он доволок себя до стены и прилип к ней спиной, как банный лист к мокрому телу, озираясь перед собой безумными глазами и дыша жадно, словно выбрался из бушующего моря.

– С вами всё в порядке? Моя помощь нужна? – с каким-то ненавистным для Жмыхова сочувствием прозвучал сбоку вроде бы знакомый мужской голос, но на фоне «произошедшего», этот голос чуть не ввёл Михаила Анатольевича в состояние обморока.

Валентин Егоров сидел на корточках метрах в пяти от него невозмутимый, как тибетский монах в состоянии медитации. Разумеется, в своей кошмарной агонии Жмыхов его вначале не заметил и в первые секунды не узнал. Весь усеянный красными царапинами, Михаил Анатольевич осторожно проковылял к нему и, пригнувшись, с минуту разглядывал Егорова излишне оценивающим затравленным взглядом, в котором всё же проявлялся некий здоровый интерес.

Валентин без труда догадался, что со Жмыховым произошла очередная «мистическая история», и сейчас оцарапанный, раздетый подполковник проверял его, как бы, на подлинность. Егоров с пониманием отнесся к этому процессу и, немного прищурившись, с сочувствием смотрел подполковнику прямо в глаза.

«Слава Богу, что живой и добрёл до дома, – думал Валентин, рассматривая обезумевшего Жмыхова, – но, что там с Максом…? Если уж этот явился «оттуда» в таком состоянии…, то, что же с моим другом? Нет, не верю, что что-то подобное…».

Пребывая в каком-то счастливом упоении, Михаил Анатольевич дрожащими пальцами коснулся волос сидящего у стены человека, что-то важное попытался сказать, но только, как рыба, вытащенная на берег, раскрывал рот, а потом, как-то одобрительно взвизгнул и обхватил себя руками, показывая, что замёрз. Он передёрнулся всем телом и, скукожившись, побрёл вдоль стены за угол к подъездной двери, поднялся в свою квартиру, заполз на своё ложе и завернулся как в кокон во всё, что было на кровати, включая и тонкий матрас.

Когда Жмыхов в нижнем белье исчез за углом, Валентин пытался вспомнить, о чём он думал до появления истерзанного соседа, вид которого ужасал и вызывал глубокое сочувствие, словно подполковника сбросили с высоты в огромный куст или наоборот, вытащили из-под обломков. Егоров без труда вспомнил, что были размышления о Максиме, когда заглохли моторы: Валентин переживал, как он там проходит своё «испытание». Потом появились какие-то приятные мысли о Миле, о себе, но после появления Жмыхова, Валентин, разумеется, уже не мог к ним возвратиться. Коротая напряжённое время, он задумался теперь над душевным состоянием соседа; насколько быстро оно сможет восстановиться, или наоборот, психика разрушена настолько, что без вмешательства медицины здесь не обойтись. Игривый, по-детски наивный взгляд подполковника, вызванный явным безумием, стоял сейчас у Валентина перед глазами. Вспомнилась так же агрессия Михаила Анатольевича с гречневой кашей, и эти два несовместимых состояния в одном человеке, поменявшиеся за короткий промежуток времени, очень волновали Егорова. Он наметил себе, когда вернётся Максим, обязательно подняться к Жмыхову, и желание проведать его уже не казалось Валентину дежурным или несколько показным, вроде как, для очистки совести. Как раз, именно совесть требовала такого вмешательства, которая никак не могла успокоиться по поводу гибели бедной Маргариты.

Егоров размышлял о, возможно, схожем помешательстве рассудка у Потёмкиной, и невольно проводил параллель между Жмыховым и ей по поводу того, что касалось их нелюдимости. Безусловно, эта нелюдимость имела различное происхождение, разными были и причины избегать нормального общения с соседями, но суть…, и тем более последствия казались Валентину Владимировичу какими-то схожими. Он припомнил короткий разговор на площадке, где он предлагал Маргарите Николаевне свои услуги и помощь, и как потом, спустя сутки, ходил с угнетенной душой по осиротевшей квартире ночью после похорон. Опять на него налетело угрызение совести, укоряющее в бездействии, зудящее о том, что Маргариту можно было спасти. Пускай грубо с напором, напролом, против её воли, …как ребёнка бросают в воду, когда учат плавать, но помочь в любом случае, надо было пробовать.

И Валентин размышлял уже конкретно: – «В конце концов, можно было завалиться к ней всем вместе после того ужасного «военного пожара» и тупо, как горящую беседку, которую мы с Максом потушили, …каким-то образом погасить и истерику в этой несчастной женщине. Но что-то не давало нам так поступить. Точнее, мне…, – заключил он. – Что-то мешало так действовать. Боязнь быть навязчивым? Или, вернее сказать, незыблемое вековое правило не лезть в чужую личную жизнь, а тем более в душу? Да, но так устроено, что мы без приглашения влетаем на помощь, только, когда пожар уже в разгаре. А как распознать в безобидном дыме зловещую гарь? Получается, что оправданий, чтобы ничего не делать гораздо больше, чем поводов для стремительных действий».