Белый шейх: путь мести

Павел Гнесюк

Белый шейх: путь мести

Павел Гнесюк

Белый шейх

Память, как разбитое зеркало, ее осколки могут ранить. Собрав их воедино, можно увидеть истинное отражение прошлого. Порой это отражение страшнее любой правды.

Момент предательства – самый страшный, когда ты точно знаешь, что тебя предали: что какой-то другой человек пожелал тебе столько зла.

Маргарет Этвуд

Глава 1. На выборе пути

Антон Белошеховский медленно шагал по знакомой улице, чувствуя, как горячий асфальт через тонкую подошву кроссовок отдает тепло уставшим ступням. Каждый третий фонарь на этой улице мигал, как подмигивающий стражник, а длинные тени от берез дрожали на асфальте, будто живые существа. В воздухе витал тополиный пух – эти белые невесомые парашютики кружились в медленном танце, цепляясь за одежду и волосы прохожих. Смешиваясь с дорожной пылью, они создавали тот особый аромат провинциального лета – терпкий, немного горьковатый, но такой родной.

Он только что вышел из подвала дома №14 по улице Ленина – того самого, с облупившейся голубой краской на фасаде и трещиной, пересекающей стену наискосок, как шрам. Три года, три раза в неделю он спускался по этим скрипучим ступеням в полутемное помещение, где пахло потом, пылью и чем—то еще. Возможно, воздух отдавал запахом железа, но с уверенностью можно было сказать здесь закалялся характер парней, как Антон. В подвале находилась секция восточных единоборств, ставшая для него вторым домом.

Тело ныло приятной усталостью. Мышцы живота горели – сегодня на тренировке они отрабатывали защиту от прямых ударов в корпус, и партнер несколько раз пробил блок. Правая голень саднила – там, где Сергей, самый опытный из учеников, сумел провести подсечку. Это была хорошая боль – та, что напоминает, ты стал сильнее, выносливее, лучше, чем вчера. Антон любил это ощущение – будто твое тело шепчет тебе на языке напряжения и расслабления, рассказывая историю сегодняшней победы над самим собой.

– Ты сегодня слишком много думал, а не чувствовал! – Заметил Антону на прощание Алексей Васильевич, вытирая пот со лба потрепанным полотенцем цвета хаки, с ним учитель не расставался еще со времен его службы в армии.

– Постараюсь отработать в себе этот навык. – Белошеховский воспринял наставление тренера, прозвучавшего не как упрек, а скорее, как дружеский совет.

– В драке нет времени для философии. Если будешь размышлять, пока противник бьет, проиграешь. Тело должно помнить само. – Антон посмотрел на Алексея Васильевича и кивнул, но в душе не согласился.

Для него единоборства никогда не были просто дракой, набором приемов или способом выплеснуть агрессию. Они были системой – стройной и логичной, как шахматная партия, где каждый ход просчитывается на несколько шагов вперед. Точной, как математическая формула, где нет места случайностям. Гармоничной, как музыка, где важно не только попадать в ноты, но и чувствовать ритм.

Именно это сочетание физического и интеллектуального привлекало его больше всего. Он задержался на ступеньках, наблюдая, как последние лучи солнца играют в кронах деревьев. Где-то вдалеке кричали дети, играя в футбол на пустыре, доносились обрывки их смеха и споров. Обычный вечер в обычном городе. Но Антон чувствовал – что-то должно измениться. Как будто сама жизнь затаила дыхание перед поворотом.

Спустя несколько минут он уже шагал по тротуару, размышляя о сегодняшней тренировке. Алексей Васильевич показывал новый прием – комбинацию из блока и контратаки, где важно было не столько движение, сколько правильное дыхание.

– Сила приходит не из мышц! – Говорил тренер, – Скорее из пустоты внутри тебя. Наполнишь ее гневом – сломаешься сам. Оставишь пустой – сломают тебя.

Эти слова крутились в голове Антона, переплетаясь с мыслями о предстоящем выпускном, о родителях, которые уже месяц как обсуждали, в какой институт ему поступать. Он знал – сегодня вечером этот разговор продолжится. Отец, как всегда, будет настаивать на политехе, мать – на экономическом. А что же он?! Антон все еще искал свой путь.

