Белый шейх: путь мести

Для Абу Сайеда этой победы было мало. Уничтожение репутации и бизнеса Мансура было лишь первым актом его мести. Он жаждал абсолютного уничтожения всего рода Риядов, тотального и бесповоротного. Его ненависть, холодная и расчетливая, требовала финального аккорда – физического устранения самого Мансура. Без банального заказного убийства, а изощрённого спектакля, где палачом должен был выступить тот, кого покойный любил больше всего – его родной сын, Халид.

План созрел в его голове, как идеальный кристалл зла. Он вызвал Нагиба на очередную тайную встречу, на этот раз в душном, прокуренном номере отеля на окраине города. Комната была обставлена безвкусной роскошью: позолоченные ручки, бархатные портьеры, приглушённый свет бра, отражавшийся в слишком глянцевых поверхностях.

– Твоя преданность скоро получит высшую награду! – Начал Сайед, развалившись в кресле. Он вытянул руку, и на его ладони лежал маленький, ничем не примечательный стеклянный флакон с несколькими таблетками. – Ты просто должен передать это ему либо тому, кто вручит это ему лично в руки. Это его лекарство от сердца. Ты лишь незаметно заменишь всего одну таблетку.

Нагиб, одетый в дорогой, но теперь казавшийся ему тесным костюм, смотрел на флакон, словно на ядовитую змею. Его лицо было бледным, пальцы непроизвольно сжались. Искуситель догадался кого парень выбрал в качестве жертвы.

– Вы хотите… чтобы я его убил? – Голос Нагиба прозвучал хрипло, в нём не было прежней уверенности, лишь животный ужас.

– Я хочу, чтобы ты стал тем, кем всегда должен был быть – главным! – Сайед заговорил со сладкими и вкрадчивыми интонациями. – Ты сам говорил, что хочешь власти. Власть не просит – её берут. У тебя появился шанс, поэтому нужно действовать быстро. Препарат подействует безболезненно и – чисто. Никто и никогда не заподозрит подмену. Все спишут на больное сердце, на стресс после аварии. Это будет идеально.

Нагиб колебался. Внутри него бушевала гражданская война. Ненависть к Мансуру, жажда власти, обида – всё это сталкивалось с остатками совести и страхом. Но Сайед наблюдал за ним, как хищник, и видел, что побеждает тёмная сторона. Алчность и честолюбие оказались сильнее.

– Хорошо. – Прошептал Нагиб, хватая флакон дрожащей рукой. – Я сделаю это.

Роковая передача состоялась неделю спустя. Нагиб, сжимая в кармане холодное стекло, вошёл в кабинет Мансура под предлогом обсуждения отчётов. Мансур выглядел ужасно – осунувшийся, постаревший на десятилетия. Его знаменитая стальная воля была сломлена горем и борьбой. Он сидел, уставившись в окно, и не сразу заметил племянника. Нагиб, воспользовавшись моментом, быстрым, до боли знакомым движением – тем самым, которым когда-то в детстве подменял конфеты в вазе, – совершил подмену. Сердце его бешено колотилось, в висках стучало. Он вышел, не проронив ни слова, чувствуя, как ядовитый груз навсегда поселился у него в душе.

Через три дня Мансур не вышел к завтраку. Его нашли в его кабинете, в кресле. На столе стоял пустой стакан воды, рядом лежал тот самый флакон. На его лице застыло выражение не боли, а бесконечной усталости и, как показалось потом Халиду, глубочайшего разочарования. Врачи констатировали остановку сердца – обострение на фоне хронического заболевания и перенесённого стресса. Никто не усомнился. Никто не стал проверять состав лекарства. Мир поверил в естественную, пусть и преждевременную, смерть.

Однако тень подозрения, искусно направляемая Сайедом, уже начинала свой ядовитый рост. Расследование аварии на заводе, которое приостановилось было после смерти владельца, неожиданно получило новый, страшный виток. Анонимные источники, «внезапно» найденные улики привели к одному человеку, к Халиду.

Полиция приходила не раз. Сначала – на полуразрушенный завод под Карачи, где даже спустя неделю после трагедии в воздухе витал едкий, въевшийся в самое небо запах гари, расплавленного металла и чего—то невыразимо горького, словно сама земля пропиталась отчаянием. Работники, с красными от бессонницы глазами, молчали, как могила.

Их преданность Мансуру была неколебима, но страх перед невидимой, могущественной силой, стоящей за происходящим, был сильнее. Они опускали глаза, отворачивались, никто не желал быть тем, кто скажет лишнее. Следователи, ведомые незримой рукой, были упорны и методичны. Они собирали образцы почвы, обломки, допрашивали ночную охрану, выискивая малейшую зацепку.

