Саквояж и всё-всё-всё. Книга. IV. Пестрый налим

– Топор есть у кого? – спросил вдруг Белов. – Сучья обрубим, легче станет.

Топор нашёлся у одного из возниц. Тихо, стараясь не греметь, обрубили самые крупные ветви. Снова взялись за ствол – всем миром, матерясь шёпотом.

И сосна поддалась. Медленно, неохотно поползла в сторону, царапая землю и оставляя глубокую борозду. Лица исказились от натуги, рубахи прилипли к взмокшим спинам. Ерофей Петрович, упираясь плечом в смолистую кору, думал лишь об одном: не привлечь бы внимания.

Наконец образовался просвет. Узкий, подвода едва протиснется, но проехать можно. Люди повалились на землю, обессиленные, хватая ртами воздух.

– Передышка пять минут, – прохрипел Ерофей Петрович, вытирая пот рукавом. – Перекурить – в рукав. И трогаем.

Он глянул вверх. В редком прогале между кронами уже бледнела ночная синь. Близился рассвет.

***

Григорьев, крякнув, отошёл к обочине – натёрла проклятая портянка. Присел на стылый валун, стянул сапог, с наслаждением пошевелил затёкшими пальцами.

Тенью вырос рядом Петренко. Примостился, достал кисет, принялся сноровисто, но с едва заметной дрожью в пальцах – и дрожь эта была не от ночного холода – сворачивать цигарку.

– Что тебе наш комиссар наплёл? – голос Петренко был сухим шелестом, едва слышным за стрёкотом кузнечиков. – Про нефть, кровь революции?

Григорьев молча кивнул, настороженно покосившись на Белова, который темнел недвижной глыбой в десяти шагах, отдавая тихие распоряжения.

– Брешет, – сплюнул Петренко табачную крошку. – Всё брешет. Мужикам – про соль. Тебе – про нефть. А там золото. Понимаешь? Золото.

Григорьев вздрогнул.

– Откуда знаешь?

– Я ж не слепой, – хмыкнул Петренко. – В Омске, помнишь, к погрузке и близко не подпустили? Тот хлыщ в кожанке, с Маузером на боку: «Не подходить! Стоять в стороне! »

Петренко придвинулся, заговорщицки понизив голос:

– И вес. Ты сам подумай: разве соль столько тянет? А нефть и вовсе вода водой. Я же, когда ящик волок, углом его приложил. Звякнуло, брат. Так только оно звякает. Золото. Я этот звук знаю.

В темноте глаза Петренко по-волчьи блеснули зелёным огнём. Григорьев поёжился.

– Ну и что с того? Нам велено доставить – мы доставим.

– Эх ты… верный пёс, – с горькой усмешкой покачал головой Петренко. – А что она тебе дала, революция-матушка? Пайку, портянки да вшивую шинель? Мы за неё сколько крови пролили?

Он оглянулся и наклонился к самому уху Григорьева:

– Слыхал про Харбин? Город такой есть, в Маньчжурии. Наши там живут – и никакой тебе коммуны. Домик. Садик. Яблони цветут, пчёлы гудят… А вечером сидишь на веранде, чай пьёшь. По-человечески. Как господа жили, так и мы зажить можем.

Григорьев нервно облизал вмиг пересохшие губы.

– Ты к чему клонишь?

– К тому, что свою долю мы заслужили, – в голосе Петренко зазвучала сталь. – Отдали ей лучшие годы. Пора и для себя пожить.

– С ума сошёл! – побледнев, выдохнул Григорьев. – Это ж стенка…

– Тише ты! – зашипел Петренко, цепко хватая его за рукав. – Кто узнает? Всего-то по слиточку. Революция от этого не обеднеет.

– Да как его взять? – Григорьев дёрнул подбородком в сторону обоза. – Там ящики-то… печать, охрана…

Петренко хитро сощурился.

– А вот это, друг, моя забота. На третьей подводе, крайний справа ящик, видишь? – он едва заметно кивнул в темень. – Доска у него слабая, я ещё при погрузке заприметил. Чуть поддеть ломиком – и наш.