Поворот на их улицу. Здесь тени становились длиннее, а воздух – прохладнее. Антон замедлил шаг, вдыхая аромат цветущей сирени из палисадников. Еще немного – и он увидит свет в окне их кухни, где, скорее всего, уже готовили ужин. Пока он был один на один со своими мыслями, с этим особенным состоянием после тренировки, когда тело устало, а ум, напротив, ясен и остр.

Белошеховский вспомнил, как сегодня во время спарринга поймал тот редкий момент, когда время будто замедляется, а противник движется, как в замедленной съемке. В такие мгновения не нужно думать – тело само знает, что делать. Может быть, именно об этом говорил Алексей Васильевич? О том, чтобы перестать анализировать и просто быть? Воспоминания хороводом закрутились в голове.

Антон задержался после тренировки, протирая пот со лба тем же потрёпанным полотенцем, что висело на плече у Алексея Васильевича. В зале остались только они двое – остальные ученики уже разошлись, торопясь на вечерние автобусы.

– Садись! – Тренер указал на покрытый потертым ковром пол. Его голос звучал иначе, чем во время занятий – мягче, глубже. Антон опустился на скрещенные ноги, чувствуя, как горячие мышцы постепенно остывают.

– Алексей Васильевич, а ведь я почувствовал, что сегодня вы захотите со мной поговорить. – Антон уставился на тренера.

Алексей Васильевич достал из спортивной сумки потёртую книгу в кожаном переплёте и положил между ними.

– Сегодня поговорим о главном. – сказал он, проводя ладонью по обложке, будто гладя живого человека. – О том, что делает мужчину воином. В десантуре меня учили: думать следует до боя и после. В нужное время – только действовать. – Алексей Васильевич разминал кисти рук, его суставы хрустели, как сухие ветки. – Как перестать думать? Вот в чём вопрос. – Он внезапно хлопнул в ладоши перед лицом Антона.

– Ох! – Парень инстинктивно отпрянул.

– Видишь? Тело знает без тебя. Когда я служил в Африке… – Тренер замолчал, его взгляд на мгновение ушёл куда—то далеко. "Там философия проверялась свинцом. – Знаешь, что я понял? Все эти восточные мудрости – они не про медитации в шафрановых одеждах. Они про выживание.

– Объясните! – Антон почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Алексей Васильевич редко говорил о службе.

– Представь реку. – Тренер налил воду из фляги на пол, и тонкий ручеёк пополз между ними. "Удар – это не кулак. Удар – течение. Ты не бьёшь противника. Ты протекаешь через него.

– Не понятно. Тело человека плотнее воды. – Задумался Антон. В этот момент его поразило внезапное движение Алексея Васильевича, когда он провёл рукой по поверхности воды, разбрызгав капли.

– Видишь? Сопротивление – и энергия теряется. А теперь… – Алексей Васильевич плавно опустил ладонь в воду и так же плавно повёл ею. "Течение принимает силу, но не сопротивляется."

– Значит нужно быть мягким? – Антон наблюдал, как вода обтекает пальцы тренера.

– Нет! – Ответ прозвучал как выстрел. – Нужно быть пустым. Мягкое можно сломать. Пустое – нельзя. Меч проходит сквозь воду, но не может её разрушить.

Белошеховский попытался визуализировать, представить слова учителя, но получалось плохо. Может быть нужно для этого расслабиться и закрыть глаза, но как это сделать, когда учитель неотрывно смотрит на тебя.

– Попробуй ударить. – Алексей Васильевич встал и принял боевую стойку.

Антон сделал прямой удар. Тренер даже не блокировал – просто слегка сместил корпус, и кулак прошел в сантиметре от его носа.

– Опять думаешь. – Усмехнулся он. – Ты же знаешь технику. Зачем думать?

А если ошибусь? – Растерялся Антон.

– Как может получиться, если не будешь пробовать? – Алексей Васильевич сел обратно. – Вот тебе мой дзен. Лучше сделать и пожалеть, чем жалеть, что не сделал. В десантуре это называли принципом двери вертолёта. Пока думаешь – дверь закрывается.

– Пока у меня выходит только так. Мысль – импульс силы – удар. – Решил объяснить Антон.

– Закрой глаза. – Приказал тренер. Антон повиновался. – Что слышишь?

– Ваше дыхание. Шум машин на улице. – Ответил парень. – Свой пульс.

– Хорошо. Теперь представь, что ты должен услышать шаги противника за всем этим. – Попытался объяснить учитель. – Как?

– Не знаю. – Поморщился Белошеховский.

