Древо прошлой жизни. Том IV. Часть 3. Эмблема Создателя

Теперь третье, последнее…

Я прошёл до конца Борнштрассе и свернул влево на Жозефштрассе. Капелла представляла собой шестигранную башню красного кирпича с заострённым куполом высотой метров в шесть. Убедившись, что попасть внутрь и обойти её не удастся, я пошёл дальше, чтобы по Оберторштрассе вернуться обратно и зайти в продуктовый магазин. По этой улице можно было дойти почти до отеля, – она упиралась в туристический офис, в который я заходил в первый день приезда. Офис был вершиной треугольника из трёх улиц, последняя из которых вела назад.

Итак, последнее. Мне удалось побывать в замке ещё раз, мы с Хельгой поехали туда утром. Я попал на экскурсию с группой англоязычных туристов, осмотрел помещения, по которым нас водили, но ничего нового и интересного не обнаружил и к обеду вернулся в Мюнстермайфелд пешком. Представить расположение покоев Густава и Флоры я не мог, но полагал, что как только в них попаду, отыщу нужную комнату. Последовательность действий моего предка по Духу, запечатлённая в гипнотической регрессии, была такова. 16 июня 1536 года Густав фон Берлиц возвращается с охоты, идёт по коридору, фиксируя взгляд на молельне, и, дойдя до конца, поднимается по лестнице вверх, в северо-западную часть башни. Сначала Густав, или я, – как хотите, входит в «свою комнату» и сообщает об этом Игорю Львовичу. В комнате никого нет, и он предполагает, что Флора находится в спальне с Арнольдом или разговаривает со служанкой Бутикой. Из окон этого помещения Густав смотрит на обрыв, отвесно спустившийся к реке, выпивает бокал вина и находит записку Тидо-Ловкого о кознях Карла Коддля. Густав потрясён содержанием записки о смерти отца Флоры, осторожно покидает комнату и направляется в спальню, где жена поёт сыну колыбельную. Флора говорит Густаву, что отнесёт спящего Арнольда к старой Берте; он знает, что она скоро вернётся, и это существенно. Густав отвечает доктору, что спальня расположена в северо-западном углу башни, другого выхода из неё нет, и из узкого окна видит, как, река уходит влево за обрывистый берег, который пользуется дурной славой, – то есть он воспринимает тот же пейзаж, что из окна предыдущей комнаты. Он описывает Игорю Львовичу спальню, её интерьер и предметы. Затем возвращается Флора. Густав сообщает ей, что в хижине дровосека их ждёт Тидо, и просит её переодеться. Флора уходит вновь, а Густав бросается в дальний левый угол – у окон, к тайнику за гобеленом. В тайнике – кожаный чехол, опечатанный личной печатью, о чём он сообщает доктору. Этот тайник постоянного пользования находится на расстоянии двух ладоней от угла и одной ладони от пола, что примерно соответствует 35 и 17,5 сантиметрам. Густав решает оставить документы в тайнике, и в этот момент возвращается Флора. Очевидно, что помимо двух указанных помещений, есть, как минимум, ещё два – то, куда Флора отнесла Арнольда и то, где она переодевалась, однако сориентировать вход в апартаменты относительно внутренней планировки невозможно. Густав предупреждает Флору, что они должны покинуть замок как можно незаметнее, а это можно понимать так, что они уходили не коридором, а по боковой лестнице, и, оказавшись во внутреннем дворике, вышли через северо-западные ворота, обошли замок и перешли подъёмный мост. Смерть настигла обоих в последующие полтора-два часа. Я обязан разыскать эту девушку!

И всё же некоторые выводы о расположении помещений Густава и Флоры сделать можно. Окна комнат, где Густав читал записку своего оруженосца Тидо Фогеля и устроил тайник, выходили на злосчастный речной обрыв, и, значит, данные помещения могли быть смежными. Спальня, где находился тайник, была угловой, и слова Густава о том, что из неё не было другого выхода, могли означать выход в проходную комнату, одна из стен которой была продолжением стены северной. Другие помещения семьи также могли иметь северные стены, и эта часть замка была обращена к лесному склону. Ещё одним препятствием на пути в заветную комнату могли быть двери, ведущие в апартаменты с лестницы, но вряд ли их замок отличался большой надёжностью. Если строители, работающие там, запирают двери на ночь, избежать следов взлома не удастся, а чтобы сбить их с толку и не допустить вмешательства полиции, нельзя оставлять прочих следов.