Григорьев прерывисто вздохнул.

– А если заметят?

– Не заметят, – отрезал Петренко. – При разгрузке такая суматоха поднимется… Я своё дело сделаю, ты только на стрёме постой, прикрой, если что.

Он наконец прикурил, и пляшущий огонёк на миг выхватил из мрака его обветренное, изрезанное морщинами лицо.

– Ну как? – спросил он, выпуская в стылый воздух колечко дыма. – Со мной?

Григорьев молчал, бездумно теребя медную пуговицу на шинели. Посмотрел на бездонное, усыпанное колкой звёздной пылью небо, на чёрные силуэты сосен. И, сам от себя не ожидая, коротко кивнул.

– С тобой.

– Вот и славно, – Петренко с неожиданной силой хлопнул его по плечу. – Два слитка – и мы с тобой снова люди. Новую жизнь начнём.

– А вдруг там не золото? – уцепился Григорьев за последнюю соломинку сомнения. – Вдруг…

– Золото, – твёрдо перебил Петренко. – Я этот звон ни с чем не спутаю. Ящик тот я нарочно с краю поставил, чтоб сподручнее было. Ты главное по сторонам гляди, когда я знак подам. И не дрейфь. Прорвёмся.

Он затушил цигарку о каблук, растёр окурок в пыль. И кривая усмешка тронула его губы.

– А знаешь, что самое занимательное? – прошептал он. – В Омске, когда грузили, я ухватил обрывок разговора. Тот самый, в кожанке, своему помощнику: «Один такой слиток, – говорит, – и полк можно год кормить». Представляешь масштаб?

У Григорьева от волнения пересохло во рту. Он почти физически ощутил в ладонях холодную, невыносимую тяжесть слитка, и сердце гулко ударило в рёбра.

– По местам! – донёсся строгий шёпот Белова, и оба вздрогнули. – Двинули! Скоро рассвет!

Петренко поднялся, отряхнул с коленей пепел.

– Не забудь: третья подвода, ящик с краю. И молчи.

Он пошёл к своему месту, привычно сутулясь, растворяясь в полумраке. А Григорьев всё сидел на корточках, мертвенно вцепившись в сапог, и не мог подняться. Что-то внутри него хрустнуло и надломилось, как пересохшая ветка под ногой. «Харбин… домик с садом…» – стучало в висках. И мысль эта уже не казалась предательством. Нет. Она казалась… справедливостью.

***

Скрип колёс и похрапывание лошадей нарушали сонную тишину тайги. Обоз медленно вползал в лесную теснину, когда справа, из густого ельника, ударил хлёсткий, как щелчок бича, звук – выстрел. Красноармеец, шедший впереди Белова, коротко ахнул и мешком повалился набок, глухо стукнувшись головой о колесо подводы.

– К бою! – выкрикнул Белов, и его голос утонул в грохоте.

Тайга огрызнулась десятком злых огоньков. Между деревьями замелькали неясные тени, кто-то закричал долго, по-звериному. Лошади испуганно заржали, вздымаясь на дыбы. Ерофей Петрович, упав на колено за телегой, уже выцеливал.

– Слева обходят! – надсадно крикнул Мохнач, с лязгом передёргивая затвор.

Пуля с визгом впилась в дощатый борт в вершке от руки Белова, выбив ворох щепок. Он грязно выругался и перекатился под днище. Отсюда, из-под колёс, были видны лишь сапоги и лапти, мельтешившие в подлеске. Выстрелил наугад – вскрик.

– Васильев, правый фланг! – прохрипел Белов.

Тишина в ответ. Выглянув на мгновение, он увидел перекошенное, уже чужое лицо Васильева – тот зажимал ладонью шею, из-под пальцев била тёмная, густая кровь. Рухнул навзничь, неловко, как сломанная кукла.

На одной из подвод заголосил мужик-возница:

– Пропали, братцы! Пропа-а-али!

– Заткнись! – рыкнул Белов, торопливо перезаряжая барабан нагана. – Григорьев, где тебя носит? !