– Перестань слушать ушами. Начни слушать… здесь. – Алексей Васильевич ткнул пальцем ему в солнечное сплетение. – В разведке мы называли это 'кожным зрением'. Тело знает опасность раньше мозга.

– Я.… слышу! – Они сидели в тишине пять минут. Потом десять. Антон начал различать биение своего сердца, движение крови в висках.

– Вот она – пустота. – Прошептал тренер. – Не отсутствие мыслей, а тишина между ними.

– Завтра приходи на час раньше. Покажу кое—что особенное. – Когда Антон уже собирался уходить, Алексей Васильевич остановил его у двери.

– Что именно? – Любопытство проснулось у Белошеховского.

– Как превратить страх в оружие. – В глазах тренера вспыхнул тот самый огонь. Такое Антон видел только в самых жёстких спаррингах. – Ты же знаешь, почему десантники синие береты носят?

– Нет. – Антон отрицательно покачал головой.

– Цвет неба. – Улыбнулся тренер. – Чтобы помнили, страх – это просто воздух под ногами. А падать мы умеем лучше всех.

Дверь закрылась, оставив Антона на темной лестнице с головой, полной новых вопросов. Он вдруг понял, что Алексей Васильевич учит их не столько драться, сколько… жить. Но по каким—то особым, своим правилам, где каждый принцип единоборств становился принципом существования.

На улице уже совсем стемнело. Антон глубоко вдохнул ночной воздух и зашагал домой, чувствуя, как в нём что-то изменилось. Незначительно, почти неуловимо – как смещение центра тяжести перед сложным ударом.

Антон вздохнул и ускорил шаг. Впереди его ждал дом, родители, незаконченная шахматная партия с отцом и неизбежный разговор о будущем. Сейчас он просто шел, чувствуя, как с каждым шагом усталость от тренировки превращается в приятную расслабленность, а мысли постепенно упорядочиваются, как фигуры на шахматной доске перед началом игры.

Квартира Белошеховских располагалась на третьем этаже пятиэтажки сталинской постройки – высокие потолки, дубовые двери с бронзовыми ручками, паркет, скрипящий в особом ритме на каждом знакомом шагу. Когда Антон открывал входную дверь, его всегда встречал особый запах домашнего уюта – смесь отцовского одеколона Шипр, материных пирогов и старой бумаги из отцовского кабинета.

Комната Антона была небольшой, но удивительно уютной. Над письменным столом висела полка с книгами – учебники по математике соседствовали с трактатами по восточным единоборствам, томиком Хайяма и потрёпанным "Тремя мушкетёрами". На стене – постер с Брюсом Ли и самодельная полка для медалей. Здесь несколько наград с городских соревнований по рукопашному бою аккуратно выстроились в ряд. Кровать всегда была застелена с армейской аккуратностью – этому научил Алексей Васильевич. На тумбочке – фотография: двенадцатилетний Антон с отцом на рыбалке, оба с довольными лицами и скромным уловом.

Отец сидел в гостиной в своём любимом кресле у окна – массивном, с высоко поднятой спинкой, обтянутом коричневой кожей. Георгий Николаевич Белошеховский в свои сорок пять выглядел моложе – только седина на висках и глубокие морщины у рта выдавали его возраст. Широкие плечи, прямая спина – сказывались годы работы у кульмана. Его крупные, исчерченные чернильными пятнами руки переставляли шахматные фигуры на доске из карельской берёзы – подарок коллег к юбилею.

– Ну что, чемпион? – Отец поднял глаза, и Антон заметил, как в них мелькнуло что-то тревожное. – Опять у Васильевича пропадал вместо того, чтобы готовиться к экзаменам? – Голос звучал ровно, но сын знал – за этим спокойствием скрывается беспокойство.

Алексей Иванович всегда составлял планы на годы вперёд, и сейчас все они трещали по швам. Антон опустился в кресло напротив, взял чёрного коня – свою любимую фигуру – и задумался. Шахматы были их особым языком общения, где каждый ход значил больше слов.

– Мы сегодня говорили о дзене. – Наконец сказал сын, ставя коня на е5. – О том, как остановить внутренний диалог перед ударом.

Отец усмехнулся, и в уголках его глаз собрались лучики мелких морщинок.

– Опять про эту восточную мудрость? – Отец постучал пальцами по столу, и золотое обручальное кольцо звякнуло о дерево. – Лучше бы подумал, куда поступать. Через неделю последний звонок, а ты всё в облаках.