Оставалась ещё одна задачка: что сказать Хельге? Что меня осенило посчитать скелеты в шкафу предков Эльзы? Вы представляете её реакцию, если сказать, что я прихвачу «на дело» кувалду, чтобы разнести метровую стену вдрызг? У вас есть предложение, как в чужой стране замотивировать кражу «секретных документов» пятивековой давности и нарушение права частной собственности под благородный поступок? Я вам больше скажу: до того, как воспользоваться посторонней помощью в заданных границах допустимости, не додумались бы компьютеры подразделения специальных операций, где о пределах дозволенного не заботятся. Я не мог использовать ни силу, ни шантаж, ни прямой обман, ни подкуп и не имел ресурсов, чтобы обставлять какие-то комбинации. Я не мог сказать Хельге, что ищу в этой комнате следы своей прошлой жизни, и не мог сказать ей о наличии в ней тайника. Желание взглянуть из окна той самой комнаты на обрывистый берег реки, который несколько столетий назад пользовался в окрестностях дурной славой, у меня, разумеется, было, но оно вызывалось не блажью, а серьёзными обстоятельствами. В общем, сомнений в том, куда и зачем лезть, у меня не было, как не было детального плана объекта, ключей, отмычек и помощников. Тот способ, на котором я остановился, требовал участия Хельги, сокращения риска и учёта всех мелочей. Ничего нового, чем бы ни пользовались магазинные воры советской эпохи, совершающие кражи по предварительному сговору с применением технических средств, я не изобрёл.

По дороге я зашёл в гастроном, купил продуктов и пару бутылок вина, которое в ресторане выбрала Хельга. Когда я вышел, небо совсем потемнело и начал моросить дождь. Я едва успел дотащить свои авоськи до крыльца отеля, как сверкнула молния, грянул гром и дождь полил как из ведра. Синоптики предсказали ненастье на ближайшие два-три дня. В номере я переоделся, лёг на спину и расслабился. Карабкаться по плющу и пилить решётку окна на высоте десятиэтажного дома под раскаты грома и блеск молний не хотелось. Я подумал, взяла ли Хельга зонт, прислушался к шуму беспрерывного ливня, дроби капель и сладко задремал.

Обед я проспал, и когда проснулся, дождь уже кончился. Захотелось выпить сладкого чая как в детстве, но в магазине я про него забыл. Бакалейная лавочка была под боком, я быстро собрался и спустился вниз. Асфальт на тротуарах был мокрый, мутные ручейки воды ещё стекали по булыжникам вниз, луж не было. Я вернулся в отель минут через двадцать, поднялся на третий этаж и перед дверьми номера шагах в восьми от моего увидел молодую худощавую женщину. Она была иностранкой, не немкой. На ней был элегантный синий дождевичок и голубые джинсы, на плече висела открытая сумка, из которой она пыталась что-то достать, запрокидывая голову, – очевидно, у неё из носа шла кровь.

– O, my god, some blood! – обречённо воскликнула она, тряхнув сумку. – O, no…9

– What is happened with you?10

– I’ve lost my key.11

– Let’s go with me, I will give you napkin.12

Она пошла со мной, зажимая пальцами нос, а я открыл свой номер и пропустил её вперёд, скидывая жилет.

– Sit down, please,13 – пригласил я, указывая на кресло.

Я зашёл в ванную, достал пачку влажных и обычных салфеток и передал ей:

– Take, please. Are you a native of England?14

– No, of Ireland.15

– Good,16 – ответил я и пошёл мыть руки.

В дверь постучали и тут же открыли. Я вышел на порог ванной, вытирая руки, и увидел Хельгу.

– Привет! А я тебе петушка на палочке… – она осеклась, заметив гостью; её лицо окаменело, голос дрогнул, и она бросила взгляд на столик рядом с креслом.

Натюрморт был подходящим: бутылка вина, которая не вошла в холодильник, стакан, кружка и пачка чая. Моя случайная гостья в этот момент перелицовывала салфетку.