Потом пришли в офис Нагиба, принявший следствие в своём новом, шикарном кабинете, обставленном по своему вкусу – дорогие кожаные кресла, абстрактные картины в стиле модерн на стенах, огромное панорамное окно с видом на порт, где стояли корабли под флагами его новой, зарождающейся империи. Он вёл себя с вызывающей, почти презрительной уверенностью. Его костюм был безупречен, взгляд – холоден. Он не отрицал знакомства с аль—Багдади. Не скрывал, что они вместе ужинали в дорогих ресторанах.

– Думаете, я должен отчитываться за каждый свой обед? – Нагиб откинулся на спинку кресла, закинув ногу на ногу. – Это свободная страна, или я что-то пропустил? Возможно, вы считаете, что мне следует общаться только с теми, кого одобрит ваше ведомство?

Следователь, немолодой мужчина с усталым, испечённым жизнью лицом, смотрел на него с немой неприязнью. Он видел эту напускную браваду, этот лоск, прикрывающий пустоту, но улик он так и не обнаружил. Лишь намёки, анонимки и странные совпадения. Он молча записал показания и ушёл, оставив Нагиба в полном ощущении его безнаказанности.

Однажды вечером, когда первые сумерки начали окрашивать небо над Карачи в пепельно—лиловые тона, Амина Рияд сидела в тихом саду своего дома. Она не плакала. Слёзы, казалось, высохли у неё внутри, оставив после себя лишь выжженную, холодную пустыню. Она смотрела на розы, так любимые Мансуром, и не видела их. В руках у неё остывала фарфоровая чашка с недопитым чаем.

Внезапно тишину разорвал настойчивый, официальный стук в массивную дубовую дверь. Не дожидаясь прислуги, Амина сама поднялась и пошла открывать. На пороге, озарённые светом парадного фонаря, стояли трое: двое полицейских в отутюженной форме и один – в гражданском, с потрёпанным блокнотом в руках и тяжёлым, недобрым взглядом.

– Госпожа Амина Рияд? – Вежливо, но без тени теплоты спросил следователь.

– Да. В чём дело? – Женщина старалась говорить ровно, голосом словно отлитым из льда.

– Мы вынуждены побеспокоить вас в связи с продолжением расследования по делу о диверсии на заводе вашего покойного мужа. – Мужчина говорил чётко, выверяя каждое слово. – Нам необходимо задать вам несколько вопросов, касающихся вашего сына, Халида Рияда.

– Халида? – переспросила она, делая ударение на имени, словно защищая его самим звучанием. – И что же такого совершил мой сын? – Лицо Амины не дрогнуло, но её пальцы с такой силой сжали ручку двери, что костяшки побелели.

– У нас есть основания полагать, что он мог быть причастен к организации инцидента. – Следователь избегал её взгляда. – При разборе завалов были обнаружены обгоревшие остатки деревянного ящика, в котором, по всей видимости, и находилось устройство, повлёкшее за собой катастрофу. На одной из досок криминалистам удалось обнаружить частичные, но достаточно чёткие отпечатки пальцев. Они совпадают с отпечатками вашего сына. Амина слушала, не моргая. Каждое слово впивалось в её сознание, как отравленная стрела.

– Кроме того, – продолжал следователь, – есть показания нескольких работников, кто видел, как господин Халид лично доставил этот ящик на территорию завода незадолго до происшествия.

– Вы серьёзно? – Речь Амины оставалась спокойной, но в ней зазвучала сталь. – Вы действительно верите, что мой сын, врач, который всю свою жизнь посвятил спасению людей, способен на такой чудовищный поступок?

– Мы не утверждаем, что он виноват, госпожа Рияд. – Амина молчала, её взгляд заставил мужчину поёжиться. – Пока он лишь один из подозреваемых. Мы обязаны проверить все версии. – Следователь помялся, явно чувствуя себя неловко. – И это… ещё не всё.

– При обыске в аптечке покойного господина Рияда, – мужчина с трудом выдавил из себя, – был обнаружен флакон с лекарством для сердца. Судебно—медицинская экспертиза установила, что одна из таблеток в нём содержала высокую концентрацию мощного токсичного вещества, способного вызвать моментальную остановку сердца. На этом флаконе также были обнаружены отпечатки пальцев вашего сына.

Тишина, повисшая после этих слов, была оглушительной. Амина медленно выпрямилась во весь свой невысокий рост. Её фигура, всегда такая хрупкая, казалось теперь прочной почти монументальной.

– Вы хотите сказать, – шёпот матери Халида был подобен шипу лезвия, выходящего из ножен, – что вы обвиняете моего сына не только в диверсии, но и в… в убийстве собственного отца?