В этот момент дверь на кухню приоткрылась, и в комнату вплыл аромат жареной картошки с луком. Ирина Матвеевна Белошеховская – женщина с мягкими чертами лица и тёплыми карими глазами – выглянула в гостиную.

– Мальчики, через пятнадцать минут ужин. – Русые волосы матери, собранные в небрежный пучок, слегка растрепались от кухонного жара.

Антон отложил шахматную фигуру и посмотрел в окно. Закат окрашивал крыши домов в багровый цвет, напоминая ему о сегодняшнем разговоре с Алексеем Васильевичем. Когда хозяйка дома пригласила своих мужчин к столу, Антон сбегал в свою комнату, чтобы сложить тетради. Выключив в комнате свет, он ополоснул руки и через минуту уже сидел на кухне на своём привычном месте

– Я уже решил. Пойду в армию. – Антон смог произнести фразу очень легко.

Тишина повисла тяжёлым покрывалом. Отец замер, потом резко поставил фарфоровую чашку с остатками чёрного кофе на стол. На полированной поверхности мгновенно появилось тёмное пятно. Тихий вечер в семье Белошеховских был нарушен твёрдым заявлением Антона. Столовый нож, разрезавший мясо замер в руке Георгия Николаевича, а Ирина Матвеевна подняла на сына испуганные глаза.

– Ты что, с ума сошёл?! – Отец резко выпрямился. – У тебя же впереди университет, военная кафедра! Можешь стать офицером без этого безумия!

– Не хочу отсиживаться, – Антон твёрдо сжал вилку. – Дед в сорок первом тоже мог остаться в тылу – инженером был, а пошёл добровольцем. Разве он мог пойти на конфликт со своей совестью?

– Тогда была война! – Алексей Иванович ударил кулаком по столу. – А сейчас… это чужая земля, чужая война! Я не хочу, чтобы моего сына в цинке привезли!

Ирина Матвеевна развернулась от плиты, бледная, будто из неё вытянули всю кровь. Женщина качнулась в сторону, чтобы не упасть от неожиданного заявления сына схватилась за тумбу, стоящую рядом с электрической плитой. Изо всех сил она постаралась удержать себя в равновесии, как в физическом, так и в психологическом смысле слова.

– Что за разговоры? – Мать дрожала, а руки автоматически потянулись к фартуку, вытирая несуществующие пятна.

– Твой сын собрался на войну. – Отец отодвинул тарелку и вилка со звоном полетела на пол.

– Антошка… – Мать схватилась за сердце – этот жест Антон запомнит навсегда. Она подошла к нему и схватила за плечи, её пальцы впились в мышцы. – Ты же умный мальчик. У тебя золотая медаль, тебя в любой институт возьмут. Зачем тебе это?

Антон почувствовал, как по его щекам разливается жар. Как объяснить, что институт для него – клетка? Что он не хочет проводить жизнь за чертежами, как отец, или считать чужие деньги, как мать? Что его душа требует, чего—то большего?

– Я должен! – Парень сказал непринужденно, глядя куда—то между родителями, в ту точку пространства, где висел портрет деда—фронтовика.

Тени вечера мягко ложились на старый дубовый буфет, где в рамке под стеклом пожелтевшая фотография деда – молодого лейтенанта с орденом Красной Звезды на гимнастёрке. Николай Петрович Белошеховский прошёл всю войну от Сталинграда до Праги. В сорок третьем под Харьковом его танк подбили, он горел в железе, но выжил – вытащили санитары, обгоревшего, с осколком в легком. Год в госпиталях, три операции – и снова на фронт. В мае сорок пятого встретил победу в пражском госпитале, где чешские медсёстры дарили раненым сирень и пели «Катюшу» с диковинным акцентом.

– Дед не прятался за броней, – Твёрдо произнёс Антон за ужином, глядя на фотографию. – А я что, хуже?

– Это другое время! – Георгий Николаевич швырнул салфетку на стол. – Тогда шла война за Родину, а сейчас…

– Интернациональный долг! – Перебил сын. – Ты же сам клятву офицера давал.

Ирина Матвеевна всхлипнула, прижала полотенце к лицу и выбежала из кухни.

Ужин был окончен. Алексей Иванович молча собрал посуду, шумно хлопая тарелками. Антон доел холодный ужин, крикнул в пустоту: «Спасибо, мам!» – и ушёл в комнату.