– Подожди, Хельга…

Она демонстративно отвернулась и шагнула за порог, а потом хлопнула дверью с другой стороны, – не слишком громко, но настолько выразительно, что не заметить этого было нельзя. В общем, классическую фразу «это не то, что ты подумала» ввернуть я не успел, и, очевидно, моё расстройство легко читалось на физиономии.

– Tell me your name, please.17

– Alex.18

– Pamela. Excuse me, please. Thank you very much. I must to go.19

– Yes, please,20 – я пожал плечами, мол, ничего, бывает.

Ирландка ушла. Может быть, спуститься к Хельге и постучаться в её номер? Мгновенное разочарование может быть таким глубоким, что в эту минуту к человеку бесполезно подходить. Глупо получилось, даже чай расхотелось пить, хотя с утра ничего не ел.

Чай, как известно, не водка – много не выпьешь. Я налил полный стакан, осушил до дна и задумался, что произойдёт раньше: сопьюсь, сойду с ума или закончится виза. У Хельги два пути – преодолеть разочарование и вернуться, чтобы пережить мой отъезд и последующую разлуку, или остаться разочарованной, порвать сразу и не тешить себя иллюзиями. Таков Закон Мерфи: всё, что хорошо начинается, кончается плохо, а то, что начинается плохо, кончается ещё хуже. Она не вернётся, – так ей будет легче, и она не может этого не понимать, поэтому предлагать ей соучастие в авантюре просто бессмысленно. Портье отеля мог бы выступить свидетелем, что Памела потеряла ключ или захлопнула его в своём номере, и произошло недоразумение, но эта овчинка не стоила выделки и ничего не могла изменить. Хельга, возможно, сохранит своё разочарование на многие годы, и я бы смог объясниться перед отъездом, но это вряд ли принесёт ей утешение. Ситуация казалась безвыходной, хотя вариантов, – один глупее другого, было три.

Если идти на дело одному, подходящий гвоздодёр, топорик, зубило и молоток можно приобрести в магазине, который я уже присмотрел. Для этого варианта необходима информация, которой располагает Хельга. Вариант второй: спрятаться на последней экскурсии за шкаф или занавеску и выйти, когда стемнеет, но в этом случае остаётся та же проблема с дополнительной информацией. Третий вариант: договориться с рабочими, которые проводят ремонт на верхних этажах, чтобы они дали мне осмотреть комнату, но даже если это удастся, вскрытие тайника в их присутствии исключается. А если я буду ходить на рекогносцировку, как на работу, примелькаюсь от шляпы до ботинок, и меня вычислят на следующий день. Планы рушились, а я всё больше пьянел и больше распалялся.

За именами, установленными в России, Франции и Германии, стояли реальные люди недоступного прошлого: Густав и Флора, их родственники, Тидо Фогель, Корнелиус Роттердорф, Карл Коддль и другие члены тайного братства, Отто и Агнес Брутвельдты. Разве этого недостаточно для того, чтобы считать мою задачу выполненной? Разве тайна потомков, которую завещала разгадать лично мне, ещё не рождённому, моя прабабушка, всё ещё остаётся неразгаданной? «Послушайте, вы! – пьяно заорал я, сам не зная на кого, и налил второй стакан водки, – у любого смертного есть пределы. Я и так сделал почти невероятное, – вы посчитайте людей в каждой стране, которые мне помогали, сколько из них я заставил работать втёмную и сколько раз рисковал!» – я опять выпил полный стакан, не закусывая, и грохнул дном стакана о стол. Да идите вы все к чёртовой матери! Попробуйте сами отыскать через полтыщи лет скелеты в своём шкафу и свою могилу. А если вы не сделаете полшага к истине, вам самим вовек не догадаться, что миллиарды людей одурачили всего две ублюдочных аксиомы. Вы и дальше будете превозносить своих кумиров за их порочные идеи, гордиться почётным членством в кворуме Буцефала и веками зализывать кровавые раны невыученных уроков, – медленно и невнятно договорил я и, не раздеваясь, повалился на кровать ничком.

Последним, что посетило моё затухающее сознание, были мысли, словно протянутые на магнитофонной ленте с низкой скоростью: я никогда не забывал слова цыганки о том, что спасти меня от неминуемой смерти может только Хельга. И я всегда помнил, что это могло случиться только в определённый день и при определённом положении звёзд…

* * *

НЕДОСТУПНОЕ ПРОШЛОЕ. Германия, Майнц, 12 июня 1536 года

Густав ещё раз постучал в тяжёлые двери церкви и вслушался, он чуял малейший шорох за много шагов.