– Здесь я! – донеслось откуда-то сзади, и тут же невдалеке гулко ухнуло – граната. Земля содрогнулась, в лицо пахнуло гарью и горячим воздухом. Лошадь в головной упряжке обезумела, рванулась вперёд, тараня кустарник и выворачивая телегу набок. Обитые железом ящики с глухим стуком посыпались в грязь.

Из мрака вынырнула широкая фигура с обрезом наперевес, с лицом, замотанным тряпкой. Белов выстрелил почти в упор. Бандит отшатнулся, схватился за живот, но устоял на ногах. Второй выстрел – и тот тяжело завалился набок.

– Товарищ командир, отходим! – заорал Петренко, отстреливаясь от теней, наседавших справа. – В клещи берут!

Белов огляделся – западня. Впереди и справа – огонь, слева – непролазная чаща. Только назад. Он высадил последние две пули в сторону мелькающих у деревьев фигур.

– Отходим к третьей подводе! – скомандовал он. – Григорьев, прикрывай!

Сзади страшно захрипела лошадь, потом раздался мокрый, тяжёлый стук. Мужик-возница с первой подводы, тот, что голосил, заорал дурным голосом и бросился в кусты. Не пробежал и трёх шагов – заряд картечи из обреза распорол ему спину.

– Прорываемся! – рявкнул Белов, выхватывая из-за голенища финку. В темноте, в сполохе выстрела, мелькнуло лицо бандита – совсем молодого, с тонкими усиками и испуганно-злыми глазами. Белов, не раздумывая, ударил снизу, коротко и зло, под самые рёбра. Лезвие вошло по гарду. Бандит выдохнул, схватил его за предплечье, вглядываясь в лицо Ерофея Петровича с непонятным удивлением, дёрнулся и обмяк, заливая кровью его шинель.

Вокруг третьей подводы кипел короткий, яростный бой. Мохнач, взревев, орудовал винтовкой как дубиной, размашисто и страшно. Когда один из нападавших вцепился ему в горло, Петренко, подскочив, молча всадил штык между лопаток.

– Лошадь! Хватайте под уздцы! – крикнул Белов, запрыгивая на облучок и перехватывая вожжи. – Григорьев, сюда!

Бледный, с трясущимися губами Григорьев швырнул в темноту последнюю гранату и одним прыжком, почти неправдоподобно лёгким, взлетел на телегу.

– Гони! – заорал Мохнач, хватаясь окровавленными руками за борт.

Белов хлестнул лошадь, заорав дико, по-разбойничьи. Животное рванулось с места с такой силой, что телегу едва не опрокинуло. Они неслись сквозь кустарник, ломая ветки, ныряя в спасительную темноту. Сзади гремели выстрелы, кто-то визжал тонко и страшно. Петренко, вцепившись в боковой ящик, шипел сквозь зубы:

– Давай, родная, давай! Уходим!

Деревья мелькали, ветки хлестали по лицу. Григорьев свалился на дно телеги и лежал там, скрючившись. Белов гнал и гнал, пока выстрелы не заглохли вдали.

– В чащу, – прохрипел Мохнач, зажимая плечо. – Туда сунутся – чёрта с два найдут.

Белов рванул вожжи влево. Ветви сомкнулись над головой, царапая лица. Продирались сквозь бурелом, пока измученная лошадь не встала как вкопанная, тяжело дыша и закатывая белки глаз.

– Стой, – выдохнул Белов. – Приехали.

Глухая, мёртвая тишина. Лишь капель с веток да тяжёлое, рваное дыхание четырёх человек. Спешились. Вокруг – сплошная стена деревьев, ни клочка неба, ни лунного света.

Петренко сплюнул кровью.

– Гады… Почти всех положили…

– А ты как хотел? – процедил Белов, оттирая с лица липкую, быстро остывающую кровь. Ладонь саднила – рассечена чем-то острым. – Классическая засада. Деревце поперёк дороги, а пока мы ковыряемся, они берут в кольцо.

Григорьев сидел на сырой земле, обхватив голову руками. Его била крупная дрожь.

– Эй, боец, – Белов тронул его за плечо. – Ранен?

