Белый шейх: путь мести

Они говорили еще долго. О том, как аль—Бируни изучал санскрит, чтобы понять индийцев; как суфийские мудрецы могли остановить кровную месть одной притчей; почему в афганских кишлаках до сих пор почитают Александра Македонского как Искандера Зулькарнайна.

– Шукран йа устаз. Лан анса кулямак. – Спасибо, учитель. Я не забуду ваши слова. – Когда тени за окном удлинились, Антон встал, бережно прижимая блокнот к груди.

– Иншалла, та—уд би—салама. – Даст Бог, ты вернешься с миром. – Пусть Аль—Хаким сохранит твой разум, а Ар—Рахим – твое сердце. Профессор проводил его до двери, затем неожиданно обнял, как отец.

На обратном пути Антон шел медленно, ощущая странную тяжесть и легкость одновременно. В кармане ждал свой час блокнот с мудростью, а в ушах звенели последние слова профессора:

– Там, в горах, ты встретишь три вида людей: тех, кто ненавидит тебя за форму, тех, кто боится, и тех, кто протянет хлеб, потому что ты гость. Запомни: настоящая война – не между нациями, а между тем, кто помнит это, и тем, кто забыл.

Дома, в своей комнате, Антон долго рассматривал дедовы медали, затем взял гитару. Звуки «Белого альбома» Beatles смешивались с голосами родителей за стеной – мать плакала, отец говорил что-то твердо и тихо. Но сейчас это казалось частью какой-то большой симфонии, где у каждого была своя партия.

Он открыл блокнот на первой странице, где профессор написал: «Язык – это не слова, а мост между сердцами. Построй его крепко». За окном садилось солнце, окрашивая Тарск в цвета афганских закатов, которые он, возможно, скоро увидит сам.

За дверью комнаты Антона гремели гитарные аккорды "Time" Pink Floyd – звук был настолько громким, что дрожали стекла в серванте. Ирина Матвеевна нервными движениями смахивала несуществующие крошки со скатерти, ее пальцы выбивали странный ритм, то ускоряясь, то замирая в такт музыке.

– Этот ваш Шмелевский… – Голос женщины дрожал от сдерживаемых эмоций, – Он же инвалид! Разве не видно? Дышит, как паровоз, а еще учит наших детей жизни!

Георгий Николаевич сидел за столом, медленно перелистывая потрепанный дембельский альбом отца. Желтые фотографии шелестели под его пальцами, запечатлевшие историю, которую он знал наизусть, но каждый раз переживал заново.

– Николай Петрович герой! – Глухо произнёс глава семейства. – Он вернулся с войны с одним легким. И тридцать лет простоял у мартеновской печи. Ты помнишь его кашель по утрам?

– Не смей сравнивать! – Ирина резко встала, опрокинув стакан с чаем. Янтарная лужица растекалась по скатерти, повторяя узор трещин в их сегодняшнем вечере. – Тогда была война! Наш дом бомбили! А сейчас…

– А сейчас наш сын хочет быть солдатом. – Алексей аккуратно перевернул страницу. На фотографии молодой Николай Петрович сидел на больничной койке, обняв гармонь, вокруг – медсестры в белоснежных косынках. – Когда его вытащили из горящего танка под Прохоровкой, бабушке уже пришла похоронка.

Он провел пальцем по пожелтевшему снимку, где улыбающийся отец казался таким молодым, таким… живым.

– Знаешь, почему он выжил? – Георгий поднял глаза на жену. – Потому что военврач Лившиц не списал его в утопленники. Три ночи возился, вытаскивая с того света.

Из комнаты Антона донеслась кульминация песни – гитарное соло, пронзительное, как крик. Ирина Матвеевна вдруг обмякла, опустившись на стул. Ее пальцы бессильно сжали мокрую скатерть.

– Ты… – ее голос сорвался на шепот, – ты действительно отпускаешь его?