Дверь отворил полный низкорослый человечек в мешковатом балахоне с капюшоном на огромном лысом черепе. Внутри было ещё темнее, чем на улице.

– Я пришёл с миром. Мне нужен викарий, мы знакомы. Передайте ему, здесь граф Густав фон Эльзен-Берлиц-Рот.

– Викария, к сожалению, нет, – держа ручки на животе, ответил тот, – он в отъезде. Тут его духовник, если ещё не ушёл. Позвать его?

– Просите, чёрт подери. Мы привезли даму, которая вот-вот лишится чувств.

Человечек со сложенными на животе ручками засеменил в темень и вскоре появился в сопровождении статного пожилого мужчины с грубыми чертами лица. На нём было чёрное в складку платье, придававшее суровый вид непреклонного служителя церкви.

– Добрый вечер, святой отец.

– Я не священник, но и вам – добрый вечер. Что вам угодно?

– Я хотел просить викария приютить несчастную женщину, которая едва держится на ногах. За ней гонятся преследователи. Викарий – друг моего отца.

– Это и мой друг. Где она?

– У крыльца, с моим компаньоном.

– Алоиз, – обратился мужчина к тому, кто открывал дверь, – пожалуйста, приведите даму и усадите на скамью.

– Негодяи хотят убить ее только за то, что при ней выболтали лишнее. Ее спасла одна милость Божья.

– Могу ли я ещё чем-то помочь?

– Я хотел бы исповедоваться.

– Я уже сказал, что я не святой отец.

– Кто же вы?

– Мартин Лютер.

– Вы?! «Виттенбергский папа»? Сам Лютер?

– Я отлучён от церкви. Вам лучше поискать священника. Вы католик?

– Я не хочу быть им.

– Почему же?

– Потому, что в своих книгах вы неплохо ответили на свой вопрос. Спаситель не создавал церквей и никогда в них не проповедовал. Мне стыдно быть католиком, – это грех?

– Грех в другом…

В дверях показались трое.

– Алоиз, у вас найдётся тихий уголок?

– Конечно, господин Лютер. Вы там были, он пустует.

– Проводите даму сразу туда. Возможно, она останется здесь надолго. С викарием я поговорю сам. Накормите её немедленно и дайте глоток вина.

Анхен взяли под руки и медленно повели к двери у алтаря. Граф сделал шаг к Тидо и незаметно передал ему кожаный мешочек с золотыми монетами. В церкви стоял полумрак, хотя горели несколько свечей.

– Не хотите ли пока присесть?  – спросил Лютер.

– Спасибо. Дорога была трудной.

– Я знаю, из каких вы мест. А если бы вы не умели читать, вам бы тоже не хотелось быть католиком?

– Мне довольно того, что я слышу, и моим глазам свидетели не нужны. Разве Господь создал бы Вечной Ад, зная, что все будут стремиться из ада земного только в него? Не кажется ли вам, что в Риме говорят и делают много глупостей?

– Вы слишком дерзки, молодой человек. Надеюсь, в вас говорит не одно ваше происхождение.

– Вот как! Вы усмотрели дерзость в рождении с серебряной ложкой во рту и в сомнении, что бессмертная душа обязана сделать за одну земную жизнь столько, сколько за дарованное бессмертие? Неужели, я смог задать вопрос, который непостижим доктором богословия и профессором библеистики, но всегда опережаем ответом святых отцов?

– И умны, – Лютер улыбнулся, его грубоватое лицо осветилось. – Только не задавайте подобный вопрос кому-нибудь другому, – на вас донесут и тут же забудут.

– Но я задал его вам и ничего не услышал.

– Вы пришли исповедоваться или исповедовать?

– А разве моё искреннее отношение к недоразумению и явной лжи не напомнило вам исповедь?

– Напомнило бы, если бы своё отношение вы заранее назвали грехом и ересью.

– Откуда же мне это знать, не будучи доктором и профессором? Чтобы назвать что-то ересью, было бы неплохо знать, является ли суд Святой Инквизиции Божьим Судом, а Папа – непогрешимее апостолов.