Тот лишь мотнул головой. Белов протянул ему флягу.

– На, глотни. Спирт.

Григорьев вцепился в неё, отпил, закашлялся.

– Тише ты! – зашипел Мохнач, испуганно оглядываясь. – Услышат.

– Кто тут услышит, – буркнул Петренко, присаживаясь и начиная разматывать портянку. – Им сейчас добычу делить надо. До утра не сунутся.

Белов подошёл к телеге, провёл ладонью по мокрым ящикам.

– Десять. Десять уцелело. Остальные… – он не договорил.

Петренко странно хмыкнул.

– Потеряли, значит? Что ж… не всё потеряно.

– Ты чего там бормочешь? – Мохнач глянул на него с подозрением.

– Говорю, хоть что-то спасли, – пожал плечами Петренко, поморщившись от боли в ране. – Не с пустыми руками возвращаться.

Они замолчали. Лошадь фыркнула, переступила с ноги на ногу. Где-то высоко над головой шумел ветер, но здесь, внизу, было тихо, как в склепе.

– Надо решать, – Белов сел на поваленный ствол, положив наган на колени. – Нас четверо. У меня с Мохначом по паре обойм на брата. Харчей – кот наплакал. Назад нельзя, их там вдесятеро больше. Значит, надо к Байкалу пробиваться.

– Переждать надо, – сказал Мохнач, прислонившись к дереву. – До рассвета. По-светлому виднее будет.

Петренко покачал головой.

– С рассветом искать будут. Из-за этого, – он кивнул на ящики. – Золото ведь.

Белов резко повернулся.

– Кто сказал?

– Да полно, товарищ командир, – усмехнулся Петренко. – Не дети малые. Ящики оцинкованы, вес такой, что пуп развяжется. И охрана… Не соль же мы везём, в самом деле.

– Язык придержи, – стиснув зубы, сказал Белов.

– А кто услышит? – отвернулся Петренко. – Свидетелей нет. Все полегли.

Григорьев вдруг поднял голову, его голос сорвался:

– А если… если мы… один ящик…

Белов обернулся и посмотрел на него. Просто посмотрел. Григорьев осёкся и умолк.

– …до Маньчжурии отсюда не так далеко, – едва слышно закончил парень, опустив глаза. – Там наши живут… Домик с садом…

– Это тебе Петренко напел? – в голосе Белова зазвенел лёд.

Мохнач медленно выпрямился, его рука легла на винтовку.

– Так вот оно, значит, что… Уже и сговориться успели, крысы.

– Да вы что, товарищи! – побледнел Петренко. – Мы просто рассуждали… – его рука сама собой скользнула к ножу на поясе.

– Не думай, – Белов вскинул наган. – Руки.

Григорьев смотрел на них расширенными от ужаса глазами.

– Товарищ Белов, мы не то… Это просто…

– Молчать, – оборвал его командир. – Предатели. По законам военного времени…

Мохнач шагнул вперёд, уперев ствол винтовки Петренко в грудь.

– Я так и знал, что ты гнида. Змея подколодная.

Петренко вдруг как-то обмяк, расслабился, опустил руки.

– А ты, Белов, святой? Ни разу не подумал кусок пожирнее себе отхватить? Три года гниём на этой войне. И что имеем? Вшей да цингу. А у комиссаров в тылах – икра да бабы голые.

– Сука, – выдохнул Белов, поднимая наган на уровень глаз. – Мы за идею. За будущее. А ты…

– Да плевал я на твою идею! – вдруг взвился Петренко. – Сегодня одна идея, завтра другая! А жизнь одна! Она, твою мать, одна!

Григорьев вскочил, заслоняя собой Петренко.

– Не надо, товарищ командир! Пощадите! Он не со зла… он просто… мечтал вслух…

Белов перевёл взгляд на перепуганное, заплаканное мальчишечье лицо. Таких, как Григорьев, он видел сотни – юных, неоперившихся, верящих первому встречному. Медленно опустил наган.

– Сядь. И чтоб я тебя не слышал.

Мохнач не опускал винтовки.

– Командир, что с ними делать? Пришить, пока не поздно?