Георгий Николаевич медленно закрыл альбом. В тишине отчетливо щелкнула застежка.

– Не я его отпускаю, Ира. История. Наша кровь. – Он встал и подошел к окну, за которым медленно гас вечер. – Давай договоримся – никаких слез при нем. Если уж ехать – то с уверенностью, что дома его ждут, а не оплакивают.

В комнате сына пластинка сменилась на "The Great Gig in the Sky". Пронзительный вокал Клэр Торри взмыл под потолок, словно пытаясь разорвать саму ткань реальности. Георгий прислушался – за стеной Антон подпевал, его голос сливался с записью, молодой и немного фальшивящий.

Ирина подошла к мужу, прижалась лбом к его плечу. За окном зажглись первые фонари, их свет дрожал в слезах на ее ресницах.

– Он так похож на твоего отца. – Прошептала Ирина. – Такие же упрямые глаза…

Георгий молча обнял жену. В комнате Антона музыка стихла, послышался скрип кровати – сын лег спать. Тишина воцарилась хрупкая, временная, как перемирие перед боем.

– Завтра, – сказал Георгий, глядя в темное окно, где отражалась их с Ириной пара, – завтра я поговорю с ним по—мужски. Без истерик. Пусть знает – какой бы выбор он ни сделал… – Голос его дрогнул, – мы его любим.

Ирина кивнула, сжимая его руку так крепко, что побелели костяшки пальцев. В доме Белошеховских наступила ночь – тревожная и щемящая, как та нота, что еще звенела в ушах после песни.

Антон сидел на краю кровати, собирая рюкзак, когда в дверь осторожно постучали.

– Войди. – Громко произнес он,

Дверь скрипнула, и на пороге появился Георгий Николаевич. Он стоял нерешительно, будто впервые за долгие годы не знал, как начать разговор с собственным сыном. В руках он держал две чашки – дымящийся чай с лимоном и крепкий, почти черный кофе, который Антон начал пить с прошлого года, подражая тренеру Шмелевскому.

– Мать спать уложил. – Глухо произнес отец, протягивая чашку. – Решил… поговорить.

Антон молча взял кофе, почувствовав, как обжигает пальцы даже через фарфор. Отец опустился на табурет у рабочего стола, заваленного учебниками по арабскому и потрепанными тетрадями с конспектами. Его взгляд зацепился за открытую страницу – там между строчек арабской вязи Антон карандашом вывел: "Если не я, то кто?"

Тишина затягивалась, прерываемая только потрескиванием радиоприемника – в эфире тихо играл "Голос Америки", заглушаемый помехами.

– Ты… – Георгий Николаевич начал и сразу запнулся, поправив очки. – Ты понимаешь, что там может быть?

– Да. – Антон отхлебнул кофе, чувствуя, как горечь разливается по языку.

– Нет, – отец резко встал, задев стол. Чашка звонко дрогнула. – Ты не понимаешь! Ты думаешь, это как у деда – враг в поле, товарищи рядом, Родина за спиной. Там всё иначе.

Он зашагал по комнате, его тень огромная и беспокойная металась по стенам.

– Там дома с плоскими крышами, где каждый мальчишка с гранатой. Там колодцы с … – голос его сорвался, – в них находят тела наших. Связанных и истерзанных.

– Я знаю. – Антон стиснул чашку так, что пальцы побелели.

– Откуда? – отец резко обернулся. – Из рассказов Шмелевского? Из книжек Лозовского?

– Да! – Антон вскочил, и чашка с грохотом упала на пол. Фарфор не разбился, но коричневая лужа поползла по полу. – А откуда знал дед, когда в семнадцать лет на танк запрыгивал? Ему тоже кто-то рассказывал?

Георгий Николаевич замер. В его глазах мелькнуло что-то, что заставило Антона внутренне сжаться – не гнев, не раздражение, а.… страх. Настоящий, животный страх.

– Дед, – отец говорил медленно, словно выдавливая каждое слово, – видел, как его сестру расстреляли в октябре 41—го. Он пошел не за геройством. Он пошел за смертью.