– А вам этого священник никогда не растолковывал?

– А вы в своих книгах пересказали то, что слыхали от священников? Вот если вы подтвердите, что бессмертная душа обретает бренное тело лишь однажды, чтобы вознестись в заслуженную обитель навсегда, я почту ваши слова за последнюю истину. Вы разделяете эту католическую истину с римским папой или критиковали индульгенции только потому, что за вечное место в раю следует расплачиваться с папой не гульденами, а беспрекословным послушанием?

– Вы же сами знаете ответ: от повторного рождения на земле нельзя откупиться золотом так же, как и от Божьего наказания за единственную жизнь.

– Тогда непонятно, почему это нехитрое правило не могут усвоить бишофы и фюрсты, – насколько я их знаю, они, скорее, удавятся за монету, чем швырнут её по ветру.

– Хотите, чтобы прихожане стали праведниками, которым было бы не за что платить Святому Престолу?

– Думаю, господин Лютер, такому невозможно случиться. Церковь учит, мы с рождения порочны и грешны, что не будет оспаривать даже слепой. Но если мы уже когда-то жили на земле в грехе и пороке и не обрели их там, откуда приходят в наш грешный и порочный мир лишь однажды, это влечёт ещё два вопроса, на которые вам опять не захочется отвечать.

– Какие? – спросил Лютер. Ему был симпатичен этот молодой человек, который прожил на свете почти вдвое меньше его. Послал же Бог путника, – подумал он. Ему не хотелось говорить о ереси, за которую случайному собеседнику пришлось бы отвечать перед первым же злобным святым отцом. На эту тему он мог разговаривать только со своими ближайшими сподвижниками и женой Катариной, но его спрашивали о том, о чём не мог бы спросить и каждый тысячный немец в своей стране.

– Если расплачиваться за грех всё равно придётся, важно знать, чем, поскольку вечного ада нет. И второй: если повторное рождение на земле неотвратимо, мы приходим в этот земной ад не ради того, чем нам морочат голову жирные епископы папы римского, а для чего-то иного, о чём они не хотят сказать. Очевидно, я безнадёжно глуп, ибо не понимаю, как уживаются святость и непогрешимость Святого Престола с жестокостью и злодейством, или же религия должна быть другой, и всех епископов, угодных Риму, надо согнать на площадь и отправить к римскому папе босиком, как скот.

Лютер окинул графа взглядом, его пыльные сапоги, меч на поясе и берет в его руках и неожиданно рассмеялся:

– Я бы тоже послал их босиком к чёртовому папе, а потом бы в своё удовольствие играл на лютне. Люблю, знаете ли, музыку.

– Неужели, вы хотите добиться переименования Священной Римской империи германской нации и избавиться от всевластия Сатаны? Думаете, немцы пошлют к чертям римского папу и пойдут по вашим стопам? Впрочем, не говорите ничего, я читал ваши книги. Ответьте мне на первый вопрос, и я пойму, будет ли нужна католическому священнику моя исповедь.

– А почему она нужна вам?

– Потому, что моих родственников окружают те, кто являются тайными врагами одних и близкими других. Я не в силах ни разорвать узы крови, ни укрепить их, а опасность братоубийственной войны растёт день ото дня. Мне предстоит тяжкий выбор, потому что моё созерцание зла становится грехом, если я не смогу предотвратить кровь.

– Я отвечу вам, но не потому, что я скромный профессор библеистики.  Вы даже по секрету не услышите этого от бишофов и курфюрстов, хотя один из последних спас мне жизнь.

– Я не видел среди них глупцов.

– А разве я их так назвал? Церковь учила переселению душ триста-четыреста лет, например, такие отцы христианской церкви, как Франциск Ассизкий, Ориген и многие другие. Величайшие представители Учения Христа продолжали признавать его реальность, но церковная власть решила по-другому: «Вы приходите в этот мир только один раз; это ваш единственный шанс. Если вы упустите его, отправитесь в адские условия навечно: адский огонь и сера, никакой пищи, никакой воды, ничего хорошего». Церковь пыталась побудить людей поклоняться из страха вечного ада. Люди стали считать, что переселение душ – очень хорошее дело, так как они возвращаются в мир, чтобы наслаждаться снова и можно откладывать духовную жизнь до будущих рождений.