Белов покачал головой.

– Нет. Пока нет. Нам груз доставить надо. Это золото… чёртово золото… это кровь революции. Без него всё к чертям рухнет.

– Допустим, – сощурился Петренко. – Доставим. А потом что? К стенке за разговоры?

– Потом будет потом, – отрезал Белов. – А пока – ты под конвоем. Мохнач, глаз с него не спускай. Свяжи его. И этого тоже. – Он кивнул на Григорьева. – Поспим пару часов. С рассветом выдвигаемся.

Он отвернулся, достал из кармана кисет. Скрутил цигарку, чиркнул спичкой. Огонёк на мгновение выхватил из тьмы его лицо – не командирское, а простое, смертельно усталое лицо мужика.

***

Рассвело косо, неохотно. Первые лучи, пробиваясь сквозь густую хвою, лишь делали ночной таёжный мрак более серым и бесприютным. Белов медленно поднялся, размял затёкшие члены, морщась от боли в спине. Ночь на холодной земле не принесла отдыха.

– Подъём, – тихо скомандовал он, толкая носком сапога спящего Григорьева. – Двинули.

Тот вздрогнул, и глаза его распахнулись мгновенно, будто он и не спал вовсе. Взгляд метнулся к груде ящиков и тут же потух. Он неловко поднялся, разминая ноги. Мохнач уже был на ногах, хмурый, как грозовая туча, и стерёг связанных. Петренко сидел, прислонившись к сосне, и смотрел исподлобья – со смесью лютой злобы и затаённой надежды.

– Развяжи, командир, – процедил он. – Обузой буду. Налетят – и что я, связанный?

Белов молча отхлебнул из фляги ледяной воды и покачал головой.

– Обойдёшься. Не доверяю.

– Боишься? – Петренко растянул губы в кривой усмешке. – Правильно боишься.

Мохнач шагнул было к нему, но Белов остановил его взглядом.

– Спокойно. Не шуми.

Потрёпанная подвода тронулась в путь. Впереди Белов вёл под уздцы измученную лошадь. Позади понуро брели связанные, а замыкал шествие Мохнач с винтовкой наготове.

Двигались медленно. Знойная духота сменила утреннюю прохладу, назойливо загудели оводы. Пот едкой солью разъедал глаза. Белов то и дело оглядывался на своих пленников. Петренко шёл с прикрытыми глазами, но Белов знал – он не дремлет, он выжидает, как паук в центре паутины. Рядом с ним плёлся Григорьев, сгорбившись, втянув голову в плечи. Его пальцы без конца теребили верёвку на запястьях – то ли от нервов, то ли исподтишка проверяя узел на прочность. Заметив взгляд командира, парень тут же замер.

К полудню вышли на небольшую поляну.

– Привал, – бросил Белов.

– Командир, – Петренко подался вперёд, заговорил вкрадчивым, змеиным шёпотом, – давай по-людски. Ты, я, Мохнач, даже этот сопляк, – он кивнул на Григорьева. – Всем хватит. По два ящика на нос. Остальные доставим. Никто и не узнает. До Маньчжурии отсюда рукой подать…

Белов молча отвернулся, высекая огонь для цигарки.

– Ты подумай, – не унимался Петренко. – У тебя мать в Тамбове. Старенькая. А с золотом ты её до смерти обеспечишь. По-царски жить будет…

– Заткнись, – глухо произнёс Белов, не оборачиваясь.

– Не слушай его, командир, – сплюнул Мохнач. – Он тебе наплетёт с три короба, а сам думает, как бы нас обоих пришить да с золотишком смыться.

– Я хоть честен! – испепелил его взглядом Петренко. – Не прячусь за красивые слова. А тебя, Мохнач, что ждёт? Медаль? Выжмут, как тряпку, и выбросят. А то и поставят к стенке за то, что не уберёг груз. Скажут: «Где остальные ящики, товарищ Мохнач? “ И всё.

– Ещё слово, – Мохнач вскинул винтовку, – и я тебе глотку заткну. Навсегда.

– Хватит собачиться, – устало махнул рукой Белов. – Выступаем.