Тишина повисла плотная, как вата. Где-то за стеной капал кран – ритмично, как метроном.

– А ты… – отец вдруг сел на кровать, сгорбившись. – Ты за чем?

Антон смотрел на свои руки – крепкие, с выступающими венами, руки боксера. Неужели они действительно могут убить?

– Я не знаю, – честно признался он. – Но когда профессор рассказывает про арабских мудрецов, когда тренер говорит про честь… я чувствую, что это важно.

Отец тяжело вздохнул, достал из кармана пачку "Беломора", потом вспомнил, что в доме не курят, и сунул обратно.

– Ты прав, – неожиданно сказал он. – Я не знаю, зачем тебе это. Может, и вправду важно. – Он поднял голову, и Антон увидел в его глазах то, чего не видел никогда – беспомощность. – Но знай: если… если станет страшно, если поймешь, что ошибся – пиши. Звони. Кричи в эфир. Я приеду. На край света приеду.

Антон вдруг вспомнил, как в семь лет заблудился в лесу, и отец нашел его по крику – тогда его голос звучал так же, хрипло и отчаянно.

– Обещаю! – Кивнул. Если не справлюсь, то позову.

Отец встал, пошатнувшись, будто после долгого боя. У двери обернулся:

– Мать… она не придет провожать. Не потому, что не любит. Она желает всегда видеть тебя здоровым и сильным. – Попытался объяснить Георгий Николаевич.

– Я знаю. – Антон улыбнулся. – Скажи маме, что я всё понимаю.

Когда дверь закрылась, он поднял упавшую чашку. На дне осталось немного кофе – холодного и очень горького.

За окном завыл ветер, гоня по улице прошлогодние листья. Антон потушил свет и лег, глядя в потолок, где еще с детства остались звезды из фосфора – отец когда-то наклеил, чтобы он не боялся темноты.

Если не я, то кто? – подумал он, закрывая глаза.

А в соседней комнате Георгий Николаевич стоял у окна, сжимая в руках дедов орден, и смотрел, как за рекой поднимается туман – белый и безмолвный, как все несказанные слова между отцами и сыновьями. Ирина Матвеевна умоляла Бога, чтобы он затянул время наступления прощания с сыном. В один из вечеров она посмотрела на отрывной календарь и к своему ужасу поняла, день расставания уже скоро.

Последние дни мая в этом году выдались странно холодными. Липкий утренний туман окутывал перрон военкомата, смешиваясь с дымом от папирос взволнованных отцов. Казалось, сама природа не хотела отпускать мальчишек в армию.

Среди десятков призывников ростом и статью выделялись двое – Антон Белошеховский и Саня Ковалёв. Если бы кто-то сказал им месяц назад, что они окажутся в одном призыве, оба бы только усмехнулись. Ковалёв разглядел знакомое лицо и подошёл с улыбкой.

– Ну что, Белошеховский, – Саня осклабился, демонстративно поправляя неудобный воротник формы, – кто бы мог подумать, что именно мы с тобой будем "братьями по оружию".

Антон молча осмотрел знакомого парня. Ковалёв – легенда их школы. самый задира, кто на последнем звонке устрол драку. Саню отличало постоянные споры с учителями, складывалось ощущение, что некоторых из них бояться старшеклассника. Если бы не бунтарский характер Ковалёва, он мог бы учиться с большим успехом и добиться лучших оценок в аттестате. Теперь же перед Антоном стоял не самоуверенный забияка, а обычный взволнованный паренек, нервно кусающий губу.

– Ты—то чего? – Саня вдруг заерзал под его взглядом. – Я что, форму неправильно надел?

– Нет, – Антон едва улыбнулся. – Просто не ожидал тебя здесь увидеть.

– Ага, сам в шоке, – Саня хрипло рассмеялся. – Думал, в институт пройду… А тут… – он махнул рукой в сторону военкома.