– Превосходно! Глупая порочная чернь откладывает духовную жизнь и вечный рай до нового рождения и не поспевает за Святыми Отцами, которых с объятиями встречает Святой Пётр у Райских Врат. А римскому папе не приходило в голову, что паства предпочитает хотя бы изредка гостить на земле, чем вечно находиться в загробной компании осточертевших Святых Отцов? Вы же сами писали, что духовенство и простые люди равны между собой, а Отцы этого не хотят. Так что это не ответ, господин профессор.

Лютер посмотрел на графа в изумлении – он не мог понять, что тот имел в виду.

– Почему же?

– Потому, что неуклюжая причина подмены переселения душ на адскую вечность похожа на попытку не только оправдать ложь, но и убедить прочих, что она лучше правды. Равенство священника и прихожан не будет держаться на церковной лживости. Если потрясти священника за ноги с самой высокой кирхи, он возопит в своё оправдание эту неуклюжую ложь в первую очередь, лишь бы Сатана мог и дальше делать вид, что его нет. Вы не находите, что католическая забота о душе по пути в рай приятнее звуков лютны?

– Я отвечал на ваш вопрос о подмене. И совсем другое дело, почему Отцы Церкви пошли на неё в действительности. Около 553 года император Юстиниан вынес Оригену обвинение, и людям сказали, чтобы они не читали его книги, не верили в переселение душ, или же они попадут в ад. Приведу вам анафему на Оригена: «Всякий, кто отстаивает вымышленное предсуществование душ и невероятное возрождение, следующее из него, да будет проклят».

– Господин Лютер, правильно ли я вас понял: вы проповедуете идею равенства прихожан с теми, кто предаёт проклятьям за правду и определяет количество возрождений в силу своего равенства с Господом?

– Да… но…

– Чего ж тут не понять? Католики проклинали людей за возвращение в мир для наслаждений и придумали вечный ад, чтобы укоротить время греха. А когда мало времени, приходится поторапливаться, и, если вечный ад создан не Господом, а выдуман Святыми Отцами, мы снова вернёмся за наслаждениями в обществе святых лгунов, которые тащат на костёр за что хотят.

– Всё так и есть.

– Знаете, по земным обычаям, за куда меньший обман отрезают язык и вздергивают за ноги, поэтому непогрешимость папы вряд ли послужит индульгенцией. А если бы за каждую индульгенцию отрубали руку, как за воровство на ярмарке, у непогрешимого папы не хватило бы ни епископов, ни рук.

– Вы желаете этого?

– Нет, но вы напрасно пытаетесь отыскать во мне злость и ненависть, – их нет. Я думаю, что люди не представляют, как жестоко их надули, а хуже всего то, что благодаря этим святым животным, они не знают, как и за что придётся отвечать. То, что я слышал в церкви, и осуждалось в ваших книгах, я не могу отнести к Божьему Промыслу. Скажите, а нельзя ли было объяснить людям, что их души возвращаются на землю не за наслаждением, а для того, о чём говорит Спаситель? Или после 553 года церкви до небес уже строили не для этого?

– Нельзя. Его слова из Писания были вычеркнуты задолго до этого времени.

– Значит, церкви был нужен не Спаситель, а всего лишь Его Имя и лишь для того, чтобы Его Учение было заменено адской вечностью?

– Чтобы сделать паству послушной и управлять. Любая власть, правящая в обход Божьего закона справедливости, падёт и не принесёт ничего, кроме горя.

– Вы откроете мне тайну, чем будет наказан тот, кто прожил свою жизнь в грехе и пороке?

– Без этого наша встреча не имела бы смысла. Душевными муками после смерти и более суровой жизнью после рождения. Таков закон.

– Погодите. Выходит, распять Господа показалось мало. Рим проклял Дела Господни, апостолов и всех, кто любит Бога больше себя, и теперь повсюду правит не Божий, а антихристианский закон?

– Повсюду, достопочтенный граф, если вы спрашиваете о самом законе и мнящих в нём истину. Даже в бескрайней Русландии, где князья властвуют с помощью вечного ада уже пять веков, и насаждают у себя наше просвещённое крепостное рабство. Везде одна и та же антихристианская ложь, охраняемая силой страха и зла. Вы знаете ещё слишком мало, чтобы постичь суть вещей.