Перед сном Ирина Матвеевна шепотом сказала мужу:

– Георгий, завтра поговори с этим тренером… Шмелевским. Пусть объяснит, зачем он агитирует нашего мальчика на смерть!

На следующий день Георгий Николаевич пришёл в подвал дома, где располагалась секция единоборств. В углу, у груши, спиной к посетителю стоял Алексей Васильевич Шмелевский – коренастый, с короткой седеющей щетиной и спокойным, но цепким взглядом. Спортзал пах потом, резиной и духом соперничества, культивированного тренером. Алексей Васильевич почувствовал и вытирая шею полотенцем, обернулся к вошедшему Белошеховскому.

– Нам надо поговорить, – Белошеховский подошёл прямо к делу.

– Ждал вас.

– Надеюсь, понимаете зачем. – Гневно выпалил отец воспитанника.

– Догадываюсь, о чём. – Шмелевский кивнул и жестом отпустил ребят.

– Вы знаете, что Антон хочет в армию? – Белошеховский сердито смотрели на тренера.

– Знаю. – Бывший офицер был собран.

– И вас это не беспокоит?! – Вопрос посетителя прозвучал вызывающе.

– Беспокоит. Но не так, как вас.

– Он мог бы учиться! Получить офицерское звание без этого… Афганистана! – Назвал собственные предпочтения мужчина.

– Георгий Николаевич, я не агитировал Антона идти служить. – Тренер медленно выдохнул, потер ладонь шрамы на костяшках.

– Почему же не отговорили? – Потребовал ответа Белошеховский.

– Потому что это его выбор. – Тренер провёл ладонью по груше, оставляя на коже влажный след.

– В семьдесят третьем под Асуаном наш взвод попал в засаду. Бедуины стреляли со скал, как горные козлы – метко и без промаха. Выжили потому, что я вспомнил слова арабского старца: «Даже шакал знает – нельзя пить из одного ручья с тигром». Заставил ребят отступить по высохшему руслу.

– При чём здесь мой сын? – Не понял сравнительной параллели отец.

– В том—то и дело, Георгий Николаевич. – Шмелевский разминал плечо, где торчал синюшный осколочный шрам. – Ваш Антон не мальчик для битья. Он три года изучает арабский у Лозовского, знает наизусть суры про джихад и стихи Руми. Если уж суждено ему попасть туда – пусть будет не пушечным мясом, а человеком, который…

– Что дальше? – Мягче поинтересовался Георгий Николаевич.

– Который сможет отличить моджахеда от мирного дехканина. Алексей Васильевич сжал кулаки.

– Вы… вы рассказывали ему про войну?

– Да.

– И что же? Наверное, про геройство?

– Нет. Я говорил, война – это грязь, кровь и страх. Что друзья гибнут на твоих глазах. Что ты возвращаешься другим – если возвращаешься вообще.

– Тогда почему он…

– Потому что он верит, что это важно.

– Он не понимает, так как ещё юнец. – Белошеховский попытался подобрать аргументы.

– Антон действительно ещё юн, но как мужчина он многое понимает. – Шмелевский посмотрел ему прямо в глаза. Если вы сейчас сломаете его решение – он либо возненавидит вас, либо себя.

– Лучше ненависть, чем смерть! – Безапелляционно заявил собеседник.

– Я тоже так думал, когда мой отец пытался меня удержать. – Тренер медленно покачал головой. – Если бы я послушался – всю жизнь спрашивал бы себя, что, если бы я пошёл в армию.

– Вы… не отговаривали его? – Георгий Николаевич замер, его гнев уступил место горькому пониманию.

– Нет. Я лишь сказал, решай сам, если уверенно примешь решение, то будь готов ко всему. – Развёл руками Алексей Васильевич.

– А если… если с ним что-то случится… – Белошеховский опустился на скамью, обнял голову руками.

Шмелевский оставил отца своего подопечного на минуту, сходил к себе в каморку, служившую кабинетом, и взял со стола рамку со старым фото. На миг уставился на изображение, вспоминая своих боевых друзей.

молча достал из кармана потрёпанную фотографию. На ней – молодые солдаты.

– Георгий Николаевич, взгляните. – Тренер протянул фото в рамке посетителю. – Половины этих ребят нет в живых. Но они сами выбрали этот путь.

– Я… не знаю, как смириться. – Алексей Иванович схватил фото левой рукой, посмотрел на лица молодых бойцов и потом вернул.