Родители Антона выглядели постаревшими за эти последние недели. Георгий Николаевич, всегда такой собранный, сегодня вместо обычных слов сыпал междометиями. Мать Антона посмотрела на мужа покачала головой, подошла расстегнула криво застегнутый пиджак. Мужчина даже внешне выглядел несобранным и сильно переживающим за сына. Он несколько раз протирал очки и поправлял их на лице.

– Сынок… – голос отца внезапно сорвался, – если что… – Когда он обнял сына, Антон почувствовал, как дрожат эти всегда такие твердые, рабочие руки. Он сглотнул ком в горле, – сразу давай знать. Не геройствуй.

Ирина Матвеевна стояла рядом, сжимая в руках сверток с домашними пирожками. Ее лицо было странно бесстрастным, только белые костяшки пальцев выдавали внутреннее состояние.

– Мам, ну все нормально, – Антон попытался улыбнуться.

– Ты… ты обещай… – Она вдруг судорожно схватила его за руку и голос сорвался на шепот.

– Да ладно вам, тётя Ира! Я за ним присмотрю! – Рядом раздался громкий голос Сани. Он хлопнул Антона по плечу. – Мы же теперь, можно сказать, братья!

Вдруг толпа зашевелилась. Люди расступались перед невысоким коренастым мужчиной в парадном кителе с голубыми десантными нашивками.

– Офигеть… – прошептал Саня. – Да это же Шмелевский…

Алексей Васильевич подошел строгой походкой, его лицо было непроницаемым. В глазах читалась странная смесь гордости и тревоги.

– Не подведи, – коротко бросил он Антону, крепко пожимая руку.

– Ты, Ковалёв, там язык за зубами держи. И слушайся старших. – Тренер повернулся к нему, и Саня замер рядом, не решаясь вмешаться.

– Так точно! – Саня неожиданно вытянулся по стойке "смирно", чем вызвал усмешку у окружающих.

– По автобусам! – Где-то заиграла гармонь. Чей—то голос рявкнул.

Антон в последний раз обнял родителей. Мать сунула ему в руку что-то маленькое – позже он разглядит потертую иконку с едва видимым ликом. Когда автобус тронулся, в окно мелькнули лица матери, сжимающей платок в руках, отца, стоящего по стойке смирно с неестественно прямой спиной и тренера, что-то объясняющего его родителям.

– Смотри, вон мой старик… – Саня толкнул друга локтем и кивнул на одинокую фигуру вдалеке. – Даже не подошел попрощаться…

Антон молча откинулся на сиденье. Впереди была служба. Возможно, война. Совсем другая жизнь. В кармане уютно лежала иконка. На обороте едва читалось: "Вернись". Всего одно слово, но оно грело сильнее майского солнца, которого так не хватало в это холодное утро. Автобус набирал скорость, увозя их из родного города в сторону пункта сбора новобранцев в областном центре. Саня, кажется, уже оправился от первого шока и вовсю развлекал соседей байками: “Вот помню, в девятом классе мы с Антоном…”. Он хитро подмигнул, хотя никакой совместной истории у них не было. Антон закрыл глаза.

В ушах еще стояли последние слова отца: "Не геройствуй". Но где-то глубоко внутри уже звучал другой голос – тот, что спрашивал: "А если не я, то кто?". Саня тем временем уже организовал импровизированный хор, и под "Катюшу" пел весь автобус. Даже самые хмурые парни постепенно присоединялись. Антон разжал кулак, в его ладони блеснул металл – медальон—иконка с надписью на обороте, прочитанной несколько минут назад. За окном мелькали поля, леса и поселки. Где-то там, далеко позади, оставался его дом. А впереди… Антон глубоко вздохнул и незаметно перекрестился. Впереди ждала совершенно иная жизнь.