К вечеру впереди засинела вода.

– Байкал, – с надеждой выдохнул Григорьев.

– Он самый, – кивнул Белов. – Дотянем до берега, там и заночуем.

Спустились к воде уже в сумерках. Озеро, безбрежное и суровое, как холодное море, дышало стылым ветром. Волны с тихим шорохом лизали гальку.

– Здесь становимся, – сказал Белов. – Мохнач, проверь верёвки у этих. Да покрепче затяни.

– Будет сделано, – хмыкнул Мохнач.

Он грубо дёрнул руки Петренко, затягивая узел до хруста. Потом подошёл к Григорьеву. Тот не сопротивлялся, покорно протянул запястья. Мохнач, затягивая узел, присел ниже, чем следовало. Из-за голенища его сапога выскользнула финка и беззвучно канула в густую траву у самых ног Григорьева. Мохнач этого не заметил. Выпрямился, хрустнул спиной и пошёл распрягать лошадь.

Глаза Григорьева на миг метнулись вниз и тут же вернулись к лицу Мохнача. Он не шелохнулся.

Развели маленький костерок. Белов разделил остатки сухарей.

– Пей, – протянул он кружку с кипятком Григорьеву. Тот вцепился в неё, отхлебнул, обжигаясь, и закашлялся.

– Всю жизнь осторожничаю, – вдруг буркнул Григорьев, глядя в огонь. – А толку-то?

Белов пристально посмотрел на него, но тот снова сжался, ушёл в себя.

– Я в первую смену, – сказал Мохнач, зевая. – Заодно винтовку почищу.

Он устроился у костра, разложил на тряпице принадлежности для чистки.

– Эх, скорей бы конец этому всему. Я б на Украину подался. Там, говорят, земли бесхозной – бери не хочу…

Вскоре лагерь затих. Лишь потрескивал костёр да шуршали волны. Мохнача, сидевшего у сосны, постепенно сморила усталость. Движения его замедлились, руки, собиравшие затвор винтовки, опустились. Голова поникла на грудь, дыхание стало ровным и глубоким.

Тень отделилась от соседней сосны. Беззвучно скользнула по хвое, на миг замерла над травой, где тускло блеснуло лезвие, и двинулась дальше. Осторожно, шаг за шагом, она приблизилась к спящему Мохначу. Одна рука молниеносным движением зажала ему рот, а вторая… ледяное лезвие вошло под левую лопатку, точно в щель между рёбрами. Тело конвульсивно выгнулось и тут же обмякло. Убийца аккуратно опустил его на землю и, не переводя дыхания, повернулся к другому спящему – Петренко.

Тот спал, приоткрыв рот. Убийца, не колеблясь, вонзил нож ему в грудь. Короткий сдавленный хрип вырвался из горла умирающего.

Белов вздрогнул и открыл глаза. Секунду он непонимающе смотрел на тёмную фигуру, потом его взгляд упал на распростёртое тело Петренко, на тёмное пятно, расползавшееся по гимнастёрке.

– Григорьев? – прошептал он, вглядываясь в знакомые черты.

– Я не сопляк, товарищ командир, – хрипло ответил тот. – Хватит.

Белов рванулся за наганом, но не успел. Григорьев шагнул вперёд, и лезвие финки легко и почти безболезненно вошло в сердце. Глаза Белова расширились от смертного удивления, ещё мгновение смотрели в звёздное небо, а потом подёрнулись мутной пеленой.

Григорьев медленно выпрямился. Вытер нож о гимнастёрку убитого. В неверном свете догорающего костра его лицо было спокойным и даже каким-то ясным. Исчезла затравленность, расправились плечи. Он отряхнул с коленей хвою и, не оглядываясь, пошёл к подводе с ящиками, негромко насвистывая мотив «Красная Армия всех сильней».

***

Он подошёл к подводе – уже не затравленный боец, а новый хозяин. Не таясь, не прислушиваясь к ночи, потому что ночь теперь принадлежала ему. Взгляд хищно выхватил из нагромождения ящиков тот самый, помеченный Петренко, – крайний, с едва заметной трещиной в доске.