– Никто не знает. – Легко согласился Алексей Васильевич и затем повторил фразу, высказанную пять минут назад. – Если вы сейчас его остановите силой – он вам этого не простит.

Георгий Николаевич пожал на прощание руку Алексею Васильевичу и направился по своим делам. Прощаясь с тренером, он ощущал в себе утрату напора и гнева. Антон прав в самостоятельности своего решения, осознал старший Белошеховский, но отчего же так страшно за судьбу сына. Отец Антона шёл неторопливым шагом человека, кого раздирали противоречия. Он не представлял, как сообщил жене о принятии позиции сына.

Утро в Старогорске начиналось с золотистых лучей, пробивавшихся сквозь листву старых кленов на Проспекте Ученых. Антон шел в школу, перешагивая через трещины в асфальте, когда заметил знакомую высокую фигуру у газетного киоска. Профессор Арсений Владимирович Лозовский, как всегда, держал под мышкой потрепанный том – сегодня это были «Хикматы» аль—Фараби – и внимательно изучал свежий номер «Литературной газеты».

Их знакомство три года назад было случайным: Антон помог профессору поднять рассыпавшиеся книги после внезапного порыва ветра. Тогда Лозовский, услышав, как парень коверкает арабские фразы из учебника в своей сумке, предложил заниматься с ним дополнительно. С тех пор дважды в неделю Антон приходил в этот старый дом с колоннами, где пахло кожей переплетов и сушеными травами.

– Мархабан—йя—муаллим! – Здравствуйте, учитель! – Поздоровался Антон, стараясь правильно выговорить гортанные звуки.

– Ахлан ва сахлан, йа талиб! – Добро пожаловать, ученик! – Профессор поднял голову, и морщинки вокруг глаз сложились в теплые лучики. Он сделал широкий жест рукой, будто приглашая не только в дом, но и в мир восточной мудрости. – Сегодня у меня как раз свежий запас халвы из Еревана. Заходи после уроков, обсудим твой перевод газели Хафиза.

Но судьба распорядилась иначе. После второго урока объявили, что биологию и обществоведение отменяют – учительница Мария Петровна снова ушла на больничный, ее давление скакало с тех пор, как сын попал в плохую компанию. Антон задумчиво постоял у расписания, затем решительно развернулся и направился к дому профессора.

Кабинет встретил его знакомым хаосом мудрости: стопки книг на персидском, арабском и русском; коллекция восточных курильниц; на стене – старинная карта Великого Шелкового пути. В углу на специальной подставке красовался настоящий шамшир – персидская сабля, подарок от афганских коллег.

– Аль—хамду лилляхи аллази би—ни—матихи татимму—с—салихат – Хвала Аллаху, по милости которого свершаются благие дела. – Профессор, помешивая серебряной ложечкой чай с кардамоном, процитировал классика. – Садись, мой юный друг. Вижу, судьба дала нам неожиданный досуг.

Антон опустился в глубокое кожаное кресло, подаренное Лозовскому когда-то багдадским университетом. Чай в изящной пиале был обжигающе горяч, с терпким ароматом восточных специй.

– Так ты твердо решил? – профессор не стал уточнять, перейдя на арабский. Его пальцы нервно постукивали по корешку Кабус—наме.

– Наам, устаз. – Да, учитель. – Антон сделал глоток, чувствуя, как по горлу разливается тепло. – Комиссия уже через две недели.

Лозовский откинулся на спинку кресла, и его взгляд утонул где-то в воспоминаниях. Рассказы профессора всегда отличались красочностью образов и завораживали слушателей.

– В семьдесят девятом, под Кандагаром, я видел, как молодой лейтенант спас целый кишлак от артобстрела. – Он резко перешел на русский, будто эти слова нельзя было произносить на чужом языке. – Не потому, что был храбрецом. Просто он знал, что в полдень старики молятся у священного камня на окраине.

– Но ведь это же… – Антон не назвал своё предположение. Он замер, чувствуя, как по спине пробежали мурашки.

– Военная тайна? – профессор горько усмехнулся. – Нет, мальчик мой. Это простая человечность. – Он встал и подошел к полке, сняв потрепанный блокнот. – Вот, возьми. Мои записи по пуштунскому этикету. Там отметил главное: никогда не касайся Корана грязными руками, не отказывайся от чая с солью, и если женщина подает тебе еду – ешь, даже если подозреваешь яд. Лучше умереть, чем оскорбить гостеприимство.