Антон проснулся за минуту до полшестого утра, в памяти промелькнули события прошедших дней и как их новобранцев перебросили в учебный лагерь возле гор Таджикистана. Железная дверь казармы с оглушительным грохотом врезалась в бетонную стену, окончательно разбудив Антона не просто резким звуком, а целой волной ощущений – холодный пот на спине, сухость во рту от вчерашней пыли, ноющая боль в мышцах после вчерашнего марш—броска. Он резко поднялся с койки, и тут же острая боль пронзила правое плечо – металлическая стойка, о которую он ударился, оказалась ледяной даже в этом душном помещении.

Длинное помещение с побелёнными стенами, по которым змеились трещины. Вдоль стен – двухъярусные койки с серыми, как пепел, одеялами. Напротив – ряд тумбочек с аккуратно разложенными по уставу зубными щётками, бритвами и прочим скарбом. В спальной части казармы, длинного барака низкими потолками, плотно размещались двадцать коек, стоящих вплотную друг к другу.

В дверном проёме, освещенный желтоватым светом тусклых ламп, стоял прапорщик Кузнецов. Его бритый череп блестел от пота, а узкие, как щели, глаза методично выискивали малейшую провинность. Кузнецов с бритым на лысо черепом и с жёлтыми от никотина зубами, посмотрел на салаг узкими словно щели глазами, не привыкшими к яркому солнцу Таджикистана.

– Подъём! Три минуты на построение! – Прапор подошёл к ближайшей кровати, нервно постукивая ладонью по бедру. Он выждал несколько секунд и заорал во всё горло.

В полумраке предрассветного часа мелькали тени новобранцев – кто-то спотыкался о разбросанные вещмешки, кто-то ругался, натягивая сапоги на еще не зажившие мозоли. Воздух был густым и тяжелым – смесь пота, дешевого табака "Примы" и едкой хлорки, которой вчера мыли пол.

Крики дневальных и металлический лязг поднимающихся с коек солдат постепенно сменились чётким топотом сапог по бетонному полу. Антон, застёгивая на ходу воротник гимнастёрки, выбежал на плац последним. Холодный утренний воздух обжёг лёгкие, заставив на мгновение остановиться.

"Белошеховский! Ты опять как сонная муха!" – Рявкнул прапорщик Кузнецов, его бритый череп блестел в первых лучах солнца. Антон встал в строй, чувствуя, как песок забивается под ремень и натирает ещё не зажившие мозоли.

Прапорщик держал планшет в руках и нервно постукивал по нему указательным пальцем. Это был верный знак, кто-то сегодня получит "неуставные" дополнительные нагрузки. Антон натягивал сапоги, чувствуя, как потные пальцы скользят по грубой коже. Его руки дрожали от усталости – вчерашний десятикилометровый марш с полной выкладкой давал о себе знать.

– Белошеховский! Ты что, в цирке выступал? – Выдал колоритную шутку прапорщик. – Быстрее!

Голос Кузнецова пробился сквозь общий шум, заставив Антона дёрнуться. Он чуть не уронил ремень, но успел поймать его в последний момент. Кто-то справа коротко хохотнул, но смех оборвался из-за быстрого взгляда Кузнецова. Внутренние часы рьяно проглатывании минуту за минутой.

Ледяная вода из ржавого крана обожгла лицо, заставив Антона резко вдохнуть. Он посмотрел в потрескавшееся зеркало над умывальником – за месяц службы его лицо изменилось до неузнаваемости: щёки впали, глаза стали глубже, а в уголках губ появились новые морщины.

– Эй, философ, подвинься! – Подал голос Саня.

Ковалёв, его сосед по казарме, толкнул Антона локтем, брызгая водой во все стороны. Его лицо, обветренное и обожженное таджикским солнцем, расплылось в ухмылке. Друга, казалось, ничего не могло огорчить, ни ранние подъезд, ни холодная вода, даже глупый юмор прапорщика он воспринимал со смехом.

– Сегодня же кросс, готовься вспомнить все маты, какие знаешь! – Ковалёв состроил весёлую гримасу.