Лезвие финки вошло в щель легко, как ключ в замок. Он надавил. Доска с тихим, протестующим скрипом поддалась. Лунный свет упал в открывшуюся черноту и утонул в ней, но из глубины ему навстречу поднялось иное сияние – густое, маслянистое, тяжёлое. Золото. На каждом слитке, тускло отсвечивая, проступал двуглавый орёл. Царское.

Воздух застыл в гортани. Григорьев осторожно, словно боясь обжечься, провёл пальцами по гладкой, неправдоподобно холодной поверхности металла, ощущая рельеф герба.

– Вот ты какое… – прошептал он и вынул один слиток.

Неожиданная тяжесть властно потянула руку вниз. Это была не просто тяжесть металла – это была тяжесть новой жизни. Дом. Земля. Безопасность. Власть.

– Всё будет по-другому, – пробормотал он, заворожённо глядя, как играет свет на полированных гранях. – Совсем по-другому.

Словно очнувшись, он аккуратно вернул слиток на место, задвинул доску. А затем, уже без суеты, методично и споро, начал заметать следы. Проверил стягивающие ящики верёвки, подтянул узлы. Подобрал винтовку Мохнача, сунул её под мешковину в телеге. Подошёл к лежащему навзничь Белову. Не глядя в его открытые, смотрящие в небо глаза, вытащил из-под тела ещё тёплый наган и засунул себе за пояс.

Лошадь всхрапнула, когда он принялся её запрягать.

– Потерпи, милая, – сказал Григорьев, властно похлопывая её по шее. – Нам с тобой теперь далеко ехать.

Взобравшись на облучок, он тронул поводья. Подвода скрипнула и медленно двинулась с места. Григорьев направил её вдоль берега, держась кромки леса, – так он был невидим с воды, но сам не терял из виду тёмное зеркало Байкала.

Тайга молчала, проглатывая скрип колёс.

– Никто не узнает, – шептал он, лихорадочно оглядываясь на свой драгоценный груз. – Отряд разбит. Они там… – он кивнул в сторону покинутого лагеря, – просто сгинули в тайге. Пропали без вести. А я… меня никогда и не было. Я начну всё с чистого листа.

Он глубоко вздохнул, и плечи его расправились. На лице застыла странная, напряжённая улыбка.

– «Борьба меняет жизнь», – передразнил он мёртвого Белова. – Нет, товарищ командир. Золото меняет жизнь. И теперь я сам себе командир.

Лошадь осторожно ступала по каменистой тропе. Путь становился всё опаснее: справа – обрыв и сосущая чёрная пустота воды, слева – нависающие скалы. Дорога сузилась до узкого карниза, и колесо подводы пару раз опасно чиркнуло по самому краю.

– Тише ты, кляча, – процедил Григорьев, натягивая поводья. – Ухнешь – и всё прахом.

Сверху донёсся шорох, будто кто-то огромный и невидимый поворочался во сне. Григорьев замер, вцепившись в вожжи. Мелкий камешек сорвался со скалы, цокнул по колесу и с лёгким плеском исчез в воде. Он резко выхватил винтовку.

– Кто там? ! – хрипло крикнул он в темноту. – Выходи!

Тишина. Лишь утробный гул воды внизу да испуганное дыхание лошади.

И тут сверху донёсся грохот. Уже не камешек – целый валун покатился вниз, увлекая за собой другие. Лошадь дико заржала, вздыбилась. Григорьев, выронив винтовку, отчаянно вцепился в поводья.

– Вперёд! Н-но, тварь!

Сверху нарастал тяжёлый, перемалывающий гул. Камнепад. Лошадь, обезумев от страха, рванулась, теряя опору. Колесо соскользнуло с карниза. Подвода накренилась. Отчаянный, тонкий крик Григорьева потонул в грохоте падающих камней и предсмертном ржании.

Огромная глыба ударила в центр подводы, и треск ломающегося дерева слился со звуком последнего конвульсивного выдоха. Телега, ящики, лошадь и человек – всё это единой, корёжащейся массой рухнуло в чёрную воду.