– Мы пока не выдвигаем официальных обвинений. Мы устанавливаем все обстоятельства. Поэтому нам крайне важно поговорить с господином Халидом. Если вы сможете сообщить нам, где он находится…

– Халида нет дома. – Перебила его Амина, и её голос впервые дрогнул. – Он… уехал. Я не знаю куда. Ему нужно было… сменить обстановку после смерти отца.

– Мы понимаем ваше горе, госпожа Рияд. Но это очень важно. Пожалуйста, попросите его связаться с нами, как только это будет возможно.

Амина лишь молча кивнула, захлопнула дверь и, прислонившись к ней спиной, медленно сползла на холодный каменный пол. Притихший дом будто затаил дыхание вокруг неё. Далекий звон посуды на кухне, чьи—то шаги – всё это казалось теперь чужим и ненужным. Она сидела в позорной для хозяйки такого дома позе, сжавшись в комок, и смотрела в пустоту. В ушах звенело: «отпечатки… ящик… лекарство… убийство…». Её мальчик. Её добрый, светлый Халид. Обвиняется в самом чудовищном преступлении, какое только можно вообразить.

Где-то в глубине души, за гребнем леденящего ужаса, уже шевелилось холодное, ясное понимание. Это была не случайность, а чей—то продуманный, изощрённый план. Теперь Амина Рияд, оставшаяся одна, должна была стать единственным щитом для своего сына. Щитом и мечом. Она подняла голову, в глазах слёз не было. В её высохших глазах горел лишь огонь матери, готовой на всё, чтобы защитить своего ребёнка. Война только начиналась, и она поняла, что должна стать солдатом в этой войне.

Особняк Риядов, некогда наполненный светом, смехом и жизнью, превратился для Амины в гигантскую гробницу. Каждый угол, каждый предмет безмолвно кричал об утрате. Шёлковый абажур в гостиной, который она выбирала вместе с Мансуром в Марракеше; его любимое кресло у камина с вмятиной на подголовнике.

Амина остановила свой взгляд на портрете их семьи, написанным, когда Халиду было десять, а Нагиб, стоявший чуть поодаль, смотрел на них с затаённой надеждой в глазах. Теперь эти воспоминания впивались в сердце осколками стекла. Воздух был тяжёл и неподвижен, пропитан запахом увядших цветов от бесчисленных траурных венков и тишиной, такой гулкой, что в ушах звенело.

Катастрофа на фабрике и последовавшая за ней чудовищная клевета на мужа подкосила её. Но смерть Мансура, внезапная и необъяснимая, стала тем финальным ударом, который сломал её хрупкий внутренний стержень. Она не могла больше дышать этим воздухом, не могла каждый вечер накрывать на стол на троих, зная, что третий стул навсегда останется пустым.

Собрав остатки воли, она позвала двух самых верных служанок, женщин, служивших семье ещё со времён её свекрови, и, взяв лишь несколько чемоданов с самыми необходимыми вещами, перебралась в городские апартаменты – просторные, но бездушные, с панорамными окнами, выходящими на шумный, равнодушный мегаполис.

Дни сливались в одно сплошное, мучительное полотно горя. Она часами сидела у телефона, вцепившись в него влажными от слёз пальцами, обзванивая всех, кто мог хоть что-то знать о Халиде. Его друзей, коллег из клиники, даже его университетских преподавателей. Ответ был один и тот же: «Мы не знаем, госпожа Рияд. Мы очень сожалеем». Поняв бесполезность своих попыток, отчаявшись и измученная страхом за сына, она приняла единственное оставшееся решение. Ей нужно было поговорить с Нагибом. Он был теперь главой семьи, он вёл все дела, у него были связи. Он должен был помочь.

Утром, когда над городом еще висел серый, промозглый туман, одна из служанок, опуская глаза, пробормотала, что слышала от рыночного торговца, будто «молодой хозяин» теперь вольготно устроился в особняке и устраивает там порой шумные собрания. Эти слова зажгли в Амине тлеющий уголёк гнева. Её дом. Дом, который она обустраивала с любовью, который был крепостью их семьи. И теперь там пировали вурдалаки на могиле её мужа.

Она решила ехать без предупреждения. Пусть застанет его врасплох. Пусть увидит всё своими глазами. Машина медленно катила по знакомой аллее, под сенью вековых платанов, которые Мансур так любил. Что-то изменилось – сад, всегда ухоженный до безупречности, выглядел заброшенным.

Трава на газонах пожухла, а розы, её любимые розы, поникли, будто плача. У парадного входа стояли два незнакомых дорогих автомобиля с тонированными стёклами. Ей открыла незнакомая горничная с наглым взглядом. Войдя в холл, Амина почувствовала, как её обдало волной громкой, навязчивой музыки и смеха.