Антон промолчал, продолжая умываться. Он знал, что Ковалёв прав – сегодняшний день будет адским. Утро уже проглотило очередные пять минут, впереди уже маячил плац с ежедневной зарядкой. Построив солдат в казарме, Кузнецов медленно прошёл вдоль шеренги, его узкие глаза выискивали малейшие нарушения. Остановился перед Ковалёвым.

– Что это за бородавка на подбородке, Ковалёв? – Рявкнул прапорщик. – Ты что, гражданский?

– Так точно, товарищ прапорщик! – Доложил Саня. – То есть нет!

– После завтрака – на дополнительное бритьё! С мылом!

Плац представлял собой вытоптанный прямоугольник земли, окружённый колючей проволокой. На востоке уже занималась заря, окрашивая небо в кровавые тона. Антон стоял в строю, чувствуя, как песок в сапогах натирает ещё не зажившие мозоли. Прапорщик Кузнецов, его бритый череп блестел в первых лучах солнца, уже выстроил взвод.

– Разминка! Начинаем! – Последовала команда.

Антон чувствовал, как каждое движение даётся с трудом – мышцы ещё не отошли от вчерашнего марш—броска. Наклоны, повороты, махи руками – всё выполнялось под счёт, с железной дисциплиной. Песок плаца, ещё холодный от ночи, проникал в сапоги, натирая незажившие мозоли.

– Основные упражнения! Принять положение упор лежа! – Неистовствовал прапорщик.

– Ох уж эти отжимания, я же… не… – Выругался шёпотом Ковалёв. – Я на бодибилдинг не записывался.

– Не ной, Саня! – Антон чувствовал, как дрожат руки, но продолжал, стиснув зубы. Рядом Ковалёв, красный от напряжения продолжал шептать сквозь зубы.

Пятикилометровый кросс по периметру лагеря стал настоящим испытанием. Антон бежал, чувствуя, как горячий воздух обжигает лёгкие, а песок скрипит на зубах. Где-то сзади слышалось тяжёлое дыхание Ковалёва.

– Белошеховский… чёрт… замедли… немного… – Умолял Саня.

Десять кругов вокруг плаца с полной выкладкой превратились в ад, песок, казалось нагретый до 60 градусов, прожигал подошвы. В ушах стучала кровь, смешиваясь с криками командиров. Антон знал – останавливаться нельзя. Он сжал зубы и продолжил бег, глядя на спину впереди идущего бойца. Каждый шаг отдавался болью в мышцах, но он знал – это закаляет. Именно так, через боль и пот, рождаются настоящие солдаты.

– Сегодня неплохо. – После кросса взвод построился на плацу. Кузнецов медленно прошёлся вдоль строя, оценивая состояние бойцов. – Запомните главное, завтра будет хуже.

Антон стоял, чувствуя, как пот стекает по спине. Он знал, что это только начало. Впереди – целый день изматывающих тренировок, но он был готов.

– Товарищ прапорщик есть хочется! – Подал Голос Ковалёв.

– А рядовой Ковалев. – Прапорщик стрельнул глазами. – Успеется. – Немного отработаем строевой шаг и потом промаршируете до столовой. – Взвод, на первый—второй рассчитайся! – голос Кузнецова резанул уши, перекрывая даже утренний крик петухов, где-то за пределами части.

На размеченном плацу при команде прапорщика пришлось поднимать и тянуть ногу и это после изнурительного кросса. Ковалёв, закатив глаза, тщательно вышагивал рядом с Антоном. Старались и другие солдаты, никому не хотелось затягивания экзекуций командира. Бойцы поглядывали на прапорщика и заметили, что даже он, привычный к азиатской жаре, изрядно собран.

– Белошеховский! Ты что, в балете служил?! – Прапорщик подошёл вплотную, и Антон увидел жёлтые от никотина зубы. – Это строевая подготовка, а не "Лебединое озеро"!

На протяжении долгих десяти минут солдаты отрабатывали строевой шаг, но вскоре Кузнецову самому надоели эти занятия, наконец он вновь отдал команду на построение. Строевым шагом, под ритмичное "Раз—два, левой—правой", взвод двинулся к столовой. Антон чувствовал, как пустой желудок сводит от голода. Вчерашний ужин – жидкая перловка – давно переварился. Столовая встретила их густым запахом каши и жареного масла. Дежурный по кухне, толстый ефрейтор с засаленным халатом, разливал по алюминиевым мискам манную кашу и раздавал по два куска чёрного хлеба.

– По одному, не толпиться!" – командовал старшина. Антон получил свою порцию – густую, с комками, но горячую, а в дополнение чуть сладкого, слабо заваренного тёплого чая. Ковалёв, сидевший напротив, уже успел проглотить половину порции.

– Жри медленнее! – Прошептал Антон. – А то опять живот заболит, но Саня только махнул рукой, продолжая жадно есть.

Прапорщик не дал солдатам ни минуты передышки и из столовой повёл на политподготовку, ставшее новым в армейской службе для новобранцев. Клуб представлял собой небольшой барак с потрёпанными стульями. На стене висел портрет генерала и плакат "Слава ВДВ!". Лейтенант Политов, молодой офицер с аккуратным пробором, начал занятие.

– Сегодня мы изучаем боевые традиции воздушно—десантных войск. – Голос Политова звучал монотонно. Антон старался не засыпать, но тёплый завтрак и духота делали своё дело.

Рядом Ковалёв уже дремал, его голова периодически падала на грудь. Внезапно раздался громкий стук – прапорщик Кузнецов ударил планшетом по столу.

– Ковалёв! Ты что, на курорте? Встать! Десять отжиманий здесь и сейчас!

Обескураженный лейтенант со злостью посмотрел на прапорщика, прервавшего доклад на самом важном моменте. Отвернувшись от пыхтевшего солдата, Политов уставился на плакаты и продолжил свой монолог.

После политзанятий учебный класс, больше напоминающий школьный кабинет, но вместо парт – длинные столы с разобранными автоматами. Запах оружейной смазки смешивался с потом.

– Сегодня займёмся главным орудием десантника, для вас норматив по разборке 25 секунд. – Объявил инструктор. Антон взял в руки АК—74, ощущая знакомый холод металла. По команде он начал отделять магазин, передернул затвор, но патрон не упал на стол. На секунду взглянул на офицера и вынул затворную раму, осталось извлечь затвор и снять газовую трубку. Пальцы Белошеховского двигались автоматически, так как эти действия были отработаны на уроках начальной военной подготовке в школе – 22 секунды – хорошо! Одобрительно кивнул инструктор.

Ковалёв справился за 28, получив взбучку от, неотрывно присутствующего на всех занятиях, Кузнецова. Инструктор не завершил занятий с автоматом, а начал отрабатывать с солдатами навыки полезные в бою. Затем решил перейти к другому оружию и извлёк из металлического сейфа гранатомёт и демонстрационный кумулятивный заряд. Построив бойцов по завершению инструкций по владению орудия, прапорщик приказал следовать за ним, объяснив, что сейчас поедут на стрельбище.

Старый ГАЗ—66, дребезжа всеми болтами, довёз их до стрельбища. Антон чувствовал, как от волнения потеют ладони. Вчера он провалил норматив. Стрельбище представляло собой длинное сооружение без крыши с мишенями на расстоянии 100, 200 и 300 метров. Запах пороха висел в воздухе густым туманом. Рассчитавшись, солдаты разделились на несколько групп, для стрельбы на огневом рубеже

– Первая смена – занять огневые рубежи! – Прокричал инструктор. – Приготовиться! Огонь!

Антон лёг на живот, ощущая раскалённый песок под собой. Автомат Калашникова оказался удивительно тяжёлым в руках. Первая очередь ушла куда—то в